Завершил, а потом принялся кардинально переделывать.
В первой редакции новеллы эскадронный Трунов даже не упомянут — главный герой командир взвода Голов. Содержание рассказа: бессудная расправа над польскими военнопленными. Финальная сцена повествует об истреблении конармейцами пчелиных ульев, что заставляет рассказчика с горечью резюмировать:
«Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне».
Самый первый набросок начинается с указания места действия: «Чесники». Но слово «Чесники» зачеркнуто и первая фраза такова: «Станция Завады», что полностью соответствует дневниковой записи. Откуда же взялись «Чесники»?
Основу новеллы составили две дневниковых записи: одна о расправе над пленными (30 августа, станция Завады), а вторая — о пчелиных ульях, сделанная 31 августа в Чесниках. И, видимо, Бабель намеревался приурочить к Чесникам оба события, но затем решил держаться ближе к истине.
Однако, новелла «Их было девять» писателя по какой-то причине не удовлетворила (возможно, Бабель счел истребление пчел и убийство пленных событиями несоизмеримыми). И тогда писатель решил новеллу обрамить. Рамкой послужила другая новелла — о неравном бое конармейцев с неприятельской авиацией.
В окончательном виде новелла стала выглядеть так: заглавие «Эскадронный Трунов», открывается описанием похорон Трунова, затем следуют воспоминания рассказчика об убийстве Труновым пленных, налет неприятельских аэропланов и гибель Трунова в неравном бою с ними.
А был ли этот неравный бой? В «Дневнике» Бабель о нем не упоминает, равно как и о Трунове. Об аэропланах сказано в другой записи — от 17 августа:
«<...> поляки главным образом защищаются аэропланами, они становятся грозными, описать воздушную атаку, отдаленный и как будто медленный стук пулемета, паника в обозах, нервирует, беспрерывно планируют, скрываемся от них. Новое применение авиации, вспоминаю Мошера, капитан Фонт-Ле-Ро во Львове <...»>{190}.
А перед этим — подробное описание еще одной расправы с пленными, завершающееся авторским криком:
«Ад. Как мы несем свободу, ужасно»{191}.
О Мошере и капитане Фонт-Ле-Ро мы еще поговорим. А пока обратимся к новелле. Когда полякам стало ясно, что их возьмут в плен, они разделись до белья, чтобы по мундирам и знакам отличия нельзя было понять, кто из них простой солдат, а кто офицер. И вот Трунов устанавливает истину:
«- Офицеры ваши гады, - сказал эскадронный, - офицеры ваши побросали здеся одёжу, на кого придется - тому крышка, я пробу сделаю...
И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.
- Впору, - пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, - впору... - и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, и из горла его вылился пенистый коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов{192}. Андрюшка расстегнул у поляка пуговицы, встряхнул его легонько и стал стаскивать с умирающего штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это мгновение вышло из туч. Оно стремительно окружило Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке к лесу, в лесу стоял наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.
Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов, упавший вдруг на колена, прохрипел ему вслед:
- Андрей, - сказал эскадронный, глядя в землю, - Андрей, - повторил он, не поднимая глаз от земли, - республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Андрей...
Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из- под себя хвост, точно отмахивалась от нас.
- Измена, - пробормотал тогда Трунов и удивился, - измена, - сказал он торопливо, вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях. Но Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, и он задрыгал ногами.
- Слышь, земляк, - закричал он, подъезжая, и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, - как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то свет матери... Тебе десяток шляхты прибрать - ты вона каку панику делашь, мы по сотне прибирали - тебя не звали... рабочий ты если - так сполняй свое дело...
И, выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и, отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных...».
Одна фраза в этом фрагменте, на первый взгляд, совершенно понятна:
«республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло».
Иными словами, трофеи являются общим достоянием трудового народа, и тот, кто республику грабит, — изменник трудовому народу.
Но имеется во фразе слово, давно и прочно вписанное в совсем иной контекст:
«Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» (Мф 27:35);
«Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять» (Мк 15:24);
«И делили одежды его, бросая жребий» (Лк 23:34).
Бабель продолжает:
«Возясь с пленными, я истощил все проклятия и кое-как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятый этот был юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с гордой немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егерских кальсонах. Он повернул ко мне два соска на высокой груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:
- Откуда сподники достал?
- Матка вязала, - ответил пленный и покачнулся.
- Фабричная у тебя матка, - сказал Андрюшка, все приглядываясь, и подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, - фабричная у тебя матка, наш брат таких не нашивал...
Он еще раз пощупал егерские кальсоны и взял за руку девятого для того, чтобы отвести к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение я увидел Трунова, вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с головы эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках. Это был японский карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов выбросил гильзу из ружья и подошел ко мне.
- Вымарай одного, - сказал он, указывая на список.
- Не стану вымарывать, - ответил я, содрогаясь. - Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет, Павел...
- Вымарай одного, - повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.
- Не стану вымарывать, - закричал я изо всех сил. - Было десять, стало восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка...
- В штабе через несчастную нашу жизнь посмотрят, - ответил Трунов и стал продвигаться ко мне, весь разодранный, охрипший и в дыму».
И вдруг Трунов —
«остановился, поднял к небесам окровавленную голову и сказал с горьким упреком: - Гуди, гуди, - сказал он, - эвон еще и другой гудит...
И эскадронный показал нам четыре точки в небе, четыре бомбовоза, заплывавшие за сияющие лебединые облака. Это были машины из воздушной эскадрильи майора Фаунт-Ле-Ро, просторные бронированные машины.
- По коням, - закричали взводные, увидев их, и на рысях отвели эскадрон к лесу, но Трунов не поехал со своим эскадроном. Он остался у станционного здания, прижался к стене и затих. Андрюшка Восьмилетов и два пулеметчика, два босых парня в малиновых рейтузах, стояли возле него и тревожились.
- Нарезай винты, ребята, - сказал им Трунов, и кровь стала уходить из его лица, - вот донесение Пугачу от меня...
И гигантскими мужицкими буквами Трунов написал на косо выдранном листке бумаги:
“Имея погибнуть сего числа, - написал он, - нахожу долгом приставить двух номеров к возможному сбитию неприятеля и в тоё же время отдаю командование Семену Голову, взводному”.
Он запечатал письмо, сел на землю и, понатужившись, стянул с себя сапоги.
- Пользовайся, - сказал он, отдавая пулеметчикам донесение и сапоги, - пользовайся, сапоги новые...
- Счастливо вам, командир, - пробормотали ему в ответ пулеметчики, переступили с ноги на ногу и мешкали уходить.
- И вам счастливо, - сказал Трунов, - как-нибудь, ребята, - и пошел к пулемету, стоявшему на холмике, у станционной будки. Там ждал его Андрюшка Восьмилетов, барахольщик.
- Как-нибудь, - сказал ему Трунов и взялся наводить пулемет, -ты со мной, што ль, побудешь, Андрей?..
- Господа Исуса, - испуганно ответил Андрюшка, всхлипнул, побелел и засмеялся. - Господа Исуса хоругву мать!..
И стал наводить на аэропланы второй пулемет.
А аэропланы залетали уже над станцией все круче, они хлопотливо трещали в вышине, снижались, описывали дуги, и солнце розовым лучом ложилось на желтый блеск их крыльев.
В это время мы, четвертый эскадрон, сидели в лесу. Там, в лесу, мы дождались неравного боя между Пашкой Труновым и майором американской службы Реджинальдом Фаунт-Ле-Ро. Майор и три его бомбометчика выказали уменье в этом бою. Они снизились на триста метров и расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку и потом Трунова. Все ленты, выпущенные нашими, не причинили американцам вреда, и они улетели в сторону, не заметив эскадрона, спрятанного в лесу».
Оказывается два отъявленных мерзавца — убийца безоружных пленных и отпетый мародер, убивавший их десятками, — на самом-то деле, герои. И сознательно жертвуют жизнью ради спасения товарищей!
Можно, конечно, выразить сомнение: могли ли летчики разглядеть эскадрон, спрятавшийся в лесу? Но вот, что совершенно бесспорно: в составе 7-й (имени Костюшко) эскадрильи, которой командовал майор Фаунт-Ле-Ро, ни одного бронированного самолета не было. Для чего же они понадобились Бабелю?