Каганович: Опять хотите Буденному на мозоль наступить?
Бабель: Да нет, о гражданской войне на Украине, о борьбе с петлюровщиной...
Каганович: Так и напишите.
Бабель (записывает): «Я не могу работать, не могу привести к окончанию начатые работы (в их числе — пьеса, которую надо сдать в театре не позже августа, роман о петлюровщине и др.)».
Каганович: Теперь перепишите и отдайте секретарю. А это письмо пойдет в архив.
Бабель: От всей души благодарю Вас, Лазарь Моисеевич. Каганович: Желаю удачи. Мне бы она тоже не помешала...
Пьеса, упомянутая в письме, — это, несомненно, «Мария». А про «роман о петлюровщине» больше никто не слыхал... Видимо, в кабинете Кагановича Бабель его и придумал... Но вначале, наверное, сказал что-то про роман о коллективизации — «Великая Криница». Только, в свете отклика Сталина о «Поднятой целине», Каганович решил, что это лишнее...
Итак, встреча состоялась, время шло, а дела так на лад и не пошли. Причина понятна — Сталин. И Бабель снова стал надоедать Горькому.
5 июля 1932 года он отправил великому пролетарскому писателю письмо. О существовании этого письма до недавнего времени никто не знал, и впервые цитату из него привел Рейнхард Крумм в своей биографии Бабеля:
«Меня уничтожили. Сокрушить человека в тех областях, в которых сокрушили меня - это можно только за преступление против государства, против Советской власти. Но я таких преступлений не совершал, напротив. Так нельзя говорить, но это уже случилось»{503}.
«Цитата эта, как можно понять, дана в обратном переводе с немецкого, но, тем не менее, достаточно близка к оригиналу — ср. в первом письме Кагановичу:
«Я знаю, что крушение личной моей жизни, уничтожение [личной] меня, как работника - никому не нужны и прошу вас поэтому о помощи и содействии».
Горький ли помог, Каганович сумел переубедить Сталина — неизвестно. Но на Бабеля Каганович, несомненно, произвел сильное впечатление.
Об этом можно судить благодаря недавнему открытию Лазаря Флейшмана, установившего, что Бабель являлся одним из московских информаторов журнала «Социалистический Вестник»{504}. Журнал этот выходил вначале в Берлине, а с 1933 года в Париже, но отличался от всех русскоязычных изданий, являясь единственным печатным органом Российской социал-демократической партии (меньшевиков).
Постоянным сотрудником, а затем и главным редактором «Социалистического Вестника» был Борис Николаевский, историк русского социалистического движения, после прихода Гитлера к власти сумевший вывезти из Берлина и переправить в Москву архив Маркса и Энгельса. А в журнале он вел раздел «Письма из Москвы» — тематические подборки сообщений, полученных им не столько из писем, сколько из бесед с наезжавшими в Париж гостями из СССР. Одним из них оказался Бабель. Ему, в частности, принадлежит почти восторженная справка о Кагановиче:
«Нельзя отрицать, К[аганович] - человек совершенно исключительных способностей. Он много читал, и в самых различных областях. И при этом он читал хорошо, с умением разбираться в прочитанном, так что, несмотря на всю хаотичность его чтения, в разговоре он не производит впечатления самоучки, нахватавшегося верхушек, - хотя принадлежность его к этой категории людей все же несомненна. Особенно поражает в нем быстрота, с которой он схватывает новые для него мысли. Говорить с ним - одно удовольствие: ты еще не успел договорить первую фразу, как он уже понял твою мысль, - и, подхватив ее на лету, так отчетливо и выпукло ее формулирует, кок ты сом ее сформулировать никогда не мог бы»{505}.
Так что Бабель добра не забывал.
Четвертая проза
До сих пор мы слышали о трех романах Исаака Бабеля: роман о Чека (см. выше — гл. 25);
роман «Великая Криница» (до нас дошли две главы и обещание третьей; см. выше — гл. 23);
роман о петлюровщине (см. выше — «Песнь Лазаря»).
И тут, 2 марта 2018 года, Л.Ф. Кацис напал на след четвертого. Листая газету «Вечерний Киев» за 1929 год от 29 июня, он обнаружил анонимную заметку «Среди писателей», а в ней такую фразу:
«• И. Бабель закончил роман, который выйдет в ЗИФ’е»{506}.
О своем открытии Л.Ф. Кацис немедленно меня проинформировал, а я погрузился в тяжкие раздумья... О романе 1929 года, тем более о романе «завершенном», никто до пор ничего не говорил и не подозревал! И при чем здесь Киев? Бабеля в то время (июнь 1929 г.) там не было — с 21 апреля находился в Ростове на-Дону, откуда 29 июня — в день публикации заметки — отправился в Харьков{507}!
Начнем разбираться, а для этого дочитаем заметку до конца:
«• Бруно Ясенский выпускает в “Московском Рабочем”» роман из жизни французских горняков “Дандос”.
• А. Дорогойченко закончил новый роман из быта современной деревни; подготовил к печати книгу повестей-романов; работает над романом “Молодежь”, который выйдет в “Московском Рабочем”
• Дм. Стонов подготовил к печати книгу очерков “По Карачаю”, которая выйдет в изд. “Молодая Гвардия”».
Про Дмитрия Стонова (Влодовского, 1892-1962) — чистая правда: его 73-страничная книжка «По Карачаю: Путевые заметки» действительно вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1930 году.
Андрей Дорогойченко был писателем намного более известным — его роман о современной деревне «Большая Каменка» привлек к нему всеобщее внимание, быть может, не всегда дружелюбное...
Вспомним роман «Золотой теленок», главу 7-ю 2-й части:
«Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы “Стальное вымя”, не удержался бы он - вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же бы на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: “Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился”».
А теперь раскроем «Большую Каменку»:
«Спасы.
Подоспело время пахать, под-осень. Дни пахнут грибной сыростью. И долго по утрам не тает густеющий над Каменкой туман. Наволочно.
Выйдет Митрич на двор, стоит посередь двора с непокрытой головою, подставляя розовую плешину под первый осенний дождь. Вздыхает Митрич, хмурится, ворчит:
- Эх, хе... Время-то для пахоты - золото. Одманул город беспременно. Дивуй бы - в долг, а то и задаток послали загодя. Не раз наказывали, чтобы не опоздали с машиной к пахоте. Эхе, хе. Нету внимания к мужицкому календарю.
Ворчит Митрич, голова от думы горячая. Только дождик мелкий освежает голову»{508}.
Похоже, что Ильф с Петровым имели в виду не просто «какого-нибудь писателя-середнячка» из крестьян, но сочинителя совершенно конкретного...
А Митрича переселили в Воронью слободку, сохранив главные его отличительные черты: «социального преобразователя, осознающего себя строителем и руководителем жизни, обладающего бодрым, эмоционально-повышенным, радостно-трудовым восприятием действительности»{509} и образную народную речь («Лексика произведений Д. носит явные следы крестьянского происхождения (гребтить, несусветный, костерят, спростали)»{510}.
«Новый роман из быта современной деревни» мог оказаться романом «Живая жизнь», напечатанным в 1930 году московским издательством «ЗиФ» («Земля и Фабрика»). А, может, под «Живой жизнью» надо понимать другой обещанный роман Дорогойченко — «Молодежь»? Ведь героиня «Живой жизни» — это студентка-коммунистка Нина, приехавшая в деревню на практику, и роман сей представляет собой ее записки...
Но одно можно сказать с уверенностью: что бы ни представлял собой роман «Молодежь», в издательстве «Московский рабочий» он не выходил!
Зато Бруно Ясенский был с «Московским рабочим» связан прочно — его роман «Я жгу Париж» в этом издательстве вышел четырежды: в 1928-м, 1929-м и еще два издания в 1930 году!
А вот роман «Дандосы» ни в «Московском рабочем» и ни в каком другом издательстве так и не появился... В чем причина? Обратимся к биографии, точнее — автобиографии писателя. И там мы прочтем, что, эмигрировав из Польши во Францию, Ясенский испытал острую
«потребность принимать активное участие в развертывающихся вокруг классовых боях посредством неотразимого оружия художественного слова заставила меня забросить стихи и сесть за прозу. Результатом трехмесячной работы и явилось мое первое прозаическое произведение - роман “Я жгу Париж”.
Активная работа в рядах французской компартии лучше теоретических размышлений научила меня применять литературное творчество к задачам повседневной партийной агитации и пропаганды. <...>
Весной 1928 года я был послан на работу в Северный угольный бассейн (департаменты Норд и Па-де-Кале). Время было горячее, после больших провалов и массовых высылок. Пробираясь с шахты на шахту, укрываясь по горняцким поселкам, собирал попутно материалы и заметки для большого романа “Бандосы” из жизни польских горняков во Франции.
Начатый роман пришлось отложить в сторону. После возвращения в Париж, - как раз в это время печатался в “Юманите” мой роман “Я жгу Париж”, - я был неожиданно арестован
и выслан из Франции, якобы потому, что мой роман открыто призывал к низвержению существующего строя»{511}.
Итак, роман назывался не «Дандосы», а «Бандосы»... Но и этот роман нигде не выходил! Почему? В автобиографии Ясенский раскрыл секрет: