Так что Клодтовых коней Бабель, несомненно, видел, но вряд ли особо присматривался.
Зачем же они ему понадобились?
Герой рассказа еще не дошел до пересечения с Садовой, а его уже посещают невеселые мысли:
«- Так отпадает необходимость завоевать Петербург, - подумал я и попытался вспомнить имя человека, раздавленного копытами скакунов в самом конце пути. Это был Иегуда Галеви»{347}.
Достоверных сведений о месте и обстоятельствах смерти Иегуды Галеви нет. Согласно легенде, впервые упомянутой Гдалией бен-Йосефом ибн Яхья в книге «Salselet ha-qabala» («Цепь предания». Венеция, 1587), поэт достиг Иерусалима, и в тот момент, когда он, целуя камни священного города, распевал свою элегию «Сион, неужели не спросишь, какова жизнь твоих изгнанников...», его растоптал конь арабского всадника.
Бабель говорит не о коне, а о скакунах, на что его могло подвигнуть созерцание четырех вставших на дыбы Клодтовых жеребцов. А учитывая, что в рукописи героя, сидящего на Аничковом мосту, посещают бредовые видения, после чего промерзший «гранит выстрелил» им, «ударил и бросил вперед, ко дворцу», то есть заставил двигаться с большой скоростью, иными словами — бежать, нетрудно увидеть здесь отражение знакомой ситуации:
...Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой –
Как будто грома грохотанье –
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
Для этого и понадобились кони, грозящие растоптать безумца. Вот только открытое введение в текст Фальконетова истукана равносильно объявлению себя эпигоном петербургской литературы.
Хотя свой Петербургский миф Бабель только из готовых литературных блоков и строит.
«Ходя»:
«Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают обледенелые кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на углах»{348}.
«Дорога»:
«На стене, через улицу, у заколоченной аптеки, термометр показывал двадцать четыре градуса мороза. В туннеле Гороховой гремел ветер; над каналом закатывался газовый рожок. Базальтовая, остывшая Венеция стояла недвижимо»{349}.
Александр Блок (1912):
Ночь, улица, фонарь, аптека...
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
«Дорога»:
«дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры ее - английской королевы - дыша духами и тленом - рассыпались под нашими пальцами»{350}.
Блок «Незнакомка» (1906):
Дыша духами и туманами...
Инвентарь блоков включает и новейшие образцы.
«Дорога» (описание павших лошадей):
«Поднятыми[, расставленными] ногами лошади поддерживали небо, упавшее низко. Раскрытые их животы были чисты и блестели»{351}.
Н. Заболоцкий «Движение» (1927):
А бедный конь руками машет,
То вытянется, как налим,
То снова восемь ног сверкают
В его блестящем животе{352}.
К тому же из стихотворения Заболоцкого можно вычитать и Петра:
Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.
Но вернемся к пьесе. В конце 8-й сцены — ремарка:
(<...> Входит Нюш[к]а, непомерная багровая девка, с ведром и тряпкой - мыть окна. [о]Она становиться на подоконник, затыкает подол выше колен, лучи солнца льются на нее. Подобно статуе, поддерживающей своды, стоит она на фоне весеннего неба){353}.
Дом Муковниных стоит на Миллионной улице, и из окон его виден южный фасад Зимнего дворца — портик Нового Эрмитажа, крытое крыльцо, чей архитрав поддерживают 10 фигур атлантов на гранитных постаментах.
И теперь, когда страшная отце-сыноубийственная династическая сказка пришла к концу, небо высшей власти легло на другие плечи — непомерных багровых пролетариев.
И пришло время новых детей: в квартиру Муковниных вселяется беременная пролетарка Елена Сафонова, а в рассказе «Конец святого Ипатия» старухи на салазках втаскивают в монастырь малиновых младенцев.
Но чтобы дети эти жили счастливо необходимо уничтожить бывших хозяев жизни. В той же 8-й сцене дворничиха Агаша командует:
Агаша.<...> Тихон, слышь, Тихон, у Новосильцевых был? Когда они съезжают?
Голос Тихона. Съезжать, говорят, некуда...
Агаша. Жить умели - умейте и съезжать...
Любопытная деталь: во всех печатных редакциях пьесы Новосильцевых, представителей 600-летнего аристократического рода, выселяемых в никуда, то есть в небытие («Жить умели — умейте и съезжать»), переименовали в Новосельцевых! То ли по невежеству, то ли издеваясь...
