Рыдания раздались в зале, публика была тронута, и защитник сумел воспользоваться этим умилением. Яркими штрихами изобразил он будущность возвращенного обществу исправившегося преступника, неустанно старающегося заслужить и оправдать доверие и милость к нему суда, и Бенедетто упал на колени, заливаясь горячими слезами и лепеча:
— Боже, Боже! Неужели я удостоюсь такого счастья?
Когда присяжные удалились в совещательную комнату, глаза всех присутствующих были полны слез — все тревожно ожидали приговора. Через четверть часа присяжные вынеси свой вердикт: виновен, но заслуживает снисхождения!
Бенедетто был снова введен в залу, и председатель, прежде чем объявить ему приговор присяжных, предложил подсудимому обычный вопрос, не хочет ли он сделать заявление.
Бенедетто глубоко поклонился и тихим взволнованным голосом проговорил:
— Не имею ничего сказать, господа, кроме того, что я искренне благодарен за все.
— Суд приговорил подсудимого Андреа Кавальканти, также Бенедетто, к пожизненной каторжной работе! — объявил председатель громким голосом, и в зале послышался ропот неудовольствия: все, очевидно, ожидали более снисходительного приговора.
Бенедетто же наоборот улыбнулся с выражением благодарности и облокотился о перила, как бы для того, чтобы бросить последний взгляд на собрание. Внимательный наблюдатель мог заметить, однако, что он глазами искал кого-то, и радость блеснула в его взоре: спутник мадам Данглар протиснулся вперед и, поздравляя защитника с успехом, нашел возможность шепнуть корсиканцу:
— Мы сдержали слово!
— Но каторга, галеры…
— Терпение, одно только терпение.
— А клятва спасти меня?
— Твоя жизнь спасена покуда, чего же ты хочешь еще?
Если Бенедетто и был недоволен, то все-таки не имел возможности выразить это словами, так как подошедший сзади жандарм грубо оттолкнул его. Корсиканец вспыхнул, но сдержался и покорно сказал:
— Я иду, господа!
— Иди, иди,— проворчал жандарм, надевая ему наручники, и Бенедетто, спускаясь по лестнице в окружении солдат, понял из их разговора, что завтра он будет отправлен в Бикатр — первую станцию осужденных на галеры. Тогда ему в голову пришла отчаянная мысль — попытаться бежать. Но узкая лестница и грозно поднятые штыки ружей сопровождавших его солдат показали все безумие подобной попытки и, покорившись судьбе, он имел довольно времени подумать о своем прошлом в течение долгого, скучного, утомительного переезда.
Чего удивительного в том, что Бенедетто считал себя несчастным. Конечно, жизнь была спасена, но одного этого казалось недостаточным, тем более после того, как он назывался графом Кавальканти и был женихом прекрасной и богатой девушки.
С какой яростью вспоминал он о письме аббата Бузони, пославшего его в Париж. Он отправился в почтовой карете по указанному маршруту и, прибыв в столицу, отыскал графа Монте-Кристо. Там бн встретил достойного Бартоломео Кавальканти из Лукки, который прижал его к сердцу, как своего сына. Бенедетто скрежетал зубами, думая о той минуте: он был лишь марионеткой в чужих руках, послушным орудием чужой воли. Потом подвернулся Кадрусс, и он поднял на него кинжал и тем довел себя до настоящего отчаянного положения. Теперь, припоминая различные эпизоды, он думал, что непроницаемый и таинственный граф Монте-Кристо намеренно толкнул его на путь преступления; конечно, было безрассудно убивать Кадрусса; но почему это убийство, освободившее мир от негодяя, погубило его самого? Граф купил дом в Отейле, где родился Бенедетто, и в достопамятный вечер, когда молодой Кавальканти с отцом впервые увидели де Вильфора, речь шла о невинном ребенке, ставшем жертвой преступления! Граф Монте-Кристо являлся подобно ангелу мщения, жестоко наказывая виновных и тратя свои миллионы для отыскания все новых доказательств…
Размышления Бенедетто были прерваны остановкой повозки у предпоследней станции, и суровая действительность вторглась в его мечты о мести и свободе. Зазвенели цепи, ружейные приклады застучали по каменному полу, солдаты с бранью и проклятиями вытащили Бенедетто и отвели его в камеру, где он должен был провести ночь.
Камера тускло освещалась одним фонарем, и при его свете корсиканец увидел, что все койки были уже заняты ранее прибывшими пересыльными. Бенедетто остановился в дверях, но тюремщик толкнул его вперед и грубо закричал:
— Ложись!
Бенедетто с недоумением огляделся и покорно спросил:
— Где мне лечь? Нигде нет места!
— Где знаешь: уж не прикажешь ли приготовить для тебя особую постель, потому что ты был князем? — грубо возразил тюремщик.
— Так я буду стоять,— упрямо сказал Бенедетто.
— Стой себе, пожалуй, но только не шуми — шуметь не позволяется. Сними сапоги и не шевелись.
В это мгновение на одной из коек поднялась гладко выбритая голова, и грубый голос произнес:
— Иди сюда, молодчик, здесь есть местечко!
— Ну, кто там разговаривает? — вскричал тюремщик, потряхивая «девятихвосткой», висевшей у него на поясе.
