Отец Александр внимательно слушал, а когда А. закончил, подошел к окну сторожки и показал на скромный деревянный крест на куполе новодеревенской церкви. «Пока есть это, все остальное приложится, – сказал он. – Если мы не утратим Крест, символ жертвенной любви Христа, мы ничего не утратим. Все остальное будет расти и развиваться вокруг этого главного – и пение, и библиотеки, и иконы, и архитектура. Но если утратить основной смысл, то все остальное будет ни к чему».
Не знаю, почему я тогда все это запомнил. Мне трудно было понять изнутри, почему пытка на кресте должна называться любовью, а Крест – символом любви. Я понял это позже и сейчас благодарен за те слова, которые оказались со временем внутренней правдой. А тогда они были для меня красивой фразой, самой по себе, как для А. были красивы иконы и храмовое пение, – в общем, мы с ним были два сапога пара, только я был сапогом более невежественным и менее истоптавшим церковных троп.
А почему бы вам не поехать вместе? – сказал тогда о. Александр, и через пару дней мы отправились в Оптину. Помню, как в автобусе А. рассказывал мне о своей любви к Вертинскому, попутно объясняя, почему Пугачева похожа на толстую лягушку, я еще раз услышал эпизод с пением замечательного певца в генеральском вагоне Свищова во время отступления белых, сказал, что мне нравится «Желтый ангел» и «В бананово-лимонном Сингапуре», и мы подружились. Через некоторое время выяснилась и цель поездки – А. вез в Оптину пожертвования на восстановление храма, собранные старыми московскими семьями. «Хотите покажу?» – и А. полез в сумку и стал вытаскивать оттуда какие-то драгоценности, блеснувшие в тусклом свете автобусного салона. «Спрячьте сейчас же», – попросил я. А. не мог понять, почему. Но я хорошо знал, что тогда убивали и за куда меньшие ценности. Время было такое. Прекрасное было время. Как и все остальные времена.
Думаю, что Крест как любовь надо пережить, иначе все это будет относиться к области церковной риторики. Есть смыслопорождающий центр, и вокруг него растет здание жизни, культуры, становления личности. И у каждого этот центр – свой. У большинства таким центром является эго, в котором нет ничего своего, ибо то, что я называл «я», состояло из чужого – из того, что я услышал в семье, от друзей, прочитал в школе, университете, позже услышал в церкви. Все эти мнения, оценки, приоритеты были не моими, заемными, но я упорно верил в их иллюзорную тождественность со своей личностью.
Эго не содержит вообще ничего нового – из информации, содержащейся внутри него, можно собирать какие-то диссертации, книги, жизни, как собирают конструкции в детской игре из готовых деталей, – на большее эго неспособно. Для большего нужен прорыв в новизну, в чистое бытие, куда эго вход заказан. Для большего нужно задействовать глубины личности, интуицию, прозрение, словом, те ресурсы, которые располагаются в нашем основном «я», перетекающем в Я божественное и не отделенном от него. Нужно то, что называется старыми словами – «образ и подобие», или, если говорить немного посовременней, – «наша истинная природа».
Думаю, что утрата связи европейца со своей основной природой и была причиной высказывания Ницше «Бог умер». И когда Антоний Сурожский говорил, что у человека есть один-единственный грех – утрата контакта с собственной глубиной, – он имел в виду то же самое. Бог умирает для меня, когда я начинаю жить вокруг своего ложного «я» – эго, и воскресает, когда я выхожу из него, вырываюсь из его цепких объятий. И Сын Человеческий на кресте продемонстрировал невероятную возможность любви оставаться любовью – в любых обстоятельствах: покинутости, предательстве, невыносимой боли, униженности, оболганности, мучительной и позорной смерти. Он был верен любви, бесконечному. Она пришла оттуда и стала центром его жизни. А в мире бытового сознания это – преступление. И оно привело его на Крест. И он принял этот крест, неся любовь, как чашу с водой, не расплескав из нее ни капли. Невероятно. Это хорошо выглядит на иконах, но в собственной жизни сопряжено с мукой преодоления эго, всей его болтовни, всех его страхов, приоритетов, всего этого безумия, с которым я так долго себя отождествлял, вместо того, чтобы попытаться отождествлять себя с Божественной природой, с его Сознанием, его Хэсед, милосердием-любовью. Крест – это отождествление с любовью – вопреки всему, вопреки не только смерти – она бывает избавлением, а вопреки аду, который не хочет кончаться.
Сидишь, смотришь фильм, которого давно ждал по телевидению – звонок. Звонит человек, и с ним надо поговорить – не поболтать, а поговорить. Можно, конечно, не брать трубку, перезвонить попозже, досмотреть фильм, но понимаешь, что ему нужна помощь, и… выключаешь экран и говоришь: «Привет! Как дела?»
Я начинал постижение отказа от эго с этих простых вещей. Путь в тысячу миль начинается с первого шага.
