Manana[4], это было не совсем искренне.
Самое важное — это человек, который делает то, что я велела. Именно так она сказала репортеру «Тайм», и ее портрет поместили на обложку — сорокалетняя, но все еще яркая и страстная, она стояла у своего «кадиллака» на фоне целого поля насосов, качающих нефть. Едва познакомившись с ней, люди мгновенно забывали, что имеют дело с маленькой хрупкой женщиной. Гипнотический голос и глаза — стального цвета, как старый револьвер, и холодные, как северный ветер; эффектная женщина, хотя и не красавица. Фотограф-янки сумел это передать. Он заставил ее расстегнуть блузку, а волосы взбил так, будто она выходит из открытого автомобиля. Не вершина ее могущества — до этого еще пара десятков лет, — но очень важный момент карьеры. Ее уже начали принимать всерьез. Человек, который сделал эту фотографию, умер. Никто не станет тебя искать, подумала она.
Да, именно так все и должно было случиться; даже ребенком она почти всегда была в одиночестве. Ее семья владела всем городом. Людей она не понимала. Мужчины, на которых она походила во всем, не желали ее общества. Женщины, на которых она не походила вовсе, улыбались слишком часто, смеялись чересчур громко и напоминали маленьких комнатных собачонок, предназначенных лишь для населения интерьера. В этом мире не было места для таких, как она.
Прохладным весенним днем она, совсем еще девочка, лет восьми или десяти, сидит на террасе. А вокруг — насколько хватает глаз — зеленые холмы, и все это — насколько хватает глаз — земля МакКаллоу. Но что-то в картинке не так. Вот прямо на лужайке стоит ее «кадиллак», а старых конюшен, которые ее братец еще не успел спалить, уже почему-то нет. Я должна проснуться. Но тут заговорил Полковник, ее прадед. Где-то рядом и ее отец. Дед, Питер МакКаллоу, тоже был, но пропал бесследно, и никто о нем слова доброго не сказал ни разу, и поэтому она тоже его не любила.
— Думаю, в это воскресенье тебе следует появиться в церкви, — сказал отец.
Полковник же считал, что штуки вроде церкви — для черных и мексиканцев. Ему исполнилось сто лет, и он не упускал случая уведомить людей об их заблуждениях. Руки у него были крепкие, как шомпол, а лицо точно дубленая кожа, и люди говорили, что если он вообще может упасть, то только в собственную могилу.
— Эти священники, — говорил Полковник, — если не ухлестывают за вашими дочерьми, не сжирают всех жареных цыплят и пироги из ваших холодильников, то непременно объегоривают ваших сыновей.
Отец был раза в два крупнее Полковника, но, как не уставал повторять Полковник, мышцами силен, а разумом слаб. Ее братец Клинт купил у пастора лошадь с седлом, а под попоной обнаружилась мозоль размером со сковородку.
Отец все равно заставил ее идти в церковь, подняв ни свет ни заря, чтобы успеть в Карризо к началу занятий в воскресной школе. Глаза у нее слипались, и ужасно хотелось есть. Когда она спросила, что после смерти случится с Полковником, который в эту самую минуту безмятежно попивает дома джулеп, учительница сказала, что Полковник отправится прямиком в ад, где его будет мучить сам Сатана. В таком случае, заявила Джинни, я отправлюсь вместе с ним. Да, она была бесстыжей проказницей. Будь она мексиканкой, ее бы непременно высекли розгами.
На обратном пути она все никак не могла понять, почему отец норовит держаться поближе к училке, у которой нос похож на орлиный клюв, а изо рта пахнет так, будто кто-то внутри нее уже умер. Противная в общем, как ведро дегтя. Во время войны, говорил отец, я пообещал Господу, если выживу, ходить в церковь каждое воскресенье. Но когда ты уже должна была вот-вот родиться, у меня было так много дел, что я не сдержал данного слова. И знаешь, что случилось? Она знала — это она знала всегда. Но отец все равно напомнил: твоя мама умерла.
Джонас, старший брат, сказал, что не надо бы пугать малышку. Но отец велел Джонасу замолчать, а Клинт ущипнул ее и прошептал: в аду тебе первым делом ткнут вилами в задницу.
Она открыла глаза. Клинта нет уже шестьдесят лет. В полумраке комнаты ничего не изменилось. Дневники, вспомнила она. Однажды она уже спасла их и с тех пор хранила. Теперь эти бумаги найдут.
ТриДневники Питера Маккаллоу
10 августа 1915 года
Сегодня мой день рождения. При помощи небольшой дозы виски пришел к выводу: я просто пустое место. Оглядываясь на прошедшие сорок пять лет, не замечаю ничего стоящего — то, что я по ошибке принимал за душу, напоминает скорее черную бездну, — я позволил другим людям создавать меня по их собственной прихоти. Спросить Полковника, так я вообще худший из его сыновей — он всегда предпочитал Финеаса и даже бедолагу Эверетта.