— Я только говорю, что на моей койке есть еще место,— ответил как бы извиняясь, человек из угла.
— Какие церемонии! Ну, ступай, Бенедетто, и молчать все! — проворчал тюремщик и, дав корсиканцу пинка, запер дверь.
Прежде чем Бенедетто успел улечься на предложенное место, сторож, дежуривший в камере, поднял голову и сонным голосом произнес:
— Не шуметь, а не то попробуете кнута!
Потом повернулся на другой бок и снова захрапел, между тем как Бенедетто укладывался на узкой койке.
Некоторое время в камере царила мертвая тишина, потом Бенедетто услышал шепот, и к его щеке прикоснулась грубая рука.
— Что еще там? — с досадой спросил он.
— Тише, молодчик: у сторожа и во сне есть уши! — глухо прошептал голос и насмешливо прибавил: — Тебе посчастливилось, молодчик!… Я тот, кто два месяца назад переслал тебе записку.
— Как, вы тот самый?
— Тише, тише! Здесь не кричат. Но поговорим о записке. Одна дама поручила мне доставить ее тебе. Я находился в приемной, когда она приходила с рекомендательным письмом от священника. Должно быть, я понравился ей — впрочем не у нее одной такой вкус,— потому что она опустила мне в руку луидор и вместе с монетой записку, которую ты получил.
— Так она богата, значит?
— Должно быть… Но не говори так громко: тебя могут услышать. Конечно, в случае необходимости мы отложим нашу беседу до тех пор, пока не приедем «туда»: там у нас будет достаточно времени.
— Туда? Куда же?
— В Тулон, молодчик!
— Как, нас отправляют в Тулон?
— Да, молодчик, мы переезжаем на дачу. Это весьма здоровое место для слабогрудых… а я не из крепких.
— Говорите дальше, какая это была дама?
— Гм, ты горд: ты не называешь меня на «ты», ну да это обойдется. Итак, эта дама была довольно-таки зрелая красавица — под сорок: я таких люблю больше, чем молодых.
Смех, сопровождавший эти слова, показался отвратительным Даже огрубелому слуху Бенедетто: он звучал так невыразимо пошло и противно.
— Узнаю ли я, наконец, что-нибудь о даме? — нетерпеливо сказал Бенедетто.
— Только не горячись, пожалуйста! Когда она дала мне золото, я даже не думал надуть ее. Она шепнула: «Отдайте записку Бенедетто», и хотя я тогда ничего не знал о тебе, но все-таки решился разыскать тебя и передать письмо. Честность во всем — мой девиз!
— В таком случае я удивляюсь, что вы здесь,— хмуро заметил Бенедетто.
— О, это совершенно по другим причинам. Видишь ли, молодчик, я был священником, а в исповедальне мало ли что случается — ну, понимаешь?
Бенедетто, воспитанный на Корсике, при всех его пороках имел некоторое уважение к духовному сану: он отвернулся от своего собеседника с видимым отвращением.
— Итак, я прочел записку,— непринужденно продолжал тот,— где Бенедетто советовали быть как можно покорнее во время заключения и вести себя с величайшим смирением, тогда можно будет найти средство избавить его от смертного приговора. Так ли я понял?
— Так,— кивнул Бенедетто.— Но как вам удалось доставить мне записку? Я никогда вас прежде не видел.
— Этому я легко поверю: ты принадлежал к «сливкам общества» и поэтому сидел в «Мадалене», я же находился в «Львином рву», который тебе, конечно, неизвестен.
Бенедетто мог бы сообщить товарищу, что давно лично знает это приятное место, но счел благоразумным не сознаваться в этом. Поэтому промолчал — и бывший священник продолжал беседу:
— Каким образом я доставил тебе записку — тебе нет дела: довольно того, что ты получил ее. Но и между преступниками за услугу платят услугой, поэтому теперь я рассчитываю на тебя. Хочешь ли ты сделать мне одолжение?
— Я?
— Ну, конечно! Или в тебе нет искры благодарности?
— Ну, право, я не знаю, каким образом я могу помочь вам? — пробормотал Бенедетто.— Я заперт здесь вместе с вами!
— Молодчик, как ты еще неопытен! Выслушай меня. То обстоятельство, что есть люди, заинтересованные в твоей судьбе, навело меня на мысль — и ты сам согласишься со мной, если пораздумаешь, каким умеренным наказанием ты отделался,— что сильная рука ведет всю игру. Быть может, это женщина; быть может, иезуиты; быть может, и то и другое. Прав я или нет?
Бенедетто, вспомнив недавнее прошлое, понял, что, действительно, его товарищ оказался проницательнее его. С тех пор, как он получил записку и начал следовать изложенным в ней советам, обращение с ним с каждым днем становилось мягче. Во время последнего заседания государственный прокурор почти защищал его, и Бенедетто не мог не слышать ропота публики после чтения приговора. Потом какой-то незнакомец протиснулся вперед к нему и шепнул: «Не теряй мужества!» Неужели его избавили от эшафота только для того, чтобы на всю жизнь отослать на галеры? Нет, у него еще была будущность: это он ясно понимал и невольно преклонялся перед дальновидными планами того, в чьих неизвестных руках были нити его судьбы.
— Продолжайте! — обратился он к товарищу, переведя дыхание.