Курсив принадлежит Жаботинскому, так что намек понятен: «Идущий за мною сильнее меня!».
И этот, идущий на смену, Мессия придет из Одессы. Точнее, уже пришел.
И знамя его — Мопассан!
В 1916-м — в первом «листке» — Бабель пересказывает его рассказ «Признание», через 10 лет он публикует «Признание» в собственном переводе{21}, а в 1932-м выходит рассказ «Гюи де Мопассан», где изложена история о том, как в 1916 году Бабель «Признание» переводил. И о том, как вдохновленный этим рассказом, он поцеловал свою работодательницу Раису Бендерскую, был ею поставлен на место и за смелость вознагражден.
Событие это отнесено к зиме 1916 года. Если бы речь шла о зиме 1915-16 годов, уместнее было сказать: «в начале 1916- го», так что, скорее всего, время действия — декабрь 16-го. Тот самый декабрь, когда был напечатан «листок» «Одесса».
Итак, в декабре Бабель окончательно уяснил, каким путем пойдет. Даже еще раньше:
«учителем французского языка был там <в коммерческом училище им. Николая І> m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошелся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать разсказы
Это из автобиографии, написанной в 1924 г. и опубликованной в 1926-м{22}.
Отчего ж тогда, очутившись в Киеве в 1911-м, он через два года печатает рассказ «Старый Шлойме», принадлежащий одной только литературной отрасли — русско-еврейской.
И зачем было упоминать о бретонском происхождении учителя Вадона? Ведь родился он не в Бретани и даже не во Франции, а в Херсоне. А предки его приехали из Прованса...{23}
Причина, видимо, в том, что бретонцы, хоть и говорят по-французски, — не совсем французы. К тому же есть у них и собственный язык — бретонский, даже не романский, а кельтский по происхождению.
Иными словами, во Франции бретонцы — нацменьшинство, и достичь чего-то в культуре они могут, лишь заговорив по-французски. Как m-r Вадон.
Бабель уверяет, что по-французски он писал с 15-ти до 17-ти лет и бросил оттого, что не справился с пейзажем и размышлениями. Но неумение такого рода зависит вовсе не от языка...
Так зачем же Бабелю понадобилось объявлять себя французским писателем? И почему именно французским?
Причин, видимо, две. Француз — это иностранец, а иностранец видит то, что уроженцу страны никак не разглядеть. Пример — «Персидские письма» Монтескье{24}.
А француз оттого, что слово это использовалось и как эвфемизм — ироническая замена слова «жид»{25}.
И куда более вероятно, что никакого «французского этапа» в юности Бабеля не было. Начинал он вполне традиционно, описывая по-русски то, что знал, — жизнь евреев. Оттого и не упоминал никогда свой рассказ 1913 года, первый, под которым стояло имя, известное сегодня всем — И. Бабель.
Итак, в 1916 году Бабель нашел себя — в Мопассане.
Но и на этом пути стояло препятствие — Семен Юшкевич. Точнее, его скандальный роман «Леон Дрей» (1908-1913). Говорят, что на Юшкевича тоже повлиял Мопассанов «Милый друг», отсюда и фамилия героя — Дрей, воспоминание о Жорже Дюруа. Но Дюруа использует свое мужское обаяние для карьеры. А Леон Дрей — чистосердечный гедонист, с равной страстью наслаждающийся женщинами и едой.
Текстуальные связи Бабеля и Юшкевича установлены А.К. Жолковским{26}:
Бобель: «За стеной еще раз взорвался женский смех. Из столовой вышли сестры с усиками, такие же полногрудые и рослые, как Раиса. Груди их были выставлены вперед, черные волосы развевались. Обе были замужем за своими собственными Бендерскими. Комната наполнилась бессвязным женским весельем, весельем зрелых женщин».
Юшкевич: «Положительно, этот зал напоминает мне веселый дом. Женщин сколько угодно <...> Каждая <...> из них здорова, благоухает, выхолена мужем для меня. Работайте, работайте, дурачье, - хольте моих женщин!»{27}
Бабель: «Пошумев, они уехали в театр, где давали “Юдифь” с Шаляпиным.
- Я хочу работать, - пролепетала Раиса, протягивая голые руки, - мы упустили целую неделю...»
Юшкевич: «- А мне, господа <...> с сожалением сказал [муж] <...> пора. <...>
- Так ты <...> уходи, - просто сказала Женя, - и приходи поскорее. Наш гость еще, наверное, посидит у нас»{28}.
После чего у Бабеля рассказчик целует хозяйку и покидает ее дом в полночь. Из этого следует, что он, как и Леон Дрей, провел время в женских объятиях.
И еще одна параллель:
« Бабель: «Не нужно было много времени, чтобы узнать в Бендерской упоительную эту породу евреек <...> Деньги оборотистых своих мужей эти женщины переливают в розовый жирок на животе, на затылке, на круглых плечах».
Обольстительным «розовым жирком» портрет Раисы Бендерской не исчерпывается{29}. Вот ее первое появление:
«В гостиную, неся большую грудь, вошла черноволосая женщина с розовыми глазами».
И еще раньше в рассказе «Мой первый гонорар»{30} — описание вожделенной проститутки Веры:
«Широкая розовая спина двигалась предо мною».
А для Юшкевича розовый цвет тела — навязчивый эротический мотив:
«Приглашу вот эту пышную розовую женщину <...> - Я обожаю высоких розовых женщин <...>
- Любите ли вы польку? - Люблю, - ответила розовая женщина <...>
- Я назвал вас про себя розовая женщина <...>
- Розовая женщина, - повторила она громко и рассмеялась <...>
- Розовые, розовые, - вот мой идеал»{31}.
Кроме того, Жолковский указывает еще одну неслучайную перекличку:
Бабель: «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя»;
Юшкевич: «Он почувствовал отчаяннейший холод. Как будто длинная игла пронзила сердце»{32}.
А из этого следует, что Юшкевича Бабель носил в себе и полтора десятилетия спустя. И сводил счеты с русско-еврейской литературой:
«Бендерская писала утомительно правильно, безжизненно и развязно - так, как писали раньше евреи на русском языке».
Глава II 1002-я ночь
Рассказывая в Автобиографии 1924 года о первой своей публикации, Бабель сообщает такую подробность:
«Он <Горький> напечатал первые мои разсказы
С орфографической правкой этот пассаж вошел в сборник 1926 года «Писатели» {34}.
В новом варианте автобиографии 1931 года проведена легкая стилистическая правка, и устранено одно прилагательное — «уголовной»:
«[Он] Горький напечатал первые мои рассказы в ноябрьской книжке «Летописи» за 1916 год ([я был привлечен] меня привлекли за эти рассказы к [уголовной] ответственности по 1001 ст.)»{35}.
Напомню тем, кто давно не листал «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 года: по 1001-й статье привлекали за порнографию.
В «Летописи» (и только в ноябрьском номере) Горький напечатал два рассказа Бабеля: «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла».
Героиня первого рассказа проститутка, во втором описаны соблазнение невинной девушки и вытравление плода ее сестрой. То есть темы вполне предосудительные. Вот только поданы эти темы так, что подвести автора под статью крайне сложно.
В первом рассказе воспроизведена ситуация андреевской «Тьмы» (1907){36} — террорист Алексей, которого преследует полиция, укрывается в публичном доме. И сексуальные услуги, которые там предоставляют, совершенно его не прельщают: он страстно желает только одного — выспаться.
Герой Бабеля — Элья Исаакович Гершкович — тоже не ищет удовольствий на стороне: ему, добропорядочному еврею и семьянину, надо по торговым делам задержаться на несколько дней в Орле, но вида на жительство вне пределов «черты оседлости» у него нет. А поскольку рассказ начинается с выхода Гершковича от надзирателя, легко догадаться, что прошедший день он провел в тюрьме. И теперь, не покинь он Орел с первым поездом, его доставят в Одессу по этапу. Тут-то ему подворачивается проститутка, с которой он сговаривается на ночь. Проститутка требует с еврея десятку, сходятся на пятерке, а на утро он вручает ей три рубля. Вечером Гершкович снова является, они ужинают, делятся своими горестями и ложатся спать. Короче, ведут себя, как обычные немолодые супруги. На следующий день Гершкович уже на вокзале и, прохаживаясь по перрону, видит спешащую к нему проститутку, держащую в руках маленький сверток с домашними пирожками. Они пожимают друг другу руки и прощаются:
«- До свидания, Маргарита Прокофьевна.
- До свидания, Элья Исаакович».
Неотмеченным остался один момент переклички Бабеля с андреевской «Тьмой».