Истинное лицо
• Как выглядело твое лицо до рождения твоих родителей?
Буддийские коаны – это маленькие аллегорические жемчужины, предназначенные для того, чтобы поломать над ними голову. Это древние мысленные эксперименты, упорное созерцание которых должно приводить к просветлению; только в отличие от западных философских мысленных экспериментов действуют коаны не путем рассуждений. Они больше похожи на эксперименты по избавлению от мыслей, и сила их заключается в способности разрушать застывшие дуалистические рассудочные шаблоны и выходить за рамки рационального, рассуждающего ума. Тем не менее от привычки к рациональной интерпретации не так-то легко избавиться, и за прошедшие столетия учителя дзэн написали обширные комментарии к литературе по коанам.
Так что же означает этот коан? Как пояснил в XIII веке буддистский учитель Эйхей Догэн[9], «ваше лицо до рождения ваших родителей» – это ваше истинное лицо, ваша изначально просветленная природа будды. Существует вторая версия этого коана: не обсуждая добро и зло, какое у тебя истинное лицо? В сущности, эти два коана задают один и тот же вопрос: «Кто ты? Каково твое истинное «я», твоя неразделенная природа? Какова твоя личность до и вне таких определяющих ее дуалистических делений, как отец/мать и добро/зло?»
Я родилась в 1956 году, через одиннадцать лет после окончания Второй мировой войны, когда американцы еще были добром, а японцы злом, и тогда недуалистичное понимание было невозможно. За одиннадцать лет до моего рождения две мои половинки были смертельными врагами. Соплеменники моей матери убивали соплеменников моего отца, и наоборот, и я очень рано осознала эту вражду и поняла, что сама являюсь ее воплощением. Но мое лицо выражало нечто противоположное этой вражде: силу притяжения – настоящую любовь, секс, расовое кровосмешение, называйте как хотите, – то, что вызвало меня к жизни. С учетом всех этих первобытных и противоречивых страстей, бурливших под поверхностью моей кожи, неудивительно, что мое лицо вызывало у людей некое беспокойство.
В том расово и этнически сегрегированном обществе, каким была Америка в пятидесятых-шестидесятых годах, невозможно было, взглянув в лицо человеку смешанной расы, сразу же не вспомнить о половых и прочих различиях. Эти ассоциации могут возникать подсознательно, но наш мозг запрограммирован на работу с определенными шаблонами, и когда мы замечаем отклонение от них, мы инстинктивно пытаемся разобраться, «как» и «почему». Но мысли о половой и этнической принадлежности часто кажутся неправильными, особенно когда их вызывает лицо ребенка. Дети смешанной расы заставляют взрослых чувствовать себя неловко. Мы заставляем людей вести себя странным образом.
Когда я была маленькой, ко мне на улице подходили совершенно незнакомые люди, заглядывали мне в лицо и спрашивали: «Что ты такое?» Любопытные, агрессивные, похотливые или наивные, они ничего не могли с собой поделать. Они реагировали на что-то такое в моих чертах, нечто настолько экзистенциально тревожное, что оправдывало даже грубость – во всем было виновато было мое лицо. Своим отказом определиться в пользу чего-то одного оно вызывало у них дискомфорт.
«Ни то ни се; ни рыба ни мясо».
Полукровка, помесь, гибрид, химера… в необычном случае типа «зловещей долины» обычные правила поведения теряют силу.
Демографическая ситуация изменилась, и сейчас в мире гораздо больше людей смешанной расы, но в те годы мы были скорее аномалией. А политика толерантности еще только зарождалась, поэтому язык, на которым мы общались, был не особо тонким, не слишком точным и грубоватым. Сейчас люди дважды подумают, прежде чем спрашивать, что ты такое. Они поинтересуются об этом каким-нибудь другим способом. Но в те времена мы как-то меньше осознавали, насколько это расистский вопрос, и, возможно, были более терпимы к его неуклюжести.
Мои родители, насколько помню, никогда не возмущались и не обижались. Они оба были лингвистами и с пониманием относились к человеческой страсти к таксономии[10] и потребности идентифицировать, классифицировать и находить смысл через слова.
Мой отец был преподавателем на кафедре антропологии в Йельском университете, и в то время все его коллеги были белые мужчины[11]. В Нью-Хейвене тогда не было такого большого азиатского сообщества, и единственными знакомыми мне азиатками были такие же, как моя мама, жены белых мужчин-антропологов. Правда, даже шутка такая ходила: чтобы получить место на кафедре антропологии Йельского университета, нужно жениться на восточной женщине. «Восточными» тогда называли азиатов, и смеялись над этой шуткой в основном сами восточные жены. Они представляли собой довольно экзотическую демографическую подгруппу, эти жены антропологов, как и мы, их дети полуазиатского, полуантропологического происхождения.
Постепенно взрослея, я была и собой, и «другим» сразу, наблюдателем и объектом наблюдений одновременно. Полуазиатка, полуантрополог – ничего удивительного, что я сейчас сижу перед зеркалом и изучаю свое лицо. Склонность к вуайеризму, к этакому этнографическому самоанализу у меня в генах!
Тайм-код00:34:12
00:34:12 Что ж, теперь перейдем ко лбу. Лоб у меня ОГРОМНЫЙ. У меня чрезвычайно широкий и обширный лоб, который, опять-таки, достался мне от отца. Папе для размещения его большого мозга действительно требовалось много офисного пространства. В моем случае это излишество. Кожа стала какой-то пергаментной, на ней возникло несколько тоненьких горизонтальных складок, но в целом лоб у меня все еще довольно гладкий.
00:39:49 На лбу у меня два шрама. Тот, что поменьше, который я прячу под челкой, я получила, когда мы с приятелем фехтовали и он ударил меня ручкой от метлы. А большой шрам, который идет вертикально по всей правой стороне лба, я получила, когда ходила в третий класс, во время катания на санках за Йельской школой богословия.
До этого я никогда там не каталась, но ребята с факультета антропологии, с которыми я играла, говорили, что там здорово. Горка была безумно крутой, и я помню, как посмотрела вниз и испугалась, но вместо того, чтобы отступить, легла животом вниз на сани, а через мгновение уже летела головой вперед прямо к кованому железному забору внизу. Я помню скользкий лед под полозьями, и кошмарные ухабы, и ужас от осознания того, что я не контролирую ситуацию, но все происходило так быстро, что я ничего не могла поделать, а потом был забор, и я в него врезалась.
Я помню вкус железа. Помню красную кровь на белом снегу. Очень много крови. Два выпускника школы богословия бегом спустились с холма мне на помощь. Они отнесли меня сперва к себе домой, а затем отвезли в отделение скорой помощи, где уже ждала моя мать. Доктор наложил двадцать четыре шва мне на лоб и сшил верхнюю губу. Сейчас эти шрамы почти не видно. Мама поблагодарила учащихся школы богословия и потом всем рассказывала, как мне повезло, что они оказались там и спасли меня. Может быть, именно тогда во мне проснулся интерес к религиям? Позже на той же неделе я должна была участвовать в школьном спектакле. Мы ставили «Микадо»[12], а поскольку я была наполовину японкой, меня позвали на главную женскую роль Юм-Юм, и это было очень круто, потому что мне было всего восемь лет. Меня расстраивал не сам этот несчастный случай на санках, не разбитая губа и не швы на голове. Меня волновало только одно – смогу ли я играть Юм-Юм?
Неужели все это правда? Неужели в 1964 году в нашей начальной школе действительно ставили «Микадо»? Эта опера, со всеми ее восточными пережитками и расовыми стереотипами, не очень-то подходит для детей – но откуда бы я еще знала песенки, которые Юм-Юм поет вместе с Питти-Синг и Пип-Бо?
Мы три девчонки, недавно из школы,
Шалим и веселимся мы без конца,
Задора и радости в нас – через край,
Три бойкие девчонки, все из одной школы!
Над всем мы веселимся, и все нам нипочем.
Никто нам не страшен, любого засмеем!
Жизнь для нас – забава,
она лишь началась!
Три бойкие девчонки, все из одной школы!
И я действительно помню, как прыгала по сцене в кимоно, размахивая зонтиком, так что, видимо, я достаточно поправилась после несчастного случая и смогла сыграть свою роль. Потом я отрастила челку, чтобы скрыть свой большой, покрытый шрамами лоб, и носила челку большую часть жизни, даже после того, как шрам перестал бросаться в глаза. Но мой лоб не нравился мне и до того несчастного случая. Он был слишком большой, слишком широкий и слишком мужской – прекрасный лоб для моего отца, но не для меня.
Прыгуны
Предки моего отца с дедушкиной стороны приехали в Америку из английского города Йоркшира, а предки с бабушкиной – из Дании. Йоркширская ветвь семьи была в числе американских первопоселенцев, ее представители участвовали в войне Америки за независимость, с обеих сторон; после поражения британцев та часть семьи, что поддерживала «тори», переехала в Канаду. Родители моего отца были фермерами-животноводами в Висконсине, но во время Великой депрессии они обанкротились и были вынуждены продать ферму крупному агробизнес-конгломерату. Потеря фермы их ужасно расстроила, и они обратились за утешением к религии и стали евангельскими христианами. Большинство людей слышали о «трясунах», «квакерах» и «святых скакунах», которые трясутся, скачут и катаются по земле. Родители моего отца стали «прыгунами»[13].
Название забавное, но на самом деле ничего забавного там не было. «Прыгуны» были очень строгой, консервативной сектой христиан-фундаменталистов, которые считали все веселое грехом. Мои предки по отцовской линии сурово смотрят на меня сверху вниз из резных овальных рам старых семейных портретов. У них большие широкие лбы и маленькие голубые глаза, тонкие губы и узкие подбородки. «Что ты такое?» – кажется, вопрошают их глаза. Никогда не знала, как на это отвечать.