— Все ол-райт, — говорю я тихо.
— Браво, — отвечает он, пока отец и Цонков продолжают разговор. — Ни шагу назад!
Не знаю, что дед имеет в виду, но это его лозунг. Странный старикан. Я никогда не видел, чтобы он задумался или по-настоящему рассердился. Мысли у него ясные, прямые и без всяких компромиссов. Сейчас такие старики — дефицит, думаю я, и хочу сказать ему что-нибудь смешное, например, что здесь и захочешь — не можешь ступить ни шагу назад, потому что толкнешь что-нибудь из мебели; но он мне подмигивает и кивает в сторону кресел: слушай, мол.
Однако интересный разговор, видимо, уже кончился, потому что в эту минуту отец говорит:
— Нина (это он Цонковой), возьми бастурмы, с вином очень хорошо. — Он ставит тарелочку с бастурмой на крышку пианино и обращается к Цонкову: — А ты, трезвенник, возьми печенья, подсластить горечь. В этом квартале рекламации выросли на десять процентов.
— На семь, — поправляет Цонков.
— Не в лоб, а по лбу, — громогласно смеется отец и тут же хмурится. — Самое неприятное, что возвращают все тяжелые конструкции.
— Естественно. В монтажном цеху больше всего ручных операций. — Цонков с презрением поджимает губы, словно от ручных операций ничего другого и ждать нельзя. — Да и в других цехах… Получили новые машины, а люди — со старым техническим багажом.
— Может быть, организовать курсы повышения квалификации? А если еще повысить качественные показатели соревнования…
— Курсы — обязательно. Но мы слишком много надеемся на агитацию, не используем поощрения и наказания. Если хочешь, чтобы болгарина пробрало, бей его по карману… — Цонков улыбается, и его лицо теряет неприятную пропорциональность. — Недавно мы с Ниной ходили в цирк, и между прочим, видели медведя, который ходит по канату. Как ты думаешь, каким образом его выучили?
Отец смеется и качает головой, — не поймешь, согласен он или нет, — но дед ставит рюмку на камин и прикладывает к усам платок.
— Цонков, — говорит он своим тонким голосом, — ты, случаем, не сменил профессию?
— А что?
— Да вот смотрю, понравилась тебе дрессировка. А между людьми и медведями, если я не ошибаюсь, есть разница.
— Ну, конечно. Я только говорю, товарищ Клисуров, что принцип один и тот же.
— Один и тот же? — Дед смотрит на него, сощурив маленькие глазки, и тоненько хихикает. — Капиталисты одно время тоже так думали. За то и получили, что полагается.
— Управление предприятием — целая наука, товарищ Клисуров.
— Папа, — смеется отец, — взвалить на тебя завод и план, — по-другому запоешь.
— План, завод, — дед не успокаивается, — великое дело! Наука, видали! Науку тоже делают люди и для людей, а не для медведей… А я говорю, очень вы, молодежь, стали ученые, думаете, что все дело в голове. А здесь-то тоже что-то есть! — он постукивает себя по груди. — Об этом вы не думаете… Если бы рабочий не принял коммунизм сердцем, коммунизм так бы и остался теорией, соображаете?
— Сдаюсь — поднимает руки Цонков. — Сдаюсь, но оставляю за собой право на возражения.
— И не думай, — говорит отец. — Не берись спорить со старым тесняком[2].
— Не буду, не буду… А, забыл тебе сказать. Сегодня опять звонил Миленков. Насчет железа.
Отец молчит. Его брови движутся, как вороновые крылья. Потом, не глядя на Цонкова, заявляет, что у него на заводе железа для оград нет и что он уже сказал об этом Миленкову. Цонков вертит в руке пустую кофейную чашку.
— От Миленкова многое зависит. Например, капиталовложения для реконструкции… смотря как он будет докладывать… А на складе есть обрезки труб, в отходах.
Отец не отвечает, но в это время раздается звонок. Он явно обрадован.
Я иду открывать. На пороге появляется доктор Енев, «наш доктор», как зовут его дома. Он сует мне длинную руку:
— Ваши дома?
— Дома, дядя Максим, проходи.
— Ты что-то похудел, парень, спать надо больше. Или любовь покоя не дает?
Он снимает плащ и проходит вперед — высокий, слегка сутулый, сухопарый и элегантный в своем старом коричневом костюме. Войдя в гостиную, делает общий поклон и садится в третье кресло. Устало вздыхает, не открывая рта.
— Я вас перебил, прошу прощения. Если хотите, чтобы я сидел смирно, дайте рюмку сливовой, домашней…
— Нашего полку прибыло, — ухмыляется дед и прихлебывает из своей рюмки.
Мама наливает водку. Доктор выпивает рюмки в один присест, мотает головой и вытирает рот тыльной стороной ладони, — совсем как батя Апостол, когда тот выцедит последнюю каплю из своей лимонадной бутылки. От улыбки на темном, словно обожженном, лице появляются новые морщинки.
— Мадам Цонкова, ноты пишут не для того, чтобы их читали, а чтобы по ним играли.
— Настроение не то, — отвечает та. Цонкова — пианистка, до замужества выступала с концертами. — Да и я не в форме.
— А-а-а… Жаль.
— Еще налить? — спрашивает мама.
— Нет, спасибо.
Доктор потирает руки, на минуту прикрывает глаза. Он всегда утомлен, — во всяком случае, всегда, когда приходит к нам. Руки у него, как у музыканта — крупные ладони, длинные сильные пальцы. Они чем-то похожи на руки Цонковой.
— Максим, сколько метров кишок сегодня вырезал? — с сочувствием спрашивает отец.
— А, всего одну опухоль в горле. Четыре часа работы, и все безрезультатно… Зато сам желчью плевался…
— Неприятности?
— Да с этим, с главным. Перитонита от колик не отличит, зато по административной линии силен. Утром на пятиминутке только намекнул, а после обеда на совещании пошел в атаку: «Некоторые наши коллеги принимают в больнице частных пациентов. Например, доктор Енев». — Доктор беззвучно смеется. — Месяц назад я ему сказал пару ласковых слов наедине, так он теперь отыгрывается при всех.
Мама все же наливает ему еще. Он не возражает.
— И ты смолчал? — с возмущением спрашивает она.
— А ты его не знаешь? — отзывается отец. — Еще не родился тот человек, который может заткнуть Максиму рот. Значит, частная клиентура, а? И с каких это пор она у тебя появилась?
Доктор пожимает плечами и пьет. У него лимит — две рюмки и ни капли больше, за что дед очень его уважает. Мне смешно: главный врач не мог придумать ничего глупее; «частная клиентура» у дяди Максима, конечно, есть, перед его кабинетом вечно сидит очередь, потому что он принимает всех родных, друзей и знакомых своих знакомых. Я и сам к нему ходил вытаскивать стружку из глаза. Но никто и никогда не слышал, чтобы доктор Енев взял со своих «частных пациентов» хотя бы копейку. И вот тебе, пожалуйста!
— Закономерно, — ухмыляется отец, — так и вечно попадает донкихотам. Если бы у тебя действительно был частный кабинет и зарабатывал бы по тысяче в месяц, твой главный врач тебя бы уважал.
— Э! — Енев машет рукой, — врач должен лечить, а все прочее — от лукавого.
Отец, пожалуй, прав: дядя Максим, худой и высокий, даже внешне напоминает рыцаря печального образа. Ему под пятьдесят, а он еще холост, живет со старшей сестрой на верхнем этаже старого дома возле ипподрома. Муж сестры, бывший электромонтер, парализован, пенсия у него небольшая, так что доктор на свою зарплату содержит их обоих. Вообще редкий экземпляр. Помню, мама хотела женить его на сестре Таниной мамы, очень милой женщине, которая развелась с мужем много лет назад. Но доктор устоял. Одно время он даже перестал к нам ходить, чтобы не встретить возможную невесту.
Доктор закуривает, предлагает и остальным. Цонкова и дед закуривают тоже, отец и Цонков отказываются, и дядя Максим бросает пачку мне, — я сижу далеко. Пачка поймана, но я колеблюсь, он подмигивает отцу, и тот вздыхает:
— Ладно, кури.
Он никогда не запрещал мне курить, а все-таки перед ним мне неудобно. Дед подносит мне зажженную спичку и хихикает. Потом обращается к Цонкову:
— Бери свои слова назад. Насчет дрессировки. Хорошо бы попробовать на максимовом начальстве. Давай, назначим тебя в больницу, а?
Заедается старик. Доктор спрашивает, о чем идет речь, дед с Цонковым в один голос отвечают, и спор вспыхивает снова. Мама делает деду знаки, но он абсолютно ничего не замечает. К его удивлению, доктор берет сторону Цонкова:
— Ну, да, конечно, принципиальной разницы между воспитанием и дрессировкой нет. У меня была морская свинка, приятель подарил. За две недели я выучил ее кланяться. Хлопал прутиком по передним лапкам, а как согнет — давал кусок сахару… Кнут и пряник, милый мой, — классическое средство! Оно известно человечеству не менее десяти тысяч лет.
— Без этого нельзя, — говорит обрадованный Цонков. — Если хочешь привести в движение не только станок, но и людей, надо знать, на какую кнопку нажать. Конечно, кнут и пряник звучит грубо, но по существу…
— Совершенно верно, — перебивает Енев, посмеиваясь беззвучным смехом, — управлять людьми нелегко. Вы знаете, в последнее время ведутся опыты, которые, может быть, разрешат все проблемы программирования души человека и его поведения. Из клетки лягушки получена лягушка, точная копия той, от которой эту клетку взяли. Представляете, какие откроются горизонты, если этот опыт удастся повторить на человеке?
— Да-а-а, интересно, — недоверчиво улыбается Цонков.
— Ужасно, — говорит Цонкова. — Что тогда будем делать мы, женщины?
— Это дело ваше. — Енев кладет ногу на ногу и закуривает вторую сигарету. Его темное лицо загадочно и неподвижно. — А по-моему, это чудесно. Прежде всего, брак как официальный институт отпадает, человечество экономит массу энергии, столь потребной для производства. Кроме того, даже благословенный кнут и пряник становятся ненужными. Для воспроизведения будут отбирать только те экземпляры, которые обладают нужными качествами: талантом, дисциплинированностью, кротким характером… Каждый будет гением в своей области. Гениальная уборщица, гениальный инженер, слесарь, врач, математик! В музыке — одни Бетховены, в поэзии — одни Шекспиры… А?!
— Тоска зеленая, — подает голос дед. — Каждый будет похож на своего родителя, как две капли воды.