Когда я был дежурным, один из переселенцев вдруг разбежался и со словами: «Не могу так больше» — прыгнул в шахту. Кабина подняла на этаж покалеченное мёртвое тело, я растерялся, и труп снова уехал на лифте вниз.
— Псих, — пожимая плечами, комментировали другие дежурные, — не обращай внимания.
Я кивнул, пытаясь унять нервную дрожь.
Покойный потом ещё долго совершал посмертные подъёмы и спуски. Но знаете что? Перешагнуть через мертвеца, оказывается, — дело плёвое.
Помню, как потерял девственность.
В нашем секторе появилась симпатичная кареглазая девчонка. Она заселилась, как все, ночью, а утром одна из первых пошла в душ. Разумеется я и прежде видел обнажённых девушек и мылся с ними, и валялся рядом на соседних кроватях, но тут я понял, что остолбенел. Весь целиком и, так сказать, локально. Снизу вверх, от пяток к макушке, как мышь, поражённая clostridium tetаni — от