И отдельные представители обреченных смерти готовы своих убийц оправдать высшей необходимостью. Князь Голицын, например, в начале 7-й сцены молится:
Голицын. ...Истинно, истинно говорю вам - если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою сохранит ее в жизнь вечную. Кто мне служит, мне да последует и где я - там и слуга мой будет; и кто мне служит - того почтит отец мой. Душа моя теперь возмутилась и что мне сказать. - Отче, избавь меня от часа сего, - но на сей час я и пришел...{354}
Это цитата из Евангелия от Иоанна (12:24-27). Что ж тут поделаешь, если пробил час испить смертную чашу.
А Людмила (во 2-й сцене) хочет вовлечь в круг смерти и иноверца Дымшица:
Людмила. У вас внутреннее благородство <...> Вам даже имя ваше не идет... Теперь можно дать объявление в газете, в «Известиях» ... Я бы переменила на Алексей... Вам нравится - Алексей?..{355}
Алексей... Петр и Алексей! Но Исаак Дымшиц не только тезка Бабеля, в имени своем он несет память о жертвоприношении Исаака, которого готов был убить собственный отец Авраам. Господь не допустил пролития сыновней крови, в последний миг заменив лежащего на алтаре отрока агнцем.
А Людмила Муковнина стремится выйти за Дымшица замуж, родить от него детей — детей, заведомо обреченных на принесение в жертву... Единственное, что, по ее мнению, препятствует осуществлению этого замысла, — это Дымшиц, он женат и у него есть дети.
Дымшиц возмущенно говорит Висковскому:
«<...> она <Людмила - Б.-С.> может дождаться того, что в следующий раз меня для нее не будет дома...»{356}
И за этим следует сохраненная машинописью загадочнейшая фраза:
«Потому что о моих детях и моей жене пусть меня спрашивают
Почему царица? Или чета Дымшицев царского рода? И Бабель вносит правку: «спрашивают другие», что делает фразу грамматически безупречной, не прибавляя смысла: кто эти «другие», которым позволено задавать вопросы?
Тем более что о жене своей (все в том же разговоре с Висковским в финале 3-й сцены) Дымшиц высказывается так:
«Люди недостойны завязать башмак у моей жены, если вы хотите знать, шнурок от башмака...»{358}.
Сравни:
«Идет за мною более сильный, чем я, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его» (Мк 1:7; Мф 3:11-12; Ин 1:24-27).
Жена Дымшица, таким образом, уподоблена Иисусу Назареянину, Царю Иудейскому!
Для того и понадобилось, наверное, выводить на сцену еврея в отвратительном облике спекулянта (так обеспокоившем Горького). Даже такой еврей хранит память об избранности и не согласен стать частью несущейся по России кровавой вакханалии.
Но ведь перед нами пьеса, рассчитанная на зрительное и слуховое восприятие... И зрителю до таких глубин, быть может, мнимых, никак не добраться.
Так что же такое пьеса «Мария»? Похоже, что это пародия на советский историко-революционный шаблон. В типичной советской пьесе всегда присутствует враг. Если он не сдается, его уничтожают. А хороший враг на протяжении пьесы приходит к горячему убеждению, что правда не с ним, а с ними — рабочими и красноармейцами. И гибель того, что называлось Россия, — это не конец, а начало.
Но разве Муковнины — враги? Они капитулировали до того, как поднялся занавес. И тех, кто его уничтожит, генерал Муковнин всегда приветствовал радостным гимном — начал с японцев, а увидя большевиков, заявил:
«Большевики исполняют работу Ивана Калиты - собирают русскую землю...»{359}.
И принялся гневно клеймить царские порядки. Даже к евреям проникся симпатией загодя — до революции. Слезливо
признается в любви к дочерям, но ничуть не возражает против романа младшей с Дымшицем, охотно принимая от него продуктовые подарки... Иными словами, вначале дочь продал, а когда ее посадили — предал. Светлая образом Мария, столкнувшись с прежде неведомым ей русским народом, тут же приняла его в сердце и постель...
Единственным, кто опознал в пьесе советский шаблон, оказался безымянный автор издательской сопроводиловки в книжном издании пьесы:
«Новая пьеса И. Бабеля показывает разложение буржуазной интеллигенции.