ждународного бюро на участие в скаутском слете в Венгрии. Не знаю, получит ли, но некоторое время их наверняка не будут трогать. По этим же самым причинам не посмеют тронуть и нас. Не захотят портить отношений с Лондоном. Пока что мы можем без опасений продолжать нашу деятельность. Именно это я хотел сообщить вам в первую очередь.
Совещание было закончено. Собравшиеся вскочили со своих мест заметно повеселевшими. Несколько слов, завершивших довольно мрачный отчет о переговорах в Берлине, ободрили Станислава. Они обменялись с Дукелем своими соображениями по этому поводу. Оба восхищались начальником, знатоком обходных путей, которыми приходилось продираться сквозь дебри немецкой администрации, изобилующие всевозможными ловушками. Хотя, в сущности, все это было не так уж отрадно. Немецкие молодые социалисты уже томились в лагерях… как они называются… в концентрационных лагерях, и, собственно, надо быть готовым к худшему. А пока — хранить спокойствие, притворяться, что ничего особенного не происходит.
Станислав подошел к начальнику, чтобы доложить о встрече с освобожденным из полицайпрезидиума харцером Клютой. Начальник знал о их неудачном рейде на гору святой Анны и об аресте одного из участников. Он был несколько удивлен известием об освобождении, но воспринял этот факт как доброе предзнаменование. Ведь таким образом подтверждалось предположение о том, что власти волей-неволей заинтересованы в поддержании хороших отношений со скаутским руководством, и нельзя было не порадоваться благополучному исходу инцидента, сулившего массу неприятностей. Если полиция из соображений тактики отпустила парня, который ее крепко обложил, то, пожалуй, дела не так уж плохи.
— Я же говорил, что они вынуждены с нами считаться, — сказал начальник и улыбнулся Станиславу. Ему еще надо было подготовиться к выступлению перед харцерами, которые дожидались на улице. После ночных столкновений с монахами и полицией им полагалось несколько теплых слов.
Дукель построил отряд в две шеренги. Ребята, приветствовавшие своего начальника харцерским «Бодрствуй!», вполне осознавали, какая на их долю выпала роль. Не имея понятия о закулисных интригах, о которых говорилось в гостиной, они подспудно ощущали серьезность положения и знали, что, демонстративно подчеркивая свою национальную принадлежность, испытывают не очень-то благосклонную к ним судьбу. Начальник избегал ложного пафоса. И сумел в скупых словах обрисовать сложившееся положение. «Харцеры! Путем фальсификации результатов плебисцита — да осудит бог все те уловки и махинации, к которым прибегли немцы, чтобы лишить вас этой земли, — вы оказались за пределами вашей родины. Но Польша в вас самих, и никаким плебисцитам у вас ее не отнять. Я знаю, как беззаветно вы верны ей, как самоотверженны. Вы испытываете и будете испытывать давление администрации, полиции и, к сожалению, церкви. Против вас обращено самое страшное оружие — голод и безработица. На каждом шагу вам грозят увольнением. Вам и вашим родным. За то, что хотите быть поляками. За то, что носите польские имена и поете польские песни. От имени нашей отчизны я благодарю вас за стойкость и самопожертвование. Будьте, и впредь верны ей!»
В тесном дворике гостиницы «Ломниц», где в будни раздавали суп безработным полякам, вдруг грянула песня, которую затянул Дукель: «Все Польше отдадим…»
II
По краям беговой дорожки, в которую была превращена временно перекрытая улица, толпилась уйма народа. Начинались состязания на первенство города по бегу. Стартовали спортсмены из различных немецких клубов. На сто, четыреста, тысячу и четыре тысячи метров. Большинство любопытных скопилось у импровизированной судейской трибуны, возле которой была намечена линия старта, а также финиша забега на самую длинную дистанцию. Поэтому здесь и царила давка. Вероника Альтенберг еще издали увидела, что тут не проедешь на повозке. Она возвращалась со стройки, куда возила тес с лесопилки, где теперь работала, и, чтобы не опоздать к забегу сына, была вынуждена явиться сюда вместе со своей упряжкой. Подогнала ее как можно ближе по боковой улице и слезла с повозки. Когда подвязывала лошадям мешки с овсом, подошли двое шуцманов.
— Проезд закрыт, — сказали они, — а стоянка запрещена. Видите, идут спортивные соревнования.
Вероника ответила, что хочет на них поглядеть и только ради этого сюда заехала.
— Мой сын побежит, — пояснила она.
Шуцманы были неумолимы. Где толпа, лошадям не положено находиться. Значит, придется отъехать подальше и оставить лошадей без присмотра…
— А если сын победит, — сказала она, используя последний козырь, — победит в этом состязании, я даже не смогу его увидеть…
Шуцманы рассмеялись. Тот, что постарше, махнул рукой. Ладно уж, пусть остается, но лошадей надо привязать получше. А то вдруг испугаются.
— Фюрер указывает, что все должны интересоваться спортом, — добавил он назидательно и помог ей протиснуться сквозь толпу.
Она очутилась в первом ряду, отделенная от беговой дорожки только веревкой. Шуцман стал рядом. Соревнования уже начались. Пока на короткие дистанции. Вероника высматривала бело-красную майку сына, не очень-то представляя, в какой группе он побежит и когда. Спортсмены то и дело выстраивались на линии старта и срывались с места. Иногда их останавливали и выстраивали снова. Очень это было досадно. Толпа криками подбадривала своих любимцев. Из подвешенного над трибуной репродуктора доносился возбужденный голос судьи-информатора. Назывались какие-то немецкие фамилии, номера бегунов, названия клубов, метры, секунды… Вероника ничего в этом не понимала. Но вот на старте замелькала бело-красная майка, ей даже удалось разглядеть кого-то из товарищей Сташека. Это ее ободрило. Но тут же она расстроилась, так как знакомого ей спортсмена опередили на финише немцы, сам он сошел с дистанции, с трудом переводя дыхание, подавленный неудачей. И тут Вероника услыхала из репродуктора свою фамилию. Альтенберг. Произнесена она была торопливо в длинном перечне других бегунов. Сердце забилось живее, от волнения перехватило горло. Названные диктором бегуны выстроились на старте. Вероника увидела сына. Он делал странные движения, как частенько дома, после утренней зарядки, словно что-то с себя стряхивал, потом по знаку судьи наклонился, прикоснувшись пальцами к нагретой солнцем мостовой. Рядом с ним — Дукель. Они о чем-то переговаривались, но все их внимание было сосредоточено на полоске асфальта, лежащей перед ними. Вероника хотела крикнуть: «Сташек!», чтобы знал, что мать здесь и ободряет его, но, заметив сосредоточенность сына, оробела. Побоялась все испортить своим возгласом и только перекрестилась в надежде, что это ему поможет, потом замерла в ожидании. Стоящий на линии старта человек поднял руку с пистолетом. Бегуны замерли, наклонившись. Они походили теперь на статуи. Раздался выстрел — и замершие на старте бросились вперед плечом к плечу, ровной линией, как отпущенная тетива. Несколько секунд спустя рассыпались по всей мостовой и исчезли за поворотом улицы. Минуты через три показались снова. Сделав круг, приближались к финишу. В первой группе ее сына не было. Вот белую линию пересекает один, второй, третий, еще двое… Сташек! Господи, где-то далеко в хвосте… Готовая расплакаться, она закусила губы. Скорее прочь отсюда, только бы он ее не увидел. Зачем ему знать, что она была свидетелем его поражения. Вероника хотела было затеряться в толпе, но тут поняла, что спортсмены продолжают бег, упорно, неторопливо. Значит, еще не конец. Пробежали только один круг. Она устыдилась своего невежества. И по ее щекам покатились слезы умиления и надежды. Толпа сдержанно вскрикивала. Бегуны снова скрылись за поворотом. Увидав их в третий раз, Вероника еще не поняла, приближается решительный момент или нет. Попыталась определить по лицам немецких болельщиков. Пожалуй, нет. Они вели бы себя более возбужденно. Тем временем беговая дорожка почти опустела. Бежали только трое спортсменов, остальные значительно отстали. Сташек — третий! Да, это он! Но вот уже поравнялся со вторым. Все трое очень устали. И тут подал голос шуцман:
— Мать, который ваш сын?
— Второй, — ответила она, ни на секунду не отрывая взгляда от бегунов.
— Скверно, мать. Этот проклятый поляк его обойдет.
Вносить ясность было некогда. Сташек почти достал немца. Вырвался чуть вперед, потом разрыв стал заметнее. Вероника не сдержала радостного восклицания:
— Сташек! Сташек!
Услыхав ненемецкое имя, шуцман понял свою ошибку. Надо же — принял немца за ее сына! Лицо его побагровело от злости. Он невольно выругался по адресу всех поляков и отошел в сторону, чтобы не слышать этих радостных криков. Кроме нее, кричали теперь и все собравшиеся поляки, а их было не мало. Оставался еще один круг. А может больше? Удержится ли Сташек на своем месте? Не обгонят ли его опять? Только бы остался вторым. Какой был бы успех! А вот и они. Нет, ничего не изменилось. Немец первым, за ним Сташек. Но разрыв между ними меньше. Бегут очень быстро. Как на коротких дистанциях. Да, наверняка, скоро конец. Господи, какие усталые. Вопит репродуктор, ревет толпа, трудно что-либо разобрать. Но вне всяких сомнений — тот, третий, Сташека не догонит. Будет вторым, будет… Нет, обгоняет первого! Кто так кричит? «Вальтер! Вальтер!» Какой Вальтер? Это первый, да он уже позади. «Сташек! Сташек!» А Сташек все больше отрывается от немца. Метр, два, три… Соперник сдал, видно, как шатается. Финиш! Немецкие болельщики внезапно смолкают, а поляки скандируют: «Аль-тен-берг, Аль-тен-берг! Поль-ша! Поль-ша!» В глазах у нее темнеет. Вероника не уверена, хватит ли сил протиснуться к сыну. Перебежала дорогу, смешалась с толпой, с трудом прокладывая себе дорогу. Репродуктор нечленораздельно хрипит: «В забеге на… тысячи метров… поб… Аль… берг из коман… ских… церов… результатом… надцать и две… секунды». Но никто уже не обращает на это внимание. Слышится немецкая брань, свист и восторженные возгласы поляков. Из репродуктора, который вдруг пришел в норму, полились звуки марша «Германия, Германия превыше всего…». Кто-то из толпы бросился ей на шею. Это Кася. «Мама, наш Сташек!» Ничего больше она произнести не в состоянии. Только тянет мать за руку, помогает ей пробраться к победителю. Наконец Вероника может обнять его, расцеловать. От волнения она немеет. Чувствует, как дрожит усталое, разгоряченное тело сына, майка на нем промокла до нитки, и слышит его будто чужой голос.