— Зачем вы напечатали статью о Менделееве? Или вы ничего не знаете о менделистах? Они плохие люди.
В редакции согласились, что менделисты — плохие люди, но сказали, что Менделеев к ним никакого отношения не имеет. Этот разговор распространился по городу как анекдот и доставил Свинцовскому немалые неприятности. Своего потолка Свинцовский достиг в начале 1953 года, а потом пришло другое время, и он начал терять высоту, спускался все ниже, пока наконец не приземлился в УКСУСе начканцем.
Конечно, пост начканца не очень гармонирует с монументальной внешностью Свинцовского. Но где знают об этой скромной должности? Только в УКСУСе.
В остальных местах Свинцовского по-прежнему принимают за высокого начальника, и швейцары почтительно распахивают перед ним стеклянные двери.
О своей канцелярии и УКСУСе Свинцовский предпочитает нигде не упоминать. Если незнакомые люди, — например, отдыхающие в санатории — любопытствуют: «Где вы работаете?» — Свинцовский отвечает: «В почтовом ящике…»
Вопросов, разумеется, больше не бывает.
Зато жена Свинцовского никогда не делает тайны из своей работы. Она говорит:
— Я — директор «Фивопроса». Филиала Академии воспитания и просвещения.
…Когда пришли Гречишникова и Ферзухин, к потолку взлетела пробка от шампанского. Торжество началось.
Гости стали энергично уничтожать салат и атлантическую селедку.
— Люблю салат, — сказал Свинцовский.
— Витамин, — уточнил Ферзухин.
— Травка, — добавила Гречишникова.
— Мы, городские жители, так мало едим витаминов, — заметила Свинцовская.
— И даже не знаем, как они растут, — продолжила Оглоблина.
Эта мысль Оглоблиной понравилась, и она решила ее развить:
— Вот я, например, попроси меня рассказать, как растет, допустим, гречиха, — убей, не скажу.
Костя Ромашкин сокрушенно покачал головой:
— Ай-яй-яй. А как это совместить с дипломом сельхозинститута?
— Очень свободно, — сказала Оглоблина. — Во-первых, институт я закончила двенадцать лет назад, а во-вторых, уклон у меня экономический…
В комнату вбежала девочка лет пяти — дочка Оглоблиной. Внимание взрослых мгновенно переключилось на ребенка, и неприятный разговор угас.
— Аллочка, садись за стол, — сказала Оглоблина.
— А я недавно кушала. Когда ты уходила.
— Не обманываешь? Как мы условились с тобой?
Аллочка забралась на диван и стала листать журнал, взрослые продолжили разговор.
— Вы много времени отдаете воспитанию дочки? — спросила Люся-Мила Оглоблину.
— Да, я очень люблю воспитывать.
— Воспитание — это главное, — бесстрастно произнесла Свинцовская. — Это краеугольный камень, который призван служить инструментом формирования подрастающего поколения.
— Камень… э-э-э… инструмент, понимаете ли… — гудел вслед за супругой Свинцовский.
— Милица Георгиевна, а чем занимается сейчас «Фивопрос», если, конечно, это не секрет? — спросил Костя.
Свинцовская стала еще серьезнее.
— Наш филиал, — начала она с расстановкой, не спеша, — решил уже много проблем. Несколько работ подготовил кабинет по изучению творчества Макаренко.
— Есть такой? — спросил Ромашкин.
— Да. Там четыре сотрудника…
— И что же они делают?
— Они читают Макаренко и пишут о его методе…
— Но, по-моему, Макаренко все сам за себя написал, — возразил Ромашкин. — Он, в общем, владел пером…
— Но он был писатель, следовательно, писал не по-научному.
— Да-да, — согласился Ромашкин. — Очень правильно!
Окрыленная участием, Свинцовская продолжала:
— Недавно один наш сотрудник защитил кандидатскую диссертацию. Он взял такую тему, которой до него никто не касался: как одевать детей, которые занимаются зимой в лесных школах на открытых верандах…
Сидящие за столом перестали хрустеть огурцами, повернулись к Милице Георгиевне.
— …Так этот сотрудник посадил на веранде сорок мальчиков и девочек и в течение двух часов измерял им температуру лба и пяток. Диаграммы показали, что пятки на морозе охлаждаются быстрее, чем лоб, значит, ноги в таких случаях следует термоизолировать…
— Какой любопытный вывод! — искренне сказала Гречишникова.
— Очень! — поддержал Ромашкин. — Моя бабушка была неграмотной, но у нее были совершенно явные задатки научного работника! Когда я зимой шел гулять, она всегда говорила: «Костик, надень валенки».
Гречишникова неодобрительно посмотрела на Ромашкина. Милица Георгиевна, глядя куда-то в стену, продолжала свой рассказ. Неизвестно, сколько бы еще она держала речь, если бы ее не перебил Ферзухин.
Ферзухина прорвало. Оп поднял стопку и, чуть покачиваясь, торжественно произнес:
— Выпьем за наш УКСУС, который мы так любим, с которым связана вся наша судьба, так сказать, и без которого мы не можем жить!
Оглоблина и Ферзухин так энергично стали чокаться с другими гостями, что первая разлила половину бокала, а у второго на стопке появилась трещина.
Ни к кому не обращаясь, Ферзухин сказал:
— Жизнь дала трещину…
— Не вижу оснований для такого заключения, — заметила Гречишникова.
