Принцесса с перевернутыми волосами
Я до сих пор храню две маски, которые вырезала в Японии: молодая девушка «ко-омотэ», а еще «семимару» – маска, получившая свое название от одной из самых трагических пьес в репертуаре театра Но. Маска «семимару» изображает молодого аристократа с бледным лицом, его узенькие глаза-щелочки опущены вниз и ничего не видят: он слеп. Однако как ни странно, Семимару играет не главную роль в пьесе, названной его именем. Главную роль играет его сестра, принцесса Сакагами, или принцесса непослушных волос, что более буквально переводится как «принцесса с перевернутыми волосами». История их проста. Слепой от рождения принц Семимару по какой-то неизвестной причине был сослан своим отцом, императором Дайго, на далекий горный перевал. Его сопровождает туда верный слуга, который бреет голову своему господину в монашеском постриге, а затем, после долгих стенаний, оставляет молодого принца в убогом шалаше, где тот будет жить один, в компании одной лишь лютни.
Изгнание из столицы – трагическое клише в японских сюжетах, но в этой истории Семимару гораздо менее трагическая фигура, чем безумная принцесса с перевернутыми волосами. Она выходит на сцену не в ко-омотэ юной девушки в расцвете юности, а в маске зо-онна: это женщина немного старше, лицо ее утратило свежесть, а взгляд меланхолично обращен внутрь себя.
Эта маска – утонченная, торжественная и потусторонняя – часто используется для представления небесного существа или богини, которая держится вдали от мира людей. Это моя любимая маска, которая, по словам Удаки, «требует от создателя определенного благородства характера».
Сакагами поет:
Хоть я и родилась принцессой,
какое-то злодеяние
Из моего неизвестного прошлого
в прежних жизнях
Заставляет мой разум временами
вести себя невменяемо.
И в своем безумии я блуждаю
далекими путями.
Мои иссиня-черные волосы растут ввысь;
Хоть я и приглаживаю их,
они не ложатся ровно[24].
Деревенские дети смеются над ее всклокоченными волосами, она ругает их, отгоняя прочь, после чего пускается в замечательный философский монолог о вывернутой и недуалистической природе реальности – этот пассаж представляет собой дзен-буддизм в чистом виде.
Как это удивительно,
Что так много перед нашими глазами
переворачивается с ног на голову.
Семена цветов, зарытые в землю,
поднимаются вверх,
чтобы украсить ветви тысячи деревьев.
Луна висит высоко в небесах,
но ее свет опускается
на дно бесчисленных вод.
Мои волосы, поднимающиеся
вверх от моего тела,
становятся белыми
от прикосновения звезд и инея:
Естественный это порядок
или перевернутый?
Как удивительно, что и то,
и другое должно быть во мне!
[Выходит на сцену.]
Ветер расчесывает даже волосы ив,
Но ни ветер не может
распутать эти волосы,
ни моя рука не может
отделить их друг от друга.
[Берет себя за волосы и смотрит на них.]
Может, вырвать их из головы?
Выбросить их?
Я поднимаю свои руки в рукавах —
что это?
Танец, в котором рвут на себе волосы?
Как это унизительно!
В припадке сумасшествия она начинает танцевать безумный танец вырывания волос, а хор поет, рассказывая о ее многочисленных страданиях и невзгодах. Завершается рассказ описанием ее прибытия на тот же самый горный перевал, где оставили ее брата. Сакагами слышит звуки лютни, которые доносятся из шалаша, и узнает стиль игры своего брата, изящный и совершенно нездешний. Она подходит и узнает Семимару; он также узнает ее. Они радостно произносят имена друг друга, выражают друг другу свою любовь и плачут о жестокости судьбы, которая привела их сюда. Они делятся воспоминаниями о прекрасной жизни, которую вели при дворе, а затем без всякой видимой причины Сакагами вдруг заявляет, что должна уйти. Расставание их затянуто и трагично. Сакагами отворачивается, колеблется, идет, останавливается, окликает брата, затем снова поворачивается, чтобы уйти. Ее голос отдаляется. Семимару умоляет ее навестить его еще раз, делая несколько шагов вперед и обращая незрячие глаза в ее сторону.
Хор поет:
Она поворачивается,
чтобы посмотреть на него в последний раз.
Плача, плача, они расстались,
Плача, плача, они расстались.
Ни слова не говорится о том, чтобы Сакагами поселилась со своим слепым братом, или чтобы Семимару позаботился о своей сумасшедшей сестре, или хотя бы помог ей привести в порядок прическу. Их расставание – сюжетное требование жанра, и они просто принимают его как необходимое и неизбежное, что дает им основание оплакивать свое одиночество, боль разлуки и трагическое непостоянство человеческой жизни.
Самой трогательной мне кажется та сцена, которая начинается сразу после безумного танца Сакагами с вырыванием волос, перед тем, как она услышит лютню брата. Она добирается до горного перевала и останавливается у ручья.
