Сын человеческий. Об отце Александре Мене — страница 15 из 20

В тот же вечер за столом он сказал крайне любопытную вещь, которую как-то никто не заметил, а у меня осталось в памяти.

Он рассказывал об истории христианства в России и во фразе: князь Владимир выбрал православный тип христианства – употребил два слова, которые потом долго не давали мне покоя. «…к сожалению» – вот эти слова. Я тогда был пламенным западником, и мне они показались естественными и все же чересчур смелыми. Я и сегодня не уверен в их правоте. Больше того, иногда мне кажется, что другой тип веры (Католическая церковь) привел бы Россию к тому культурному и духовному тупику, в котором Запад отчасти на сегодняшний день оказался (за редким вычетом творчества талантливых людей), пойдя на поводу у «комфортабельной жизни и комфортабельного искусства», обслуживающего людей с не очень взыскательным вкусом и явно играющего сегодня на понижение. Но глядя на «чудеса» политики и коммерции внутри сегодняшней российской церковной организации, мне иногда кажется, что о. А. был тогда во многом прав. Думаю, что это вопрос не политический, скорее всего, это вопрос духовного баланса, к которому обращался еще Владимир Сергеевич Соловьев, пытаясь преодолеть церковный раскол.

...

«…Когда у меня проводили обыски, я потом все складывал на места, брызгал святой водой, молился – и продолжал. Только вперед! Тут нет ничего страшного».

Еще раз об экуменизме. Это нелогичное христианство

О расколе Церкви, зафиксированном, кажется, в 1054 году, о. Александр говорил следующее.

Представьте, говорил он, что умирает отец, вырастивший многих замечательных детей, которые разъехались по всей земле, трудясь и созидая. И вот, предчувствуя близкую смерть, он посылает за ними, чтобы проститься. Дети, любящие отца, откликаются на зов и, бросив все свои дела, собираются у смертного одра горячо любимого родителя. И тот говорит: уходя от вас, я хочу попросить вас об одной-единственной вещи. Я дал вам жизнь, вырастил, направил, духовно оснастил, вы добились успеха. И вот сейчас я прошу вас только об одном – будьте вместе. Никогда не восставайте друг на друга, никогда не разъединяйтесь друг с другом, но продолжайте быть единой, любящей семьей, где бы вы ни находились – либо рядом друг с другом, либо далеко друг от друга. И дети обещали выполнить последнюю волю отца. Обнялись и поклялись хранить единство и верность последней отцовой заповеди. А через несколько лет случилось так, что брат восстал на брата. Причины разные – власть, имущество, деньги, спорные территории, неважно… Последняя заповедь отца была нарушена, но они делали вид, что забыли ее, что она не существовала, а если бы и существовала, то те веские причины, которые привели их к разделению и вражде, оказались настолько вескими, что возможности их обойти просто не было.

В последний день своей земной жизни, продолжил священник, Христос заповедовал ученикам хранить единство: да будут все едины, как Ты во мне и Я в тебе, да уверует мир, что ты послал меня (Евангелие от Иоанна) – молился Иисус Отцу Небесному за несколько часов до ареста. Но христиане забыли об этой заповеди, как те сыновья, давшие обещание над умирающим отцом, забыли и стали враждовать друг с другом, разделились. Вот что произошло в Церкви. Вот что ослабляет и подрывает ее силы все это время.

О. Александра называют почему-то ставшим бранным словом «экуменист», забывая о том, что первым «экуменистом» был Иисус, молившийся в ту ночь о единстве. Вопрос экуменизма не есть вопрос о разделении церквей – это вопрос о единстве Церкви. Думаю, что не стоит об этом забывать.

* * *

Однажды я обратил его внимание на некоторые непроясненные места в Евангелиях, в которых, на мой тогдашний взгляд, концы с концами не сходились. Он ответил, что его больше всего настораживают как раз те богословские системы, в которых все логично законченно и все объяснено . Кажется, он имел в виду те монументальные построения буддийской философии, которые, на мой взгляд, весьма далеко отошли от того, что имел сказать миру Гаутама Будда. Впрочем, такое случилось и с христианством. Он не верил законченным системам. Он радовался как раз недосказанности, противоречиям, незавершенности. Вероятно, пока противоречия и незавершенность остаются (а сейчас мы говорим о Евангелиях), это свидетельствует об их жизни, которая всегда противоречива и не укладывается в концепции. Само воплощение бесконечного в человеческом облике (воплощение Бога) настолько противоречиво, что логике не поддается. Присутствие противоречия в сакральном тексте – это всегда «коан», через который можно пройти, только изменив уровень восприятия с менее высокого на более высокий. Противоречие – это призыв взорвать ограниченное мышление нашего эго изнутри, выйти в тот мир, где концепции бессильны. Собственно соприкоснуться с божественным бытием.

