Глава 1
Весть о возвращении Грейси Линдсей дошла до Дэниела Ниммо 5 мая 1911 года. Весь тот теплый день, обещавший прекрасное лето, он слонялся по своей небольшой фотостудии, то заходил в темную комнату, то выходил из нее, готовясь к встрече с миссис Уолди и ее дочерью Изабель.
В три часа они еще не прибыли. Дэниел спрятал в футляр серебряные часы в желтой роговой оправе и кротко посмотрел сквозь облупившуюся побелку окна на пустую улицу.
В старой визитке, слишком тесной и короткой, с целлулоидной манишкой и потрепанным черным галстуком, в лоснящихся потертых черных брюках, Дэниел являл собой жалкую фигуру. У него и манжеты были целлулоидные, чтобы экономить на стирке, а ботинки явно не мешало бы починить.
По его лицу, словно тени, пробегали задумчивость, отрешенность, застенчивость, — а губы, поразительно розовые, сложились в трубочку, как будто их хозяин свистеть собрался. Нет, Дэниел ни за что бы не засвистел: он слишком боялся привлечь к себе внимание. Маленький человечек, он тихо и скромно прожил свои 54 года, ни разу ни в ком не оставив впечатления о значительности своей личности.
Дробный перестук молотков на расположенной по соседству верфи нагонял сон. Там строили новый пароход для компании «Хедив лайн». Прекрасный заказ, доставленный новым агентом, мистером Хармоном, должен был оживить торговлю в маленьком городке, каким являлся Ливенфорд. Повернув голову, Дэниел мог видеть большие ворота верфи, темно-зеленые на фоне тускло-серой стены, как раз напротив владений аптекаря Хэя.
И в этот момент из-за угла вывернул автомобиль и, подпрыгивая на булыжниках, помчался к его дому. Еще минута — и две дамы, с трудом высвобождая поля широких шляп и пышные у плеч рукава из тесноты такси, вышли на тротуар. Прозвенел звонок, и Дэниел, откашлявшись в надежде, что заикание, которое было его обычным недугом, не настигнет его, повернулся навстречу гостьям.
Миссис Уолди, жена подрядчика, вошла первой. Ее полная, ладная фигура слегка клонилась вперед, высокий сетчатый воротник платья поддерживали вставки из китового уса, в руке она держала длинный свернутый зонт. Следом вошла Изабель.
Дэниел, который вечно чувствовал себя не в своей тарелке, поспешил вперед, предлагая дамам стулья и делясь замечаниями о погоде, а потом нашел спасение, занявшись массивной фотокамерой, в то время как миссис Уолди, радуясь возможности сесть в своих узких ботинках на пуговицах, дружелюбно наблюдала за ним.
Бросив взгляд на выцветшие занавески из шенилла, отделявшие нишу, куда направилась, чтобы снять шляпу, Изабель, миссис Уолди снисходительно сказала:
— Нам нужно хорошее сходство, мистер Ниммо. Вам известны обстоятельства?
Ее красное лицо светилось материнской нежностью.
— Известны, конечно, — отозвался Дэниел. — И это весьма счастливые обстоятельства.
Элизабет Уолди улыбнулась. Она была добродушной женщиной, несмотря на довольно неуклюжие попытки выглядеть модно одетой, чего требовало положение ее супруга.
— Мы рады этой помолвке, — продолжила она. — Мистер Мюррей такой многообещающий молодой человек.
— Да, — согласился Дэниел. — Я знал Дэви еще мальчиком. Прекрасный, надежный человек. К тому же хороший юрист.
Тут появилась Изабель, волнение покрыло ее щеки легким румянцем. Это была девушка со свежим цветом лица, каштановыми волосами и голубыми глазами, с полноватой, даже несколько грузной фигурой.
Она была по-своему хорошенькой, но обычно на ее лице сохранялось вялое и недовольное выражение, а уголки губ были капризно опущены. Впрочем, в данный момент, в ходе ответственнейшего визита к фотографу, выглядела она вполне приятно, явно воодушевленная тем, что вскоре ее портрет, оправленный в серебряную рамку, будет стоять среди деловых бумаг на рабочем столе Дэвида Мюррея в конторе на Хай-стрит.
— Мама говорила, что фоном мне следует избрать балкон.
— Это весьма модно, — кивнул Дэниел. — И возможно, с книгой.
— Да, — согласилась миссис Уолди. — Как бы за чтением.
И вновь Дэниел склонил голову и, спустив со стены пыльный рулон фона с мраморной балюстрадой, поместил объект съемки с открытой книгой в руках рядом с бамбуком на подставке для цветов. Взгляд его глаз, спрятанных за очками в стальной оправе, был серьезен, небольшая темная бородка задиралась под нелепым и в то же время трогательным углом, пока он добивался художественного совершенства.
— Мисс Изабель, возможно, вам лучше еще немного опустить левую кисть, — наконец посоветовал он, наблюдая за результатом со склоненной набок головой, потом исчез под черной тканью камеры и экспонировал серию фотопластин в переплете из красного дерева.
Процедура завершилась. Изабель водрузила шляпу на место, и Дэниел проводил дам к ожидавшему их такси. На прощание миссис Уолди добродушно заметила:
— Будем ждать вас на свадьбе в следующем году. Я позабочусь, чтобы вы получили приглашение.
Вернувшись в студию, Дэниел с признательностью оценил доброту ее слов, поскольку хорошо понимал, что он, по меркам общественного мнения Ливенфорда, считается неудачником. Нелепым неумехой-неудачником.
