Шилов Фёдор МихайловичТаймер
Пролог
— Шáло…
Я шёпотом произнёс имя друга, потом вспомнил, что мы в комнате одни и повысил голос:
— Шало!
С соседней постели не послышалось ни единого шороха, тогда я метнул в темноту тяжёлую набивную подушку.
— Шало! Да проснись же ты наконец!
Мой снаряд не достиг цели. Я впопыхах вскочил, повязал простыню на манер римской тоги, как привык делать сызмальства, и босиком прошлёпал к постели друга.
— Шало! — я потряс его за плечо. — Шало! Ты никуда не поедешь! Слышишь? Тебе не надо никуда ехать! — возбуждённо бормотал я, тормоша сонное тело под одеялом, пока не услышал в ответ недовольное ворчание.
— Что случилось, Пай?
— Шало, тебе не надо никуда ехать, слышишь?
— Ты с ума сошёл? Мне надо завтра вернуться в Таймер, и тебе это известно не хуже меня!
— Да в том-то и дело, что — нет, Шало! Нет! Не нужно! — я почти задыхался от внезапно осенивших меня догадок. — Ты теперь всегда будешь жить здесь!
Друг резко сел, спустил с кровати босые ноги. Некоторое время, борясь со сном, он растирал ладонями лицо и уши, потом, глядя на меня сквозь темноту, хмыкнул:
— Лунатишь, Пай? Давай я уложу тебя.
Я присел на корточки перед ним.
— Я в порядке. И совсем не сплю. Я серьёзно тебе говорю — не надо завтра садиться в вагон!
Он положил руку мне на плечо и со вздохом сказал:
— Пай, если тебе приснился сон, то знай: это самый чудесный сон на свете, потому что меньше всего мне хотелось бы снова потерять тебя. Но сон так и останется сном, а я завтра сяду в поезд и уеду отсюда. На один Таймеровский цикл. На двенадцать смен длиной в двадцать восемь дней. А когда вернусь, тебя уже здесь не будет. Ложись спать и не трави мне душу.
Он отпустил моё плечо и снова лёг, отвернувшись лицом к стене.
— Шало… Я и сам не знаю пока, что будет… Просто не садись завтра в вагон…
Всё время — с нашей внезапной встречи и до нынешней минуты — в меня летели клочья воспоминаний, обрывки разговоров, случайные советы, мимолётные интонации, чем-то разительно отличавшиеся от слышанного прежде и непривычных для моего мира. Мира, который я считал своим, а сегодня ночью, проснувшись, вдруг понял, что всё в нём перевёрнуто с ног на голову и давно пора что-то изменить. Это было так, словно я всю жизнь ел основное блюдо, а тут вдруг обмакнул палец в соус и понял, что он создан более талантливым поваром и, пусть является всего лишь приправой, тем не менее достоин похвал, как самостоятельный кулинарный шедевр.
Возможно, мне в голову пришла самая нелепая чушь, какая только вообще способна рождаться в головах, но отчего-то хотелось, чтобы именно эта придумка воплотилась в жизнь
От волнения у меня перехватило горло. Признаться, я не ожидал от себя такой горячности. Но, если я встретил Шало, значит, однажды я смогу снова увидеть Ивис!
— Как ты себя чувствуешь, Пай? — ладонь друга заботливо легла мне на лоб: он был холоден, несмотря на то, что мысли мои пылали.
— Я ещё не понимаю. Необычно как-то… По-новому, но — хорошо! Определённо — очень хорошо!
И я толкнул Шало кулаком в плечо.
— Определённо, я чувствую себя замечательно.
Я засмеялся, уверенный, что грядут невероятные перемены.
Часть 1
Наш мир — это большой таймер. Собственно, все так и называют его — Таймер. Однажды кто-то придумал и не было смысла что-то менять. Впрочем, другие названия не стали бы столь удачными и точными.
Не знаю, сможет ли кто-нибудь рассказать, какую территорию занимает Таймер. Никто и никогда не видел его снаружи. Говорят, что это комплекс многоэтажных круглых башен, что их — 28, что каждая высотка насчитывает по 28 этажей. Всё тут так или иначе связано с этой цифрой — двадцать восемь. 28 секторов на этаже, 28 человек в секторе, 28 дежурных в холле. Каждый сектор принимал нас на 28 дней. Единственное отхождение от этой числовой зависимости — количество смен от отпуска до отпуска. Их двенадцать. Странно, но, в конце концов, любая система имеет право на необъяснимые отступления от правил.
У каждого из нас на руке часы. Самые разные по цвету и форме. Отличается и материал, и крутость: находятся личности, хронометры которых переливаются яркими цветными лампочками, издают мелодичные звуки или механическими голосами предупреждают владельцев об окончании 28-дневной смены. При входе в новый сектор обладателям электронных часов меняют батарейку, тем, у кого на запястье механический счётчик времени, предлагают пройти беглый технический осмотр. Я всегда отказываюсь передавать часы в чужие руки. К тому же они не такие, как у других, и не требуют вмешательства со стороны. Я прекрасно справляюсь с их починкой самостоятельно. Да и не доверяю я, если честно, мастерам, обучавшимся всего-навсего 28 дней — где им за это время постичь все тонкости науки!