Однажды я спросил о. Александра в связи с чтением Ницше и греческих философов о том, есть ли в мире новизна, если мир цикличен и в нем царит вечное возвращение? «Знаете, ведь что может быть более старым, чем слова: «Я люблю тебя». Однако, когда один человек говорит их другому искренне, из глубины души – он всегда говорит их в самый первый раз в мире. И вместе с этими словами новизна приходит в мир». И, скорее всего, мир не цикличен, а восходящ, спирален….
Суть новизны была не в словах, а в том, из какого источника (позже я стал называть этот источник «домом» высказывания) эти слова шли. Именно «дом» слов делал их непохожими на точно такие же слова. Здесь явно нарушался закон тождества, «я люблю тебя» оказывалось не равным «я люблю тебя». В одном случае это были слова, во втором – чудо. В дальнейшем эта прививка помогла мне увидеть ловушку понятия «текст» и формального метода не только в литературоведении, но и в самой литературе. Литература «текста» – это плохая литература. Это литература для университетских филологов, и только.
Думаю, что в связи с внецитатной природой собственной жизни о. Александр любил исповедальную литературу, способность человека не поучать, а рассказывать о себе. «Существуют три великие исповеди – Толстого, Августина и Руссо», – не раз повторял он, а Августина принес мне для прочтения в своем видавшем виды портфеле в церковь – не отослал в Ленинку, а принес. Своими руками, в своем портфеле. Не забыв. Как и другие книги для других прихожан. Простой поступок. Не цитата. Мускульное усилие любви.
В связи с той же темой об ограниченных возможностях эго – он любил А. Бергсона с его призывом к интуитивному постижению и прорыву. К вхождению в новизну через преодоление интеллектуального «конструктора» ложной личности.
По той же причине он любил поэзию – А. Белого, Маяковского, Пушкина, о котором говорил, что в прозе Белого движется речь, а в прозе Пушкина – сама жизнь. О Бродском после короткого размышления сказал, что нравится, о Пастернаке отмалчивался, хвалил Давида Самойлова, об А. Зорине сказал, что талантлив, о Евтушенко, что очень талантлив и что если бы был более верен нравственным установкам, мог бы развиться в удивительного поэта, об Ахматовой в том смысле, что как же ей не писать трагические стихи, когда всех близких кого расстреляли, кого посадили. Любил Волошина и Иванова. Белым же восхищался иногда с некоторым юмором – что вот взял человек и написал целую поэму под названием «Я». У него дома одно время жила Надежда Мандельштам, но об Осипе мы с ним не говорили, а жаль.
Однажды сказал – хотите дам вам тему для романа? Я поспешно отозвался, что уже есть. До сих пор жалею. Но, думаю, что «Матрос на мачте», мой роман о Вл. Соловьеве, ему бы понравился. Портрет Соловьева висел у него в сторожке. Соловьева он любил и почитал. Думаю, что мой собственный интерес к философу начался именно тогда.
Про Соловьева он, в частности, говорил, повторив это потом на лекции, когда вам будет трудно, тягостно, не спешите отчаиваться, поезжайте к нему на могилу, в Новодевичий. Он вас там встретит, обогреет, утешит, развеселит. И это именно так. Я сам пробовал. Люди и литература, связанные с источником, с «домом», не умирают. Утешают и веселят, когда к ним приходишь.
Никогда о. Александр не был ни агрессивен, ни жесток. Сначала поддержать, передать силу и веру, вывести из отчаяния, а потом уже разговор о том, что делать дальше.
Нереализованные души. На всех не женишься
Несколько раз я слышал от него высказывания по поводу Гоголя. Первое было связано с темой «нереализованных душ», как он ее обозначил.
Есть люди, которые сначала не отличаются какими-то особыми талантами или обладают ими в обычной степени, но вот с ними что-то случается. Человек словно загорается или пробуждается. Его словно подменяют, как будто в него входит неизвестная сила и он начинает делать и совершать поступки, явно превосходящие его собственный потенциал. Все мы знаем «писателей одной книги». Грибоедов, Ершов, Сервантес… С ними происходило что-то загадочное – вселялся какой-то волшебный дух, а потом уходил. «Посмотрите, до «Вечеров» Гоголь не создал ничего особенного, а потом словно щелкнули выключателем, – говорил о. Александр, пока мы шли по дороге к станции «Пушкино». – И потом, после первой части «Мертвых душ», снова – щелк, и ничего не получается. Вот что тут может происходить – нереализованные души».
– ?
– Представьте, что на землю пришел гений, человек, обладающий невероятными возможностями, но не успел их реализовать – сбила машина или заболел рано неизлечимой болезнью и умер. Душа такого человека, не успевшая осуществить свою миссию, будет тяготиться этой нереализованностью, будет искать возможность реализации. И тогда она подключается к какому-то живому человеку, которого она по той или иной причине себе выбрала, и начинает работать с ним, осуществлять свое предназначение через него. Помните Нику Турбину, которая в четырнадцать лет писала на уровне Ахматовой, а потом перестала?