Этот дневник — единственная честная хроника семейства. Восьмидесятилетие Полковника планируется праздновать в Остине, и я не представляю, что можно искренне сказать о человеке, которого считают гордостью штата. Тем временем чертово лето продолжается. Телефонный кабель, идущий в Браунсвиль, надо бы закопать поглубже, а то всякий раз после ремонта мятежники вновь его взрывают. Вчера вечером сорок sediciosos[5] напали на Кинг Ранчо, в Лос-Тулитос случилось настоящее трехчасовое сражение, а президента Лиги Закона и Порядка Округа Камерон просто пристрелили, хотя не могу утверждать наверняка, считать последнее утратой или удачей.
Что до мексиканцев, когда видишь мертвые тела, валяющиеся в канавах или свисающие с деревьев, думаешь о них как о природном бедствии вроде нашествия пантер или волков. «Сан-Антонио экспресс» о них даже не пишет — на это ушло бы слишком много бумаги, — и теханос умирают безвестными; если их вообще решают похоронить, то забрасывают сверху щебнем, а чаще просто обвязывают тело веревкой и отволакивают подальше, где оно никому не будет мозолить глаза.
После того как в прошлом месяце прикончили Лонгино и Эстебана Моралесов (не знаю, кто это сделал, но подозреваю, что Нил Гилберт), Полковник придумал повесить на грудь всем нашим вакерос[6] записки: «Этот человек — хороший мексиканец. Пожалуйста, не трогайте его. Когда надобность в нем отпадет, я сам его шлепну». И они носят эти бумажки с гордостью; они прямо молятся на Полковника (как и все остальные) и называют его nuestro patron[7].
К несчастью для теханос, скотоводство здесь постепенно угасает. На прошлой неделе мы с Салливаном осматривали поврежденную ограду на западных пастбищах и к ночи насчитали только 263 коровы против 478 голов весной. Убытков на двадцать тысяч долларов, и все указывает, по меньшей мере косвенно, на наших соседей, Гарсия. Сам я скорее готов потерять королевство, чем обвинить невиновного. Но подобные чувства в наших краях редкость.
Всегда считал, что лучше бы мне родиться в Старых Штатах. Земля там пропитана кровью не меньше, чем наша, но им хотя бы больше не нужно носить оружие. Впрочем, характер у меня не самый подходящий. По мне, и Остин чересчур шумный город — так и кажется, что все его шестьдесят тысяч жителей орут разом, и все на меня. Я вообще ничего не забываю, годами храню в памяти звуки и образы, потому и остаюсь здесь, в месте, которое по-настоящему мое, неважно, подхожу я ему или нет.
Пока мы проверяли ограду, Салливан рассеянно заметил, что следы ведут на земли Гарсия, за реку, а она обмелела настолько, что перейти ее можно в любом месте.
— Вряд ли это старый Педро, — сказал он. — Но зятья его самые подлые мерзкие ниггеры, каких свет не видывал.
— Ты слишком много времени проводишь с Полковником, — буркнул я.
— Он действительно sabe[8] в мексиканцах.
— Я так не думаю.
— Тогда, босс, надеюсь, вы найдете другое объяснение, почему у нас поломана изгородь и следы ведут на пастбище Педро Гарсия, а мы недосчитались пары сотен голов. Были времена, когда мы просто переправились бы через реку и вернули скот обратно, но нынче это нам не по зубам.
— Старый Педро не может больше следить за каждым дюймом своих земель, как и мы не можем следить за нашими.
— Вы же взрослый мужчина, — вздохнул он, — не понимаю, почему вы ведете себя как маленький мальчик.
Больше мы не разговаривали. Он считал личным оскорблением то, что в наши времена мексиканцам позволено иметь так много земли. Вакерос подливали масла в огонь: за высокий голос при такой массивной туше они за спиной звали Салливана Дон Кастрадо.
А что до Педро Гарсия, беды преследовали его, как брошенный пес. Двух его зятьев мексиканские власти разыскивали за кражу скота — примечательный факт, учитывая равнодушие государства к этому вопросу. На прошлой неделе я наведался было к нему, но Хосе и Чико дали мне от ворот поворот. Дон Педро нет хорошо чувствовать, заявили они, прикидываясь, что не понимают мой испанский. Я знал Педро всю свою жизнь и не сомневался, что, как бы ни был болен, он примет меня, но, конечно, молча развернул коня.
Педро постоянно не хватало рабочих рук, кустарник заполонил пастбища, и последние пару лет старик толком справлялся лишь с половиной своего стада. Год за годом он зарабатывал все меньше, нанимал все меньше работников, и с каждым годом дела шли все хуже.
Но он все равно оставался добрым малым. У него в гостях мне было уютнее, чем дома. Мы вспоминали старые времена, когда на этих землях царил мир: белые пыльные дороги, глинобитные деревенские домишки, густая трава до самого стремени и никакого колючего кустарника. Теперь эти колючки повсюду, а старые деревни в запустении. Зато кривые деревянные лачуги растут как грибы и с такой же скоростью разваливаются.
Педро во многом был мне больше отцом, чем Полковник; если он когда-нибудь и отзывался обо мне грубо, я никогда этого не слышал. Он надеялся, что мне приглянется какая-нибудь из его дочерей, и одно время я вправду с ума сходил по Марии, старшей, но Полковник был категорически против т