Кто-то требует замены часов у каждой последующей двери, кто-то — вроде меня — не расстаётся с одними всю жизнь.
Сейчас мне чуть больше 20 таймеровских циклов, но когда-то 28 дней я пробыл подростком на побегушках, поэтому о работе дежурных знаю многое.
Они ходят одетыми в чёрные брюки, белые рубашки и малиновые жилетки. На ногах ботинки под цвет брюк. На руках — особенные переходящие часы. Когда жителей ведут по лестницам и переходам Таймера, на экране хронометра загораются поворотники, в кабине лифта — номер этажа, на этаже — номер сектора, где необходимо оставить сопровождаемого таймерца.
Обязанности дежурного несложны: проводи постояльца до нового сектора, прими того, кто придёт следом, запиши в журнал, проставь палочки, пересчитав дни пребывания в секторе остальных жильцов, занеси завтрак-обед-ужин жителям в положенное время. В свободные минуты валяйся в постели — благо они тут же, у входов в сектора, играй в игры с другими дежурными, отжимайся, качай пресс. Одна беда — наш мир так велик, что иногда сопровождение таймерца до места жительства отнимает много времени, и выспаться, как следует, не удаётся. Впрочем, эта проблема ничтожно мала в сравнении с холодом, который испытывают переселенцы, ведь их ведут голыми, забирать одежду из прежнего сектора запрещено. Приходит срок, когда и дежурные лишаются рабочей формы и обнажёнными уходят к другому месту проживания, где приступают к иным обязанностям.
Приняв пост, я примерил чужую, ещё не остывшую форму. Словно пообнимался с предшественником. Его тепло доживало последние мгновения в рукавах и штанинах, смешивалось с моим и как-то странно роднило с человеком, с которым я даже не успел познакомиться. Конечно, и тепло и ощущение развеялись моментально, одежда пропиталась моим запахом, я привык к ней, но после — по истечении 28 дней — отдал. Мой последователь вряд ли был столь же сентиментален, как я. Он натянул брюки, швырнул рубашку и жилетку на спинку кровати и завалился спать.
В общем, наше обиталище это мир, как мир — ничего особенного. Носи часы, отсчитывай 28 дней, переходи из сектора в сектор. Если собьёшься, дежурные по этажу всё равно в строго отведённое время отправят тебя в новую комнату, к новым соседям, новым ощущениям, новым профессиям… А если собьются дежурные, они понадеются на наши часы, заглянут в сектор, спросят:
— Есть те, чьи 28 дней истекли?
Мы следим за временем и честно покидаем сектор.
Казалось бы: при такой частой смене работников должна была возникнуть невероятная сумятица, но нет — система работает без сбоев. Ну или почти без сбоев.
Понятия не имею, кто произвёл меня на свет. Не погрешу перед истиной, если скажу, что никто и никогда не сможет описать мне мать — про отца и вовсе заикаться не стоит! — рассказать, была ли она ласкова со мной в те 28 дней, что дано провести родительнице с чадом, осталась ли она жива или моё появление на свет отняло у неё последние силы.
Смерть при родоразрешении не редкость здесь. Женщина может извергнуть плод или задушить в родовом канале, может изорвать в муках промежность, изойдя кровью, или погибнуть в горячке, предоставив младенцу самому прокладывать себе дорогу за пределы материнской утробы. Всё это пройдёт незамеченным для равнодушных жителей секторов, привыкших нелицеприятное выносить напоказ, а вот способность к участию и взаимовыручке — прятать.
В моей памяти не угаснет картина: молодая женщина (она родила ещё до того, как меня заселили в сектор), пышущая здоровьем и необъятным инстинктивным желанием передать всё самое лучшее новорождённой крохе. Как она была величественна и статна, как могущественно вздымалась и розовела её грудь с большими коричневыми ореолами, и как безмятежно кормился младенец, находясь в заботливых материнских руках: воистину — воплощённое явление плодородия и всей красоты мира. Я тогда был совсем мал и не формулировал эту истину, как теперь, но осознавал её всем сердцем именно так.
Румяная, кровь с молоком, дородная крепкая женщина качала на руках беззащитного розовощёкого сына и, казалось, не замечала ни собственной наготы (одежда нам полагалась только в рабочей зоне), ни суеты окружающих, их замечаний, шумной возни, заигрываний друг с другом или беспорядочных половых сношений, осуществлявшихся на глазах присутствующих и столь привычных для Таймера. Вероятно, в одном из таких прилюдных соитий и был зачат ребёнок, но сейчас для неё не существовало ни прошлого, ни будущего, а настоящее уменьшилось до размеров малюсенькой точки во Вселенной, которую она, целуя за ухом, ласково называла Мой Малыш. В этом нежном шёпоте было гораздо больше интимности, чем во всех виденных мною оргиях.
Молоко сочилось, струилось по груди и животу белёсой живительной струёй и, казалось, могло напоить не только родного сына, но и всех желающих родиться заново.
Я к этому времени провёл с новыми соседями 5 дней, а в самом Таймере не более 7 циклов, я был слишком мал, чтобы постичь разыгравшуюся на моих глазах трагедию в полной мере.
Как она рыдала, как молила, как тяну