.
Но главная загадка новеллы — это ее финал:
«Прищепа вернулся в опустошенный отчий дом. Отбитую мебель он расставил в порядке, который был ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой столы. На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бросил в огонь прядь своих волос и сгинул».
На брошенную Прищепой в огонь прядь собственных волос обратили внимание многие. Франк О’Коннор усмотрел здесь отражение универсальной эпической модели:
«That might easily be an incident in an Irish or Icelandic saga»{230}
Патрисия Карден опознала здесь «ритуальное неистовство (frenzy)» разрушения{231}, а Мария Ланглебен открыла русскую сказку, в основание которой положен индоевропейский (по версии Вяч. Вс. Иванова{232} и В.Н. Топорова{233}) погребальный обряд{234}.
Правда, назвать конкретную сказку или привести сходный пример сжигания собственных волос и последующего исчезновения никто из указанных авторов не сумел.
Можно, конечно, сойти с пути язычников и обратиться к Книги Иезекииля (5:1-4):
«А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части.
Третью часть сожги огнем посреди города, когда исполнятся дни осады; третью часть возьми и изруби ножом в окрестностях его; и третью часть развей по ветру; а Я обнажу меч вслед за ними.
И возьми из этого небольшое число, и завяжи их у себя в полы.
Но и из этого еще возьми, и брось в огонь, и сожги это в огне. Оттуда выйдет огонь на весь дом Израиля».
Бритье волос символизирует позор (2Цар 10:4-5) и опустошение (Ис 7:20), а разнообразя виды уничтожения сбритых волос, пророк раскрывает какими способами Господь свершит свой суд над Иерусалимом и Иудеей.
Поскольку Прищепа не пророк и не еврей, такое объяснение вряд ли применимо к его поступку.
Каков же смысл этого поступка?
Собрав свое расхищенное станичниками имущество, Прищепа осуществил революционную заповедь об экспроприации экспроприаторов. Следующим шагом должно было стать возвращение к мирной жизни... Но нет: после двухдневного запоя Прищепа все свое имущество — дом, живой и мертвый инвентарь — поджег и уничтожил. Обратим внимание и на одну странность: корову Прищепа приканчивает, вложив ей в рот револьвер и выстрелив. Но крупных животных так не убивают — им стреляют в ухо... И невозможно представить, чтобы служа в Конармии, Бабель не стал свидетелем многих и многих случаев ликвидации смертельно раненных или безнадежно загнанных лошадей, как сам и описал в новелле «Афонька Бида»:
«<...> к лошади подошел Маслак, вставил револьвер ей в ухо и выстрелил».
А револьвер вкладывают в рот только люди, желающие покончить с собой с полной гарантией... И символика странной коровьей смерти немедленно раскрывается.
Устроив всесожжение, Прищепа принес искупительную жертву. А потом бросил в огонь частицу себя — прядь волос. То есть сам себя принес в жертву — взошел на костер. И тут же сгинул! Жертва была принята.
О пламени, в котором сгорали дом и имущество Прищепы сказано:
«Пожар сиял, как воскресенье».
С обыгрыванием двойной семантики слово «воскресенье» (день недели и воскресение) мы уже сталкивались (см. главу VI «Список кораблей»).
О каком воскресении идет речь здесь?
Все, что Прищепа истребляет огнем, — это мертвая материя и живая плоть. И ключ к этому тот же самый, что запирал новеллу «Измена», — гностический:
«пролетариат, товарищи, сам знает, что он грубый, нам больно от этого, мы хотим жить, мы хотим умереть, душа горит и рвет огнем тюрьму тела и острог постылых ребер...».
В этом смысл воскресения и сюжет новеллы: свобода, освобождение души, томящейся в темнице тела! Оттого пролетариат и стал классом-гегемоном — кроме цепей, приковавших к земной юдоли, ему нечего терять.
Глава XVII Низвержение в хаос
На Дону и в Замостье
Тлеют белые кости.
Над костями шумят ветерки...
Алексей Сурков «Конармейская» 1939 года... «Замостье» понадобилось Суркову для рифмы на слово «кости». Остальное —
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки...
— смесь преувеличений (на конармейскую эпоху пришелся всего один атаман Войска Донского — Богаевский Африкан Петрович) и исторической лжи — в сражении за Замостье победу одержали как раз поляки.
А вот другое произведение конармейской классики — новеллу Бабеля «Замостье» (наряду с «Кладбищем в Козине») — Евгений Добренко квалифицирует как совершенно загадочное{235}. Чуть ниже он, впрочем, отмечает, что «Кладбище в Козине» все-таки «может быть понято», и даже объясняет, как такого понимания достичь:
«...“Кладбище в Козине” - не “восточная экзотика”, как ее часто трактуют. В контексте цикла эта зарисовка не просто обретает некий бытийный смысл. Она - призма, через которую преломилось “Жизнеописание Павличенки”...». {236}
Мы, со своей стороны, тоже пытались разобраться с «Кладбищем в Козине» (глава IX) и «Жизнеописанием Павличенки» (XIII), но указанной связи между ними не обнаружили. И это нам чести не делает... А с «Замостьем» дела обстоят еще хуже:
«...все необычно в “Замостье”: отсутствие характеров, сюжета,
подчиненного каузальным связям, конфликта, наконец, новеллистические “рамки” (в этом смысле рядом с “Замостьем” можно поставить лишь “Кладбище в Козине”)»{237}.
Не найдя сюжета и рамок, Добренко решил отыскать здесь хотя бы что-то общечеловеческое — эстетику и мировоззрение. Эстетика оказалась абсурдисткой, а мировоззрение пессимистическим{238}.
Присутствие в рассказе абсурдистской эстетики вытекает из того, что рассказчик периодически задремывает, а пробудившись с изумлением озирает место, где оказался; в сновидениях он созерцает себя то умершим, то живым и спящим... Понятно, что непроспавшийся герой и действительность воспринимает неадекватно. И тогда Добренко приходит к выводу: течение событий в рассказе подчинено требованиям не просто абсурдистской эстетики, но эстетики совершено конкретной — театра абсурда. Что и подтверждает цитатой: театр абсурда — это «“непосредственная передача чувства шока, возникающего при осознании полной бессмысленности действительности и человеческого существования”». Цитата представляется Добренко настолько авторитетной, что даже не требует указания на источник. Мы этот источник отыскали{239} и не впечатлились. А если бы впечатлились, непременно отметили революционную роль новеллы «Замостье» в мировой культуре. Ведь ранее считалось, что до идеи театра абсурда додумались лишь обэриуты в 1930-е годы, а европейцы — те и вовсе в 50-е! А тут — апрель 1924-го!
Но обратившись к самой новелле, мы убедимся, что во многом Добренко прав: отсутствуют в ней и внятный сюжет, и (если мы правильно понимаем термин «новеллистические “рамки”») фабула... Имеется лишь последовательность «картин»:
Конармия осаждает Замостье, штаб расположился в голом поле, льет дождь, засыпающий герой ложится в наполненную водой яму, которую сам называет могилой; герою снится, что он лежит в сарае, к нему является знакомая женщина по имени Марго, но герой не способен пошевелить ни одним членом или издать хоть какой-то звук; Марго заявляет, что герой мертв, и тот понимает, что женщина права; герой просыпается и едет к солдатам, стоящим в цепи; из-за линии фронта слышится странный звук, и герой понимает, что поляки убивают евреев; солдат-конармеец заявляет, что после войны евреев почти не останется; герой едет в тыл, входит в какой-то дом, требует у хозяйки еды, та приносит кувшин молока и хлеб, герой приступает к трапезе, но поляки наступают, и он со своим спутником бежит. По дороге спутник констатирует: «Мы проиграли кампанию». Всё.
Единственное общее в перечисленных эпизодах — это присутствие в каждом из них героя.
Вот художественное повествование:
«Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех верстах от Замостья. Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по армии требовал, чтобы мы ночевали в Замостье, и начдив ждал донесений о победе.
Шел дождь. Над залитой землей летели ветер и тьма. Все звезды были задушены раздувшимися чернилами туч. Изнеможенные лошади вздыхали и переминались во мраке. Им нечего было дать».
Сравним с описанием этого события в «Дневнике»:
«29.08. <...> Подходим к Замостью. Страшный день. Дождь-победитель не затихает ни на минуту. Лошади едва вытягивают. Описать этот непереносимый дождь. Мотаемся до глубокой ночи. Промокли до нитки, устали, <...> Мы сидим на полях, ждем донесений, несутся мутные потоки.<...>
30.08. <...> Мы в 3-х верстах от Замостья, ждем взятия города, будем там ночевать. Поле, ночь, дождь, пронизывающий холод, лежим на мокрой земле, лошадям нечего дать, темно»{240}.
Отличия налицо: в рассказе дожди, лившие два дня подряд, сбиты в один дождь и день. А описанная в дневнике ночевка на мокрой земле в рассказе оборачивается сном в месте еще более мокром — яме, наполненной водой.