но потирая руки, разрешил мне заглянуть внутрь темного закутка, в котором лежала рекордсменка.
Да-а… Это была Свинья… Если б на павильоне не было написано «Свиноводство», я решил бы, что мне показали бегемота. Огромная, с черной лохматой шкурой, такая толстая, что казалась почти кубической… Было в ней что-то марсианское…
Свинья приподняла здоровенный пятачок — какой пятачок, там целый рубль! — глянула на меня мутным взглядом и сипло хрюкнула.
— Свиньи, — горячился профессор, провожая меня из свинарника (где, кстати, было чище, чем в некоторых квартирах, где мне приходилось бывать) — поразительно умные существа. Фактически, они как люди… Многие считают свинью грубой, глупой и неопрятной. Это несправедливо, товарищ! Отрицательные свиные стороны следует онести за счет обхождения с этим удивительным зверем. Относитесь к свинье хорошо и вы получите возможность ее дрессировать.
Я кивал, мечтая поскорее избавиться от общества свиновода, а также от запаха свинарника, но профессор не унимался:
— Плодовитостью свинья не уступает кролику, да и то с трудом. На десятом году две свиньи могут дать один миллион свиней…
От тоски я подсчитал, что для такого могучего приплода каждой свинье нужно приносить в год четырех поросят, удивился, потом вспомнил, что одни свиньи приплода все ж таки не приносят, удвоил количество… Все равно удивился, что всего от двух свиней при таком небольшом количестве приплода можно получить целый миллион. Потом вспомнил книгу товарища Перельмана о математических диковинах, понял, что это возможно, но на всякий случай все равно пересчитал… А Низякин не унимался:
— Кстати, товарищ агент, пойдемте, я покажу вам нашего призового хряка…
12
По закону всемирной подлости, стоило мне отойти от павильона на несколько шагов…
— Здравствуйте, Степан Петрович, — раздался за моей спиной такой знакомый голос.
Я замер, застыл, окаменел. Медленно-медленно, осторожно повернулся, остро чувствуя, как от меня разит призовым хряком.
Маруся Красная.
Смущенно улыбающаяся, в белых парусиновых туфлях, и легком ситцевом платьице. На голове — белая панама.
— Вы пришли посмотреть, как выставка строится?
— Да.
«Зачем ты врешь⁈»
— Нет.
«Что значит, „нет“⁈»
— Я на работе.
«Зачем ты сказал про работу⁈ Она подумает, что ты ее гонишь!».
Маруся звонко рассмеялась:
— Простите, я вас, наверное, смутила?
— Нет.
— Просто вы такой красный…
— Здесь жарко.
— Очень жарко. Хотите лимонада? Здесь неподалеку продают.
Я, наконец смог взять себя в руки и улыбнуться:
— Конечно, Маруся, пойдемте.
Ей-богу, мне легче двух басмачей поймать, чем с одной девушкой общаться. Трех басмачей.
13
Маруся оказалась совсем даже не мужененавистницей. Ненавидела она разве что Колыванова, да и того, скорее, просто терпеть не могла. Вообще, девушкой она была доброй, веселой и совсем не нелюдимой.
— С вами, Степан, — отсмеявшись, произнесла она, — очень легко. Как будто я вас всю жизнь знаю.
Мне тоже было с ней удивительно легко. Как будто мы росли вместе.
Ярко светило солнце, но жары особой не чувствовалось и это было хорошо. Мы с Марией, которой я успел рассказать о том, что расследую здесь преступление, пообещав обязательно рассказать о нем, когда расследование закончится.
Наверное, мое хорошее настроение, а может светлый летний день, как-то сказались на окружающих нас людях: они наотрез отказывались признаваться в произошедших с ними неприятностях.
Мы побывали в трехэтажном, уже построенном павильоне Кустсоюза. Золотые деревянные стены, яично-желтый пол, радужно-красочные витрины, стенды, стойки с экспонатами.
Изделия из мамонтовой кости — говорят, поголовье сибирских мамонтов сократилось до такой степени, что охоты на них запретят, и резьба идет по кости, выкопанной из вечной мерзлоты. Статуэтки, фигурки, рукояти ножей, шкатулки, крошечные шахматные фигурки тонкой работы якутских мастеров.
Волны шкур и мехов: огненно-рыжие лисьи, серебристые соболиные, темные куньи, снежно-белые горностаевые… Курчавая овчина, седой песец, легчайшие шкуры лютоволков, из которых шьют куртки для полярников…
Мебель, самая разнообразная из различных пород дерева: от простых табуретов из березы, до огромной кровати темно-вишневого цвета, вычурно вырезанной. Возле кровати стоял бюст товарища Троцкого, из черного дерева (из-за чего товарищ Троцкий смахивал на трубочиста или арапа).
Игрушки, деревянные матрешки, оловянные солдатики, жестяные сабли и тряпочные куклы.
Сверкающая разноцветными искрами витрина самоцветов и не менее сверкающая пирамида легких двадцатиградусных водок: рябиновых, смородиновых, клюквенных, травяных…
В помещении Гострав терпко пахло сушеными травами, отгоняющими болезни, паразитов и эфирников.
В этом месте все были довольны и счастливы, и никто не рассказал мне о том, были ли здесь какие-то происшествия.