Тут вот что для меня важно. В практическом христианстве по сравнению с буддийскими или теми же христианскими философскими и богословскими теориями всегда присутствовала и будет присутствовать некая простецкость, уход от всего слишком правильного, слишком продуманного. Дисциплина нужна и в буддизме, и в исламе, и в христианстве. Она нужна везде. Но только христианство открыто для удивительного мига, когда, отбросив дисциплину, амбиции, представления, человек начинает говорить с Богом на «ты», напрямую, печалясь, жалуясь, надеясь на сверхлогичский бросок единения в этой искренности, но невероятный ответ на то, что человек и выразить-то как следует пока не в состоянии. Это неправильное, нелогичное поведение несет в себе возможность чуда. Оно нелогично, оно даже глуповато с точки зрения интеллектуала, но приходит миг – и Бог просто отвечает таким людям на их «ничтожные» просьбы.

Но когда я говорю о «простецкости», я имею в виду не ту простоту, с которой мы торгуемся на рынке, а скорее ту, которая дает возможность обращаться к царям на «ты», никогда не забывая, кто пред тобой. В этой простой «простецкой» искре, а скорее взрыве подлинности, содержится невероятное количество света, который Бог может развернуть из бутона в огромный цветок бытия. Эта линия молитвы и жизни восходит, скорее всего, к апостолу Петру, прекрасному во всех своих ошибках, слабостях, отречениях, непониманиях посланий Павла, и все же каждый раз снова и снова без богословия и правил заговаривающему с Христом из своего простого любящего сердца, в простецкой ситуации любящей ли, отчаянной ли молитвы.

* * *

…Воспоминание, меня всегда удивлявшее. После его смерти мне передали одно его высказывание в мой адрес, которое меня сильно удивило, а потом порадовало. «Вот был бы замечательный священник, но не судьба – он ведь уже поэт». Не знаю почему, но меня эти слова веселят, как какая-нибудь детская игра – прятки или футбол. Вероятно, потому, что среди моих предков были священники. А может, по другим каким-то причинам.

* * *

Я продолжал осенью работать на даче, выбираясь туда регулярно. Однажды я перетащил в свою дачную резиденцию японский магнитофон, купленный с рук, – вещь удобную и редкую. Через несколько дней дачу обворовали, забрали магнитофон и еще какие-то вещи. Меня до этого не обворовывали, и я тяжело переживал вторжение в мое осеннее убежище «трудов и чистых нег» посторонних людей, которые просто взяли, вошли, сломали и ушли. Я рассказал о визите о. А. «Не расстраивайтесь. Когда у меня проводили обыски, я потом все складывал на места, брызгал святой водой, молился – и продолжал. Только вперед! Тут нет ничего страшного».

...

И о. А. всегда видел в человеке невероятно радостную и счастливую весть, о которой тот мог и не подозревать, но, отразившись в таком вот любящем взгляде, чувствовал, что соприкоснулся с истинным знанием о себе… и рос ему в ответ.

Облако реальности

Однажды я попросил его подарить мне свою фотографию. Он не стал отказывать. Он подошел к моей просьбе, как мне показалось, с практической рабочей позиции – я в следующее воскресение Вам принесу. И принес.

Она у меня стоит до сих пор. Это его фотография, где он сосредоточен и почти печален, сделанная сразу после допроса в КГБ. Думаю, он знал, что и книги его, и фотографии обладали определенной силой «проводника» духа. Он этим пользовался для поддержки и укрепления своих прихожан.

Про фотографию св. Терезы Малой он как-то обмолвился: «Тогда уже появилась фотография, ее сняла сестра. Это вместо иконы. Фотография-икона». Замечу здесь, что значение слова «икона» он воспринимал не так, как я. Для него оно не выражало тяжкую принадлежность к культу, а как раз говорило о богоявлении. Природу он тоже называл иконой Бога.

И вот еще что важно для описания о. А. В нем был тот внутренний жар, тот внутренний огонь, который я больше ни разу не встречал в людях – ни в священниках, ни в монахах. Казалось, в нем жила и шумела могучая и веселая магма, выступающая на поверхность невидимым, но ощущаемым горением, избытком согревающего и неопаляющего огня, способного на чудеса. Способного – отогреть, поддержать, поднять над землей, преобразовав привычный масштаб зрения и восприятия в бесконечную и все же очень конкретную перспективу. Этого жара не было у других людей, хотя иногда казалось – что вот же он, но через некоторое время общения я понимал, что нет, это не то, это другая природа. Я не хочу, чтобы это замечание было воспринято как ностальгическое или сентиментальное. Невероятный огонь о. А – это не единственное, что можно предложить миру и людям, не незаменимая харизма. У других духовных людей я находил свои уникальные черты – глубину, покой, неподверженность никаким авторитетам, трудолюбие, работоспособность. Но этого солнца, расположенного прямо в груди почти осязаемо, веселящегося и играющего, отогревающего замерзшие почти до смерти души, утешающего и всегда, всегда – восходящего, я уже больше не встречал ни у кого.