29 августа 1921 г. Южное товарищество писателей выпустило в Одессе однодневную газету «На хлеб!» — в пользу голодающих. И в газете той впервые появился рассказ Бабеля «Иисусов грех», в 1924 году, с минимальными изменениями{48}, перепечатанный в московском альманахе «Круг» (№3). Обозревая альманах, Евгений Замятин писал:
«В заколдованный круг сказа попали в “Круге” <...> четыре <...> автора: Бабель (“Иисусов грех”), Леонов (“Гибель Егорушки”), Форш (“Для базы”) и Рукавишников (“Скомороший сказ”).
Лучше всего эта форма удалась Бабелю: вся его небольшая новелла целиком - включая авторские ремарки - сложена из элементов народного диалогического языка, нужные синонимы выбраны очень умело, использованы типичные для народной речи деформации синтаксиса. Работа над орнаментом не заставила автора забыть о композиционной задаче - как это часто бывает. И еще одно: Бабель (в этой хотя бы вещи) помнит, что кроме глаз, языка и прочего - у него есть еще и мозг, многими писателями сейчас принимаемый за орган рудиментарный, вроде appendix’а: коротенькая новелла приподнята над бытом и освещена серьезной мыслью»{49}.
Литературные достоинства рассказа удостоверены, из чего следует, что написан он достаточно искушенным автором. Но ведь нельзя исключать, что мы имеем дело с переработанным вариантом произведения. Тем более, и события в рассказе относятся к дооктябрьской эпохе.
А 18 июня 1937 года, в первую годовщину смерти Горького, Бабель выступил печатно, причем сразу в двух изданиях: в «Литературной газете» и «Правде». Очерк назывался «Начало» и повествовал все о том же незабываемом эпизоде — встрече с Горьким в 1916 году.
«<...> в душе кипела и заливала меня жаром радость, тиранически требовавшая выхода. <...> Я стоял в передней, чему-то улыбался и неожиданно для себя открыл дверь в столовую. Инженер <хозяин съемной квартиры> с женой пили чай. <...>
Я ступил два шага по направлению к нему и сознался в том, что Максим Горький обещал напечатать мои рассказы. <...>
- Я прочту вам мои рассказы, - сказал я, усаживаясь и придвигая к себе чужой стакан чая, - те рассказы, которые он обещал напечатать...
Краткость содержания соперничала в моих творениях с решительным забвением приличий. Часть из них, к счастью благонамеренных людей, не явилась на свет. Вырезанные из журналов, они послужили поводом для привлечения меня к суду по двум статьям сразу - за попытку ниспровергнуть существующий{50} строй и за порнографию. Суд надо мной должен был состояться в марте 1917 года, но вступившийся за меня народ в конце февраля восстал, сжег обвинительное заключение, а вместе с ним и самое здание Окружного суда»{51}.
Сравнив выступление перед секретариатом ФОКС с очерком, мы обнаружим, что из списка обвинений исчезло кощунство. С чего вдруг?
Причина, быть может, в том, что статья 181 Уложения о наказаниях (наказание за богохуление или порицание веры, совершённое посредством печатных или письменных, каким-либо образом распространяемых сочинений) разумела
лишь посягательство на всё, признаваемое христианскою верою вообще и православною церковью в особенности божественным или священным.
А на дворе уже не 1930 год, когда отменили выходной на Пасху. На дворе, слава те, Господи! — 1937-й, и нападки на христианскую веру, и особенно на православие, а особенно со стороны евреев уже многих раздражают.
Глава III Мадмуазель Дуду
Рассказ «Doudou» был опубликован 13 марта 1917 года{52} и при жизни Бабеля не переиздавался. Фабула такова: война, Н-ский госпиталь, санитар — рассказчик, раненые и сестра милосердия. Зовут ее la petite Doudou, она содержанка генерала С., попечителя госпиталя, и по вечерам танцует в кафешантане. А в госпитале «она благоговела перед всеми солдатами и ухаживала за ними как прислуга». В госпиталь прибывает новый раненый — летчик-француз m-r Drouot с раздробленными ногами. Doudou проводит много времени у его постели, он рассказывает ей о полетах и о том, как он одинок. Понятно, что, летчик в медсестру влюбился. А потом его состояние ухудшилось, стало ясно, что летчик умирает.
«Когда Doudou пришла, он сказал:
“Doudou, ma bien aimée”, - склонил голову ей на грудь и медленно стал целовать темно-синюю шелковую ее кофточку. Doudou стояла недвижимо. Пальцы ее вздрагивали и теребили пуговицы кофточки.
“Чего Вы хотите?” - спросила Doudou.
Он ответил что-то.
Doudou задумчиво, внимательно оглядела его и медлительно отвернула кружево воротника. Показалась мягкая белая грудь. Drouot вздохнул, вздрогнул и припал к ней. У Doudou от боли призакрылись глаза. Все же она заметила, что ему неудобно, и расстегнула еще и лиф. Он притянул Doudou к себе, но сделал резкое движение и застонал.
“Вам больно! - сказала Doudou, у - не надо больше, Вам нельзя...”
“«Doudou, - ответил он, - я умру, если Вы уйдете”».
Этот случай получил огласку, и Дуду выгнали из госпиталя...
Финал рассказа:
«В последнюю минуту она стояла в вестибюле и прощалась со мной. Из глаз ее выкатывались тяжелые и светлые слезы, но она улыбалась, чтобы не огорчить меня.
“Прощайте, - сказала Doudou и протянула мне тонкую руку в светлой перчатке, - adieu, mon ami...” Потом помолчала и добавила, глядя мне прямо в глаза: “Il gèLe, il meurt, il est seul, il me prie, dirai-je non?” <«Его знобит, он умирает, совсем один, он просит меня, неужели сказать “нет”?»>
В это время в глубине вестибюля проковылял Дыба - грязнейший мужичонка. “Клянусь Вам, - промолвила тогда Doudou тихим и вздрагивающим голосом, - клянусь Вам, попроси меня Дыба, я сделала бы то же».
Финал — по неожиданности развязки — совершенно мопассановский...
Много внимания рассказу уделил М. Ямпольский{53}, педантично перечислив все упомянутые Бабелем эпизоды грудного вскармливания и лактации у человека и животных. Тем удивительнее, что заявив с самого начала об имеющей место в рассказе замене полового акта «неким инфантильным эрзацем сексуальности», исследователь сразу же квалифицировал данную сцену, как «[п]ревращение танцовщицы-содержанки в кормилицу».
Это утверждение остается непоколебленным даже в свете приводимой им цитаты из конармейской новеллы «Замо- стье»{54} (обратим внимание на французские декорации сцены):
«Женщина, одетая для бала, приблизилась ко мне. Она вынула грудь из черных кружев корсажа и понесла ее мне с осторожностью, как кормилица пищу. Она приложила свою грудь к моей. Томительная теплота потрясла основы моей души, и капли пота, живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
- Марго, - хотел я крикнуть, - земля тащит меня на веревке своих бедствий, как упирающегося пса, но все же я увидел вас, Марго...
Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные внезапным холодом, не разжимались. Тогда женщина отстранилась от меня и упала на колени.
- Иисусе, - сказала она, - прими душу усопшего раба твоего».
Действительно, Марго несет свою обнаженную грудь, «как кормилица пищу», но подносит соски не ко рту мужчины, а к его груди!
Впрочем, до того, как приступить к анализу текста «Doudou», необходимо сделать несколько предварительных замечаний.
Начнем с имени. Не рассчитывая на познания читателей во французском, редакторы снабжают имя медсестры переводом: la petite Doudou — «крошка Дуду». Но в переводе нуждается не только эпитет — petite, но и Doudou. Потому что это не имя, а прозвище, попавшее во французский из креольского языка обитателей Антильских островов. И значит оно — «молодая женщина, возлюбленная». Во французском слово это носит несколько легкомысленный оттенок, по каковой причине la petite Doudou следовало бы перевести на русский чуть иначе: не «крошка Дуду», а «Цыпочка»...
Но несомненный мопассановский колорит скрыл от взора и некоторые странности...
Где происходит действие рассказа? Как будто, во Франции... Отчего же тогда рассказчик-санитар, говоря о раненном летчике, считает нужным уточнить: «привезли к нам разбившегося летчика-француза — m-r Drouot»? Такая деталь — национальность — была бы понятна, кабы речь шла о бельгийце... И как в госпитале оказался другой раненый — «корявый мужичонка Дыба»? Как ударение ни ставь (Дыба или Дыба) — Dubois он не станет... И если госпиталь находится во Франции, откуда взялась медсестра Кирдецова?
Для ответа на эти вопросы придется вспомнить не самый известный эпизод Первой мировой — пребывание во Франции русских экспедиционных войск. 1-ю особую пехотную бригаду под командованием генерал-майора Н.А. Лохвицкого доставили в Марсель 20 апреля 1916 года, а в августе из Архангельска отбыла 3-я особая бригада под командованием генерала В.В. Марушевского.
Войска были полностью экипированы, не было только своих врачей — одни санитары. И это не было упущением: лечение раненных и больных русских воинов французская сторона приняла на себя{55}. Так русские солдаты оказались во французских госпиталях.
Еще один момент: хронологический. Прибытие раненного летчика рассказчик приурочил к 3-му дню Пасхи. Это не мог быть 1917 год — православная Пасха в том году пришлась на 15 (по старому стилю — 2-е) апреля, католическая — на 7 апреля. А рассказ Бабеля появился в печати 13 марта!
Остается Пасха 1916 года — православная, пришедшаяся на 23 апреля (10 апреля по старому стилю) и совпавшая с католической. Но русские войска прибыли в Марсель 20 апреля, и вряд ли кто из солдат успел за это время очутиться в госпитале.
Так что, скорее всего, Бабеля в данном случае интересовала не календарная точность.