Ферзухин и Оглоблина многозначительно переглянулись. Наступил самый удобный момент говорить по существу.
— Вы не видите оснований, — сказал Ферзухин, — а другие видят… Говорят, кое-кого будут откомандировывать…
Гречишникова, собиравшаяся было произнести тост, отставила рюмку в сторону.
— Что за ерунда! Мне эти слухи тоже известны. Но я не думаю, чтобы обошли местком…
— Местком обойти… э-э-э… не могут, — заверил Свинцовский.
Оглоблина просияла:
— Да-да, конечно… Товарищи, вы что-то загрустили, а у меня есть тост. Я сегодня говорила со своей портнихой Софьей Абрамовной, и она мне знаете что сказала?
Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы все притихли, Оглоблина торжественно воскликнула:
— Ко-стя и Лю-ся же-нят-ся!..
Люся опустила глаза, Костя стал внимательно смотреть в потолок.
Гости захлопали в ладоши.
— Ну-с, будущие молодожены, — продолжила Оглоблина, — надеюсь, вы не будете отрицать? Софья Абрамовна сказала точно: платье для невесты должно быть готово в субботу…
— Ваши сведения верные, — сказал Ромашкин. — Как в телеграфном агентстве.
— Выпьем, раз так! — воскликнул Ферзухин и неловко покачнулся на стуле.
— Очень приятная пара, — бесстрастно резюмировала Милица Георгиевна.
— Вот каких людей… э-э-э… воспитал, так сказать… э-э-э… — прогудел Свинцовский, но дальше у него произошел запор мысли, и он замолчал.
— Воспитал наш славный, сплоченный коллектив, — закончила его мысль Гречишникова, — который под руководством руководства смело осуществляет задачи, которые поставлены перед ним руководством.
— Это наше счастье, что УКСУС возглавляют такие замечательные люди, — растроганно произнесла Оглоблина. — Вчера я встретила в коридоре товарища Чарушина, и мне показалось, что он снова сильно похудел. Прямо жаль! Горит человек на работе, думает о ней днем и ночью!
— Вот именно! Он даже во сне мыслит, — поддержал Ферзухин. — А мне, например, сны никогда не снятся…
Свинцовский несколько раз попытался воткнуть вилку в маслину, но маслина не давалась. Убедившись в бесполезности этого занятия, он сказал, тупо глядя в тарелку:
— Это как-то не того… странно… э-э-э… во сне мыслить.
— Ну и что ж, что странно, — возразил Ромашкин. — Чарушин — великий человек, а всем великим людям присущи странности: химик Менделеев на досуге любил делать чемоданы, Аристотель — охотиться за бабочками, Шуберт — играть на гребенке, а Чарушин любит мыслить во сне…
Свинцовский ошалело посмотрел на Ромашкина.
— Э-э-э… Чемоданы… Бабочки, говоришь?.. Гребенки? Что-то я ничего не понимаю…
Он утратил монументальность и стал похож не на памятник, а на мешок.
— Что-то у нас стало совсем тихо, — заметила Гречишникова, — а мы еще не выпили за товарища Груздева.
— А мама его хочет утопить… — донесся из угла голос Аллочки.
Все повернули головы к дивану, на котором дочь Оглоблиной листала иллюстрированный журнал.
— Дочка, не говори глупостей, — сказала Оглоблина, пристукнув рукой по столу.
— А я и не говорю, — ответила Аллочка.
— Постой-постой, детка, — вмешалась Милица Георгиевна. — Что ты говоришь? Утопить? Откуда ты слыхала это слово?..
Никто уже ничего не жевал, все челюсти остановились, и в комнате стало зловеще тихо, как в рентгеновском кабинете.
— А мама по телефону говорила. Она сказала: «Груздева могу всегда утопить, я про него такое знаю…»
— Что ты говоришь, Аллочка? Скажи, что это неправда!
— Нет, мамочка, зачем же я так скажу? Мы как с тобой условились? Говорить только правду.
Оглоблина привстала, но, почувствовав, что силы ей изменяют, откинулась к стене и застыла в позе княжны Таракановой.
Гости поднялись со стульев. Свинцовский, с которого хмель слетел мгновенно, стал снова монументален.
— Что я слышу? — зарокотал он. — Покушение на руководство?
— …Под руководством которого, — добавила Гречишникова.
— Нам пора! — объявила Милица Георгиевна.
— Нам тоже! — присоединился Ферзухин и резво вышел из комнаты. Через секунду с крыльца послышался кошачий визг. Должно быть, в темноте Ферзухин наступил сапогом на хвост одного из «львов», охранявших благополучие оглоблинского дома.
— Товарищи, нашему учреждению двадцать пять лет, и сегодня с этой высокой трибуны…
Нет, Груздев стоял не на трибуне, а перед собственным столом, репетируя юбилейную речь.
— Гм, гм… Ох, Чарушин, сегодня у меня голос не тот. Не пойдет. Отложу. Ты бы рассказал мне что-нибудь, Чарушин. Опять, наверно, сон видел?
— Видел, — вздохнул Чарушин. — Замучили меня эти сны. И надо, же, чтобы такое в голову пришло! Будто стоит Свинцовский на пьедестале в парке. Белый китель, белые брюки… Руку вперед протянул. Стоит и не шевелится, как статуя. Ему кричат: «Свинцовский, сойдите!» Он — неподвижен, как парализованный. Но тут подъезжает трактор, статую обвязывают тросом, тракторист включает мотор, дергает, и она падает…