ми припадками? У Иннокентия – артрит коленных суставов, причем уже много лет. Он быстро ходит, делает вид, что все нипочем, а потом сидит часами, загибается от боли, глотает противовоспалительные препараты… Ужасно, – передернул плечами Шабалин. – Боюсь представить, что будет с этим парнем через пять лет. Ему придется на костылях ковылять… До войны товарищ Гаврилов был сотрудником Брянского краеведческого музея, потерял под бомбежкой родителей, вместе с музеем эвакуировался на восток. Я встретил его в декабре 43‐го, когда приехал сюда, и мы начали по крохам восстанавливать местное культурное наследие…
– Есть еще женщина, – напомнил Алексей.
– Да, безусловно, – согласился Шабалин. – Машенька Полевая – моя единственная уцелевшая родственница – родная племянница. Хотя знаете… – замялся Шабалин, – мы стараемся не афишировать наше родство. Она мне как дочь, я несу за Машеньку персональную ответственность. Она замечательный добрый человек, ее отец – профессор на кафедре истории – погиб во время артналета на Москву в октябре 41-го. До 43-го года мы жили в столице. Сначала занимались эвакуацией Третьяковской галереи. Экспонаты шли тремя очередями – в Новосибирск, в город Молотов, потом опять в Новосибирск. Тяжелейшая работа, ведь каждую картину надо накатать на вал, заключить в металлическую оболочку, запаять, уложить в ящики с хорошей изоляцией… Мы сопровождали почти все эшелоны, работали в новосибирских хранилищах в здании недостроенного Оперного театра. Это адский труд – поддерживать произведения искусства в надлежащем состоянии… В сентябре 44-го, после постановления Совнаркома, стали вывозить все ценности обратно, но это уже без нас – мы с Машей уехали на Смоленщину восстанавливать местную культурную жизнь, так сказать…
– Все понятно, Григорий Иванович. Вы не заметили вчера ничего подозрительного? Может, появлялись странные посетители?
– Да нет же, ничего необычного. – Директор недоуменно развел руками. – Заурядный рабочий день. С Машей пытался заигрывать один посетитель – военный, с погонами, кажется, капитана, – Шабалин улыбнулся. – Но Маша не поддалась, она у нас девушка серьезная и ответственная, ничего подобного в рабочее время не допускает. И в другое время тоже, – зачем-то добавил Шабалин.
– Я могу поговорить с сотрудниками?
– Конечно, почему же нет? Сегодня музей, к сожалению, закрыт… по понятной причине, и им не нужно отвлекаться на посетителей.
Черкасов задумчиво разглядывал пустую раму в выставочном зале. Люди его группы давно разошлись. Петрова он отправил к сторожу – осмотреть жилплощадь и расспросить соседей. Конышев опрашивал сотрудников и заполнял протокол. Остальные прочесывали окрестные здания, беседовали с жильцами – те могли под утро что-то видеть или слышать.
Санитары унесли тело. Отчитался криминалист: на раме нет отпечатков пальцев – вообще никаких. И было бы странно, появись они там. Вырезали картину перочинным ножом – лезвие могло быть острым, но структура полотна такова, что крошится под нажимом и топорщится бахромой.
– Знаете, я вас не сразу узнала, – прозвучал за спиной виноватый голос, – такая нервотрепка, в голове все смешалось, я просто не смотрела на лица…
Он повернулся. Девушка стояла с понурым видом и тоже смотрела на пустую раму. У нее было грустное и усталое лицо.
– Мы встречаемся с вами второй раз, и опять при каких-то кошмарных обстоятельствах… В прошлый раз я страшно перепугалась: меня толкнул какой-то вокзальный невежда, я уронила сверток с ценными набросками, а вы так смело бросились за ним под колеса локомотива…
– Но успел же? – Алексей улыбнулся, протянул руку. – Вы Маша?
– Да, я Маша. – Она отозвалась на рукопожатие, ее ладошка была сухой и мягкой. – Извините, что убежала в тот раз, даже не представилась. Потом стыдно было…
– Принимается. И что, в вашем свертке были очень ценные наброски?
– Да, я ездила в Смоленский музей – Григорий Иванович выписал двухдневную командировку. Нашему музею передали эстампы, этюды и наброски – все относится ко второй половине XIX века. В основном это незнакомые широкой публике мастера – Шаганов, Верещеев, Крейзер… Двое – разорившиеся дворяне, третий – обедневший помещик. Но все равно это же наша история, наша культура, мы обязаны ее знать и помнить, тем более что Верещеев – хороший портретист, остальным удавались пейзажи… А похищенную картину мы хотели оформлять на реставрацию, – Маша вздохнула, она продолжала гипнотизировать раму. – Полотно до 44-го года хранилось в плохих условиях, стали появляться кракелюры… Вы знаете, что такое кракелюры?
– Объясните – буду знать.
– Это трещинки в слое краски или лака. Бывают такие, что увидишь только через лупу, а бывают крупные, сетчатые, покрывают все полотно. Их удаляют специалисты в реставрационных мастерских. Но надо много денег, все непросто, не то сейчас время…
– Пусть будут, – улыбнулся Алексей. – Эти трещины придают дух старины.
– Да какая там старина, – отмахнулась девушка. – Картина написана двадцать лет назад, она просто разрушается. А сейчас она вообще непонятно где… Это ужасно, – выдохнула Маша. – Человека убили из-за одной картины… Что происходит в мире, Алексей? Еще вчера я видела живого Валентина Петровича, он пришел на работу, шутил – мол, сейчас пирожок съем и до утра спать завалюсь. Он любил так балагурить, но мы ни разу его спящим не ловили.
– Вы живете в Уварове?
– Да, на Конармейской улице. Здание барачного типа с отдельными квартирами – оно на балансе райкома. Товарищ Нестеренко оказывает содействие Григорию Ивановичу. Он очень хороший и глубоко несчастный человек, потерял всю семью, осталась только я.
– И теперь он вас никуда не отпускает от себя?
Девушка покраснела.
– Ну, отчего же… Вот в Смоленск ездила…
– Скажите, Маша, почему музей так плохо охранялся?
– Я не знаю, – она пожала плечами. – Это не входит в мои обязанности. У нас очень скудный бюджет, возможно, в этом причина.
Несколько минут они прогуливались по залу. Картины не отличались разнообразием – в основном пейзажи, сельские домики, крестьянский быт.
Видное место занимало крупное полотно, написанное решительными мазками: яркое небо, сочные краски, счастливые и одухотворенные люди на фоне гигантского трактора строем записываются в колхоз. Фрагмент телятника с радостными физиономиями телят, транспарант на фасаде: «Получай, страна родная, наш колхозный урожай!» Не сказать, что картина бездарная, но плакатностью отдавала за версту. Того требовала партия – разбавлять депрессивные буржуазные творения вещами новыми и передовыми.
– Это наш местный художник, – пряча усмешку, объясняла Маша. – Товарищ Малоземов, бывший глава отдела культпросвета при районном совете народных депутатов. Сейчас он уже на пенсии… – Такое ощущение, что она хотела добавить «слава богу», но побоялась.
Послышалось глухое покашливание. В проеме мялся Вадим Циммерман и посматривал на них, не решаясь подойти. Возможно, и не хотел – просто обозначил свое присутствие. Он поглядывал на Машу, не очень ласково – на капитана милиции, смутно догадываясь, что их разговоры не ограничиваются происшествием в музее.
Алексею стало смешно. Представить их вместе – Машу и Вадима – было как-то странно. Маша нахмурилась – Вадим испарился. Или сделал вид, что испарился.
– Не много ли церберов? – спросил Алексей.
– Церберов хватает, – согласилась девушка. – А есть еще тот, что внутри. Он самый строгий и принципиальный, – она внимательно посмотрела ему в глаза и засмеялась.
– Конечно, – поддержал сомнительную шутку Алексей. – Сейчас не до этого – такое тяжелое послевоенное время. Он пытается ухаживать за вами? – кивнул он на пустой проем.
– Пытается, – согласилась Маша. – Но это выглядит нелепо. Вадим ни разу не пригласил меня в кино или просто погулять по улице, не говоря о более серьезных вещах. Ухаживания ограничиваются разговорами о работе и скрытым наблюдением. Порой это так смешно. Он ужасно нерешительный.
– И как вы считаете, у этого парня есть шансы?
Она для вида подумала.
– Полагаю, что нет.
– Тогда я ему от всей души сочувствую. – Алексей неохотно посмотрел на часы, потом с сожалением на девушку. Она уже не прятала взгляд, приятно улыбалась. – Сожалею, Маша, пора идти. Вы не будете возражать, если я однажды еще заскочу? По работе, разумеется… или в качестве ценителя русской живописи.
– Нет, не буду, – она засмеялась. – Приносите сорок копеек, и вам всегда обрадуются.
Глава восьмая
От общения с женским полом осталось приятное послевкусие. Но оно развеялось, едва капитан вышел на улицу.
Отделенческий «ЗИС-5» стоял у белой изгороди. Сержант Шорохов бдительно его охранял, иногда похрапывал. На другой стороне дороги под сенью тополей притулился черный «ГАЗ-М1». Он не был на виду, но наметанный глаз капитана его сразу вычислил. Екнуло сердце – верный признак, что «эмка» здесь не просто так.
Алексей напрягся, медленно пошел по дорожке к ограде. Проснулся Шорохов, глянул на него одним глазом. Остальные члены группы разбрелись по делам, у автобуса никого не было.
Черкасов прислонился к капоту, закурил, вызывающе разглядывал черную машину. Из выхлопной трубы «эмки» вырвалась струйка сизого дыма. Машина выбралась из-под тенистого навеса и медленно покатила по дороге к центру.
Нечто подобное он и подозревал. Не будут бандиты гонять посреди дня на черных машинах. За рулем сидел капитан госбезопасности Мирский и равнодушно смотрел на Черкасова. Место пассажира занимала его коллега Рита Рахимович – прямая, как штык, с поджатыми губами. Оба были в штатском, но явно при исполнении.
Машина поравнялась с припаркованным автобусом. Мирский начал притормаживать. Коллега повернулась к нему, что-то сказала. Останавливаться не стали – «эмка» протащилась мимо, покатила дальше, набирая скорость. Рита оборачивалась, продолжала смотреть, пока не скрылась.
Алексей облегченно перевел дыхание, расслабились виски, сдавленные тисками. Он чертыхнулся. Что за негласный надзор? Он ничего не знает об этих людях, хотя охотно допускает, что они работают в самом закрытом ведомстве Советского Союза…