Правда была в том, что почти тридцать лет назад Дэниел стал проповедником Слова Божия, должным образом наделенным правом исцелять души, как предписывает Церковь Шотландии. Но, увы, кафедру он так и не нашел.
В самом начале его перспективы были радужными; молодой человек, получивший все эти награды в колледже, вызывал интерес. Ливенфорд, город с истинным, от природы, почтением к «книгоучению», предложил ему стажировку в приходской церкви и доверил прочесть пробную проповедь. Мысленно Дэниел составил, пылкую, хорошо обоснованную проповедь, неделями репетировал ее, шагая по окрестностям Ливенфорда с горящими от восторга глазами и шевелящимися губами. Поднимаясь на кафедру, он чувствовал: проповедь знает назубок. Провозгласив тему, он заговорил.
Первые несколько фраз он произнес вполне сносно, потом как-то вдруг сразу он осознал внимающую ему паству, эти ряды приподнятых лиц, эти взгляды, направленные на него. Дрожь неверия в себя пронзила его, тем более мучительная, более парализующая по своему воздействию, что он хорошо помнил это ужасное ощущение. Кровь бросилась ему в лицо, на лоб, на шею. Он растерялся, утратил логическую нить мыслей и начал заикаться. Стоило этому ужасающему уродству речи вцепиться в него, как все пропало. Он, разумеется, старался, выбиваясь из сил, продолжал говорить, уже бледный и дрожащий, с покрывшими лоб тяжелыми каплями пота, но лирический пыл его речи обратился во что-то жалкое. На душе щемило, и чем больше щемило, тем острее Дэниел ощущал и преувеличивал реакцию слушателей на свои промахи.
Пока он трудился и боролся за слова, Дэниел замечал беспокойство, рябью расходящееся по рядам осознание его бедствия, переглядывания, полускрытые усмешки. Он видел, как дети толкали друг друга локтями; слышал (или воображал, что слышит) почти не скрываемое хихиканье в тени на хорах, где сидели работники с ферм. И это совсем добило его.
Того первого провала Дэниел так и не изжил. Вновь и вновь он пытался, стараясь отыскать какую-нибудь церковь, доезжал до Гарви на севере и Линтона на востоке, но, увы, всякий раз безуспешно.
Дважды в небольших сельских приходах ему удавалось попадать в список наиболее вероятных претендентов, однако, когда доходило до голосования, он ни разу не был избран. Постепенно смирившись с мантией «неудавшегося проповедника», принужденный найти какие-то средства существования (на взлете своих первоначальных надежд Дэниел женился), он обратился к наработанному умению обращаться с фотокамерой и со временем стал признанным официальным фотографом городка.
Часы на колокольне пробили пять, и Дэниел закрыл студию до завтра. Затем, по своему обыкновению, прежде чем отправиться домой — на северную окраину города, — он перешел улицу, чтобы переброситься парой слов с соседом, аптекарем Хэем.
Лавка фармацевта, темная и узкая, пропахла алоэ, вонючей ферулой и лакричным корнем. Одну стену занимали полки, заставленные темно-зелеными бутылями, а за длинным прилавком, рядом с газовой горелкой, которая желтым языком торчала на мраморной плите, забрызганной красным сургучом, стоял сам аптекарь и с едкой меланхолией готовил какое-то снадобье.
Аптекарь Хэй был худым и мертвенно-бледным, его длинную лысую голову кое-где обрамляли рыжие волосы, по углам рта свисали такого же цвета усы. Носил он короткую, вязанную из шерсти альпаки кофту, позеленевшую от старости и лекарственных пятен, из-под нее круто, как у скелета, выпирали лопатки, а из рукавов торчали тощие кисти рук. Все в нем было пропитано унынием и желчью, словно был он самым разочарованным человеком во всей вселенной. Ничто не удивляло его. Ничто, ничто!
Он и не верил ни во что и ни в кого, за исключением стрихнина, касторки, основоположника либерализма Джона Стюарта Милля и политика-атеиста Чарльза Брэдлоу. В Ливенфорде Хэя провозгласили свободомыслящим. Никто не заботил его, даже собственные клиенты. Аптекарь швырял таблетки и порошки на прилавок так, будто те были крысиным ядом. «Хотите — берите, хотите — оставляйте, — казалось, брюзжал он. — Все одно вам так и так умирать».
Похоже было, что он действительно испытывает особого рода восторг от огрехов рода человеческого, — таково было его чувство юмора, — а между тем, как ни странно, он был самым близким другом Дэниела Ниммо, возможно, из-за притяжения противоположностей.
В аптеке, служившей негласным городским клубом, находились еще двое мужчин: Дэвид Мюррей и Фрэнк Хармон, агент компании «Хедив лайн», и, как показалось Дэниелу, стоило ему войти, как наступило внезапное молчание.
Недавно приехавший в город Хармон был сорокалетним холостяком, высоким, с прекрасной фигурой, облаченной в отлично скроенный костюм, с густыми вьющимися волосами, крепкими белыми зубами и духом неугомонной жизненной силы, скрываемой под беззаботным выражением цветущего лица.
Он слегка кивнул Дэниелу и потянулся к стоявшему перед ним на стойке стаканчику с чем-то «на согрев души». Мюррей же, напротив, был заметно подавлен и всячески избегал встречаться взглядом с Дэниелом. Симпатичный молодой человек двадцати семи лет, бледный, темноволосый, с чертами, словно чисто вырезанными резцом скульптора, и неприглядно спадавшей на лоб челкой (волосы явно нуждались в стрижке), по обыкновению, пощипывал коротенькие усики. Сейчас в этом занятии проглядывала некая натянутая истовость.