Мы с Марусей гуляли по выставке. Мимо пахнущего цветника, посреди которого торчал вертикальный щит. На щите женщины в белых косынках размещали горшки с цветами по сложной схеме. Мимо павильона Нарпита, в который только что привезли оборудование, все бегали и суетились и на мой вопрос о неприятностях злым голосом заявили мне, что единственная их неприятность — назойливые агенты угрозыска.
14
У туркестанского павильона, выделяющегося восточной раскраской, напомнившей мне Бухару и Самарканд, пахло шашлыками. Так сильно, что мой желудок громко взвыл, напоминая хозяину о том, что обед уже давно прошел, а он и завтрака-то не помнит. Рядом тонко взмяукнул живот Маруси.
Мы прошли под низкий навес, с которого открывался вид на Москва-реку. На волнах покачивался серый алюминиевый гидроплан. Я взял Марусе шашлык и зеленый чай, пообещав потом рассказать, что это такое и какая от него польза, а сам подошел к одному из местных «услужающих». По-турменски я говорил неплохо…
Вот только это, похоже, не туркмен. Яркий чапан, ферганская тюбетейка… Узбек.
— Ассалам алейкум, — прижал я ладонь к сердцу.
— Валейкум ассалам.
Я перешел на русский и коротко спросил о возможных происшествиях. Узбек задумался:
— Погодите, я позову дедушку Мансура. Он все замечает.
Дедушка, старый-престарый, с белой седой бородой, походил если не на ходжу Насреддина, то на его ровесника точно.
— Ассалам алейкум.
— Валейкум ассалам, — скрипнул дедушка. За поясом у него торчал узбекский нож-печак.
— Дедушка Мансур не говорит по русски, — ответил молодой узбек, то ли сын, то ли внук и заговорил, что-то объясняя старику. Тот слушал, мерно кивая головой, потом заговорил сам.
— Дедушка Мансур говорит, что было необычное. У него сегодня утром не получился плов. Дедушка Мансур уже пятьдесят лет делает плов и никогда он не выходил таким плохим, как сегодня утром. Дедушка Мансур говорит, что ночью беспокоились кони. Один даже захворал, к нему лекаря звали. Ахал-теке — кони волшебные, они всегда чувствуют плохое. Дедушка Мансур говорит, что это все — верные приметы. Поблизости творилось черное колдовство.
Наверное, мое лицо показалось узбеку недоверчивым, потому что он добавил от себя:
— Дедушка Мансур знает, что говорит. В молодости дедушка Мансур убил змею-аждаху, которая охраняла оазис Ручох, а потом убил черного колдуна Худайдана…
Я с уважением посмотрел на сухонького старичка. Маленький, худой, казалось, сейчас ветром унесет. Кто бы мог подумать…
Мы во время перехода через Каракумы один раз наткнулись на аждаху, огромную многоголовую змею, от которой отскакивали пули. Нас тогда только полковая трехдюймовка и спасла.
— Ката рахмат, Мансур-бобо.
15
Потом мы сидели с Марусей под навесом, ели шашлык, пили зеленый чай и болтали обо всем. Я рассказывал ей, почему чай — зеленый и как он полезен в жару, зачем переливать чай из пиалы обратно в чайник и опять в пиалу и почему нам налили меньше половины чашки. Честно слово, мне уже давно не было так хорошо… А потом Маруся ушла. И я вспомнил о расследовании.
На плане, начертить который еще утром казалось отличной идеей, рассыпалась мешанина значков, которыми я отмечал различные происшествия. Площадь, которую занимали эти значки, нисколько не напоминала круг, а больше походила на рыбу. Даже с хвостом. Три жирные точки, которыми я отметил самые серьезные происшествия, больную свинью профессора Низякина, плов дедушки Мансура и бревно Митрича (только по этим случаям люди отмечали явную неестественность произошедшего), выстроились в ровный ряд, хоть линейку прикладывай.
Кажется, свое первое самостоятельное расследование я запорол…
16
Я сидел в кабинете ОБН, тупо рассматривая свой чертеж. Точки-происшествия уже начинали тихонько вращаться перед моими глазами, но подсказывать, где произошло преступление, отказывались наотрез. Пальцы машинально гуляли по трости, обводя вырезанные на ней узоры: мне так легче думалось. Обычно. Не сейчас.
В кабинет заскочил Балаболкин, хлопнул меня по плечу и ускакал куда-то по своим делам. Приходил Слава, оставивший Трефа. Кот тяжело запрыгнул ко мне на стол, фыркнул «Мря», прошагал по бумагам и устроился на подоконнике, свернувшись клубком. Пришел Хороненко, спросил, чего я такой задумчивый и, не слушая моих слов, углубился в перебирание бумаг из толстой папки.
Я смотрел на чертеж. В глазах рябило.
Хлопнула дверь и в помещение, как жизнерадостный вихрь, ворвался, мой начальник.
Чеглок был доволен жизнью, его лицо светилось, как у обожравшегося сметаной кота. Несмотря на то, что и от пиджака и от галифе и от кепки начальника ОБН отчаянно несло керосином.
— Ну что, Степан, как успехи? — Чеглок одним прыжком уселся на мой стол и выхватил прямо у меня из-под пальцев стопку протоколов опросов свидетелей, — Та-ак… ну и почерк у тебя, Кречетов…
Ну что ж, чего тянуть, нужно признаваться сразу.