В бегущем потоке я вижу свое отражение.
Хоть это мое собственное лицо,
оно приводит меня в ужас:
Волосы, похожие на спутанные колючки, венчают мою голову,
Брови мрачно изогнуты —
да, это действительно
Отражение Сакагами в воде.
Говорят, вода – это зеркало,
Но вечерняя рябь искажает мое лицо.
Тайм-код01:13:57
01:13:57 Так, все, теперь мне точно нужно прерваться на кофе-брейк. Немедленно.
01:24:21 Возвращаюсь обратно с чашкой кофе. Я приготовила его в новой и очень хорошей японской кофеварке для пуровер-заваривания, которую Оливер купил в магазине на Венис-Бич[25]. Она керамическая, со специальными японскими желобками, которые идут по спирали, чтобы кофе как следует заварился и по-настоящему настоялся. Зачем я это пишу? Потому что на самом деле мне уже надоело мое лицо.
01:26:34 Когда я пью, глаза мои прищуриваются, а брови сдвигаются, образуя две глубокие хмурые складки. При этом кожа на щеках натягивается кверху, образуя множество «вороньих лапок»[26]. Откуда взялось это выражение? Эти морщины возле глаз действительно похожи на ступни, вернее, пальцы на лапах у вороны. Но почему не лапки крапивника? Или синички? Должно быть, потому что «старая карга» – это, вообще-то, старая ворона. У меня многовато морщин для одной птичьей лапки. Мне нужно много лап, со множеством пальцев. Мне нужна стая ворон. Туча ворон. Чертова прорва старых карг.
01:29:06 А сейчас я корчу рожи самой себе. Глупые, грустные, счастливые. Гримасы и ухмылки. Опускаю вниз уголки губ, выпячиваю подбородок, скашиваю глаза к переносице. Втягиваю щеки и выпячиваю губы, как будто я золотая рыбка. Теперь изображаю широкий оскал смерти. У меня большие белые зубы. Можно я загляну в электронную почту?
01:31:12 Я и раньше отрабатывала мимику перед зеркалом. Моя подруга Молли говорит, что у нее есть особое «лицо для зеркала», и у меня тоже такое есть. Забавно. Как будто мы пытаемся создать у самих себя впечатление, что выглядим лучше, чем на самом деле. Перед кем мы притворяемся? А сегодня у всех нас есть специальные лица для селфи. Смешно смотреть, как люди делают селфи.
01:33:27 По краю подбородка у меня идут старческие пигментные пятна, но я их не очень часто замечаю, потому что они только с одной стороны лица. Они меня не особо беспокоят, а вот покраснение кожи – да. Когда мне приходится фотографироваться, я наношу на лицо светлый тональный крем. Мне это не нравится. Вообще-то, я не умею пользоваться косметикой. Меня как-то раз этому научили, но после я не практиковалась. Готовясь к своему первому писательскому туру, я зашла в элитный косметический магазин и попросила научить меня наносить макияж. Это было в салоне «Сю Уэмура»[27] на Западном Бродвее. Я ушла оттуда, набрав продукции на пару сотен долларов, и честно попыталась ею воспользоваться, но в конце концов оставила всю ее где-то в гостиничной ванной. Теперь я покупаю простую дешевую косметику. Большой разницы я не замечаю, да и пользуюсь ею редко.
01:36:41 Будучи дзен-буддистским священником, я, наверное, вообще не должна пользоваться косметикой. Интересно, у нас нет запрета на губную помаду? Если нет, то не мешало бы его ввести. Уж теперь-то мне точно следует поменьше заморачиваться на свою внешность, правда? А если я до сих пор привязана к ней, то не говорит ли это о том, что до просветления мне еще далеко? Видимо, во мне еще не ослабло писательское тщеславие. Авторша еще трепыхается. Установлен ли возраст, когда женщина официально считается достаточно старой, чтобы она могла уже не заботиться о своей внешности?
Публичное лицо
Мне был сорок один год, когда были сделаны мои первые писательские фотографии. Издательство «Викинг» обратилось для этого к Марион Эттлингер, и это было здорово, но в то же время страшновато, потому что Марион уже успела сделать несколько всемирно известных фотопортретов – в том числе таких литературных светил, как Трумэн Капоте, Раймонд Карвер и Элис Манро. Помню, как пришла к ней в студию и ужасно волновалась, просматривая ее портфолио и дожидаясь, пока она установит все эти свои отражатели. Но Марион оказалась очень хорошим человеком и прекрасным профессионалом. У нее было наготове блюдо с фруктами и закусками; она открыла бутылку охлажденного белого вина и налила мне бокал. Все прошло очень непринужденно: мы немного поболтали, потом она наконец начала снимать, а я выпила еще вина, и к тому моменту, когда она закончила работу, я уже настолько расслабилась, что когда Марион попросила разрешения сделать дополнительно несколько снимков для своей частной коллекции, я охотно согласилась. Порывшись в костюмах, о