Авдо, прищурившись, смотрит на меня изучающе, старается понять, шучу я или говорю серьезно.
— О леший, бойё. Пошто мне с соболями говорить? По лесу хожу. Не слепая, все вижу. На следы смотрю. Маленько думаю. Всю жизнь в тайге знаю.
Один раз охотилась. Залаяли собаки. Прихожу: три дерева стоят, три соболя на них. Спромышляла. А сама думаю: однако, не к добру. Зачем соболям в кучу собираться? Может, злой дух над старухой шутит? Пошла следы смотреть. Долго ходила. Следы к леску привели. Один соболь кабарожку задавил. Потом другие к нему пришли. Все узнала. На душе хорошо стало.
За палаткой с шумом вскочили собаки и с громким лаем бросились к ручью. Авдо с тревогой глянула на меня.
— Бойё, не шатун ли по моему следу пришел?
Волнение Авдо передалось и мне. Я схватил карабин и поспешно вышел из палатки. Следом за мной с ружьем вышла и Авдо. Собаки были у ручья. В их лае слышалась тревога.
— Кого-то далеко учуяли, — проговорила Авдо.
Для полного счастья нам только шатуна в гости не хватало. Палатка — плохая защита от него. Налетит ночью, проснуться не успеешь, как у своих предков окажешься. Парадокс жизни. Люди в городах настроили себе дворцов для жилья, работать за себя заставили автоматику, а вот о первой своей профессии, о самой древней — охоте, забыли. Здесь с глубоких времен рождения человечества мало что изменилось.
Вместо балагана из веток или чума из бересты поставили парусиновую палатку. Она хорошо защищает от гнуса или дождя, но никак не от сорокаградусного мороза или зверя. В лучшем случае срубили кое-где душное зимовейко, которое больше похоже на берлогу, чем на жилье.
— Костер побольше развести надо, — сказала Авдо.
Я на угли набросал веток, щепок и положил несколько чурок. Щепки вспыхнули, и пламя обняло чурки. Сумерки вокруг сразу сгустились. В темную стену превратился ельник у ручья. А оттуда доносился беспокойный лай собак.
Вот они бросились с рычанием и лаем вперед, за ручей. Авдо подошла к костру, ружье у нее было наготове.
— Теперь кого-то увидели. Если шатун, сейчас здесь будет.
От этих слов мне стало не по себе. От шатунов немало погибает охотников. Во время войны парень с нами охотился. Пришел раньше нас к зимовью и стал дрова колоть. Шатун напал сзади и задавил.
— Тихо вы, пустозвоны, — донесся до нас голос. Собаки умолкли.
— Однако, кто-то в гости идет, — обрадовалась Авдо. — Чай греть надо.
Мы вернулись в палатку. Авдо засуетилась у печки. На стоянку вернулись собаки, ворчат друг на друга.
Послышались шаги. Откинулся полог палатки, и показалась голова в черной кожаной шапке.
— Тут кто-нибудь живой есть?
— Андрей! — обрадовалась Авдо. — Заходи, бойё.
Мужчина шагнул в палатку и выпрямился. Был он, пожалуй, метров двух ростом, грудь широченная. Запорошенная снегом телогрейка порвана в нескольких местах, в дырах косматится вата. Ичиги на длинных ногах перетянуты под коленками ремешками.
— Ну здорово, — проговорил Андрей. Голос у него густой.
— Здорово, бойё, — Авдо протянула ему руку.
Затем Андрей протянул руку мне.
— Андрей Степанович Жданов, — окинул меня внимательным взглядом серых глаз. — Как вам наше житьё-бытьё нравится? — снимая понягу и телогрейку, спросил он.
— Да так, ничего. Только иногда страшновато в лесу, — ответил я.
Андрей положил в угол на дрова телогрейку с понягой и сел рядом со мной.
— Страшновато, говорите? Все правильно. Иначе человек был бы не человеком, а роботом.
Андрей взял понягу, отвязал от нее кулечек и подал Авдо.
— Гостинцы тебе от парней.
— Орехи, — удивилась Авдо. — Однако, где ты их зимой взял?
— Соболя следил. Привел он меня к кедру. Ветром дерево свалило. Смотрю — к корням тропа. Заглянул под корень, а там отборных орехов с пуд. Гнездо бурундука было, когда дерево падало, разворотило гнездо.
Я присматриваюсь к Андрею. Ему лет сорок или чуть побольше. Тонкий нос, тонкие губы. На лице, как у женщины, нежная матовая кожа, которой никогда не касалась бритва. Андрей перехватил мой взгляд, усмехнулся. На щеках его от носа до подбородка по две борозды прорезалось. Андрей провел рукой по подбородку.
— Загадка природы, — проговорил он. — Моя прабабушка была эвенка. По этой причине не, растет борода.
Авдо подала Андрею кружку чаю и кусок сахару.
— Маленько пей с устатку. Потом суп готов будет.
Андрей отпил глоток.
— Как здоровье твое, Авдо? — спросил Андрей.
— Пока ничего. Хожу.
— А промышляете как?
— Не обижаемся. А вы как?
— По десятку соболей взяли. И белка есть. Я с ребятами с речки Белой встречался. Тоже неплохо добыли. Медведя спромышляли, да матерого.
— Хорошо. С деньгами будут.
— А вы надолго к нам? — спросил меня Андрей.
— С месяц пробуду.
— От Валентина вам привет.
— Спасибо. Когда из тайги выходить думаете?
— В конце декабря.
— Тогда увидимся в деревне еще, — я встал. — Пойду собак накормлю.
— Моим тоже что-нибудь дайте, — попросил Андрей.
— Всем хватит.
Глава 8
Когда я вернулся в палатку, в красном углу — так мы называем небольшой пятачок свободного места за печкой — был уже накрыт стол: в мисках налит суп, в чашке лежала расколотка из сига, небольшими звеньями были нарезаны свежепросоленные хариусы.
— Авдо, кажется, чего-то не хватает к ужину, — проговорил Андрей.
— Разве ложки позабыла положить? — с невинным видом спрашивает Авдо.
— Да нет, ложки вроде есть.
— Соль тоже есть.
— Вот ты расколотку подала. Это же еда богов. Чтобы ее принять, надо вначале желудок святой водой обласкать, иначе проку в еде не будет.
Авдо пододвинула к себе сумку, достала бутылку спирта и подала Андрею.
— Налей немного в кружки. Остальное оставь. Еще кто-нибудь в гости придет.
— Авдо, да у меня больше рюмки и душа-то не принимает. Разве из уважения к тебе.
— Рюмка-то у тебя, бойё, однако, с ведро будет.
Настроение у всех было отличное. Мы выпили, закусили.
— В молодости на спор я по десять сигов за один раз съедал, — говорит Андрей.
— Расколоткой? — удивляюсь я. — Тут же полкилограмма в одной рыбине.
— Некоторые больше будут, — добавляет Авдо. — А брюхо не заморозил?
— Не десять, а двух-то съедал. И без спиртного. Я уж его так, годом да родом принимаю. А что, Авдо, плеснем еще помаленьку, так, с ножовый обух.
— Однако, плесни, — великодушно разрешает Авдо.
После ужина мы отдыхаем. Авдо убрала посуду и курит. Андрей лежит на оленьей шкуре. Я растапливаю печку: мы не заметили, как она прогорела и в палатке стало прохладно.
— Вы тоже живете в палатке? — спросил я Андрея.
— Нет. У нас зимовье, просторное, светлое.
— А для Авдо почему зимовье не срубите?
— Однако, на каждом собрании охотников говорю. Управляющего Михаила Фаркова ругаю, — оживилась Авдо. — Никакого толка. Так в палатке мерзну. Сколько раз болела.
Михаила я знаю. С ним мы росли, вместе служили в армии. Парень он толковый. Грамота у него небольшая, но природа наделила его цельным умом.
— Он же охотник толковый, — заметил я.
— Пошто плохой охотник будет, — проговорила Авдо. — Сама учила. И начальник хороший.
— Тогда в чем же дело?
— Людей никуда не хватает, — отметил Андрей.
— Куда же люди деваются?
— Уезжают. Отжили свой век маленькие деревни.
— Что-то не пойму вас.
— А что тут понимать? Тридцать семей у нас на селе. А вы посмотрите, кто в этих семьях — старые, пожилые да малые дети. Молодежи-то нет. Парни уходят служить в армию и не возвращаются. У меня три брата. Один токарем в Ангарске работает, второй — шофер в Иркутске, третий — летчик. Сын десятилетку закончил и остался в городе, пошел на стройку, на электросварщика учится. Как-то младший брат приезжал. Охотник он хороший. Тайгу любит. Стал я его ругать, что уехал он из деревни. А брат и говорит: «На кой шут мне эта тайга? Отработал я в городе восемь часов у станка, пришел домой, у меня никаких забот. Смотрю телевизор, или идем с женой в театр. Или книгу почитаю. Вместе с женой поступили в институт на заочное отделение. Через пять лет инженерами будем. А что здесь? Из всей культуры — раз в неделю кино, да и то старое. Сходил посмотрел кино, а дальше что? Пришел к товарищу, он бутылку на стол, загуляли. Завтра он ко мне приходит. Опять та же история. Да и не только молодежь уезжает. Подрастают дети, учить их надо. Можно в интернат посылать. Но когда дети при родителях, все-таки лучше. Семей десять уехало в райцентр, в город».
— Но что-то надо предпринимать, чтобы люди оставались. Строить школы, клубы.
— Мы об этом уже толковали. Ничего не получается. Построй школу-десятилетку, надо пятнадцать — двадцать учителей. А кого учить? В каждом классе по два-три ученика будет. Не получается со школой. Построим клуб. Приду я в него. А что там делать буду? Нанять кого-нибудь, чтобы меня развлекали? Пустой разговор.
— Но кто-то же остается в селах?
— Остаются, у кого детей нет. Или родственники в городе, к которым можно отправить детей. Но я бы давно закрыл эти деревни.
Жалко эти захолустные уголки. Ведь это же — мое детство, моя юность. Но ловлю себя на мысли: а желал бы ты, чтобы твои дети росли в этом забытом богом медвежьем углу, не зная, что такое телевизор, театр, Дворец пионеров? Конечно, нет. Да и сам-то я недаром изменил тайге.
Жизнь безжалостна. Пока страна экономически была слабой и в образовании ориентировались на семилетку, тихая и сытая жизнь в этих уголках устраивала людей. Но вот на заводы и фабрики пришла автоматизация, а в села — первоклассная техника. К станку встал рабочий со средним образованием. И первой против медвежьих углов восстала молодежь, она ушла из деревень-хуторов. И за несколько лет десятки маленьких деревушек прекратили свое существование. Остальные доживают последние дни. И если бы даже кто-то очень захотел, их уже теперь не спасти. Они отжили свой век, как отжила соха, как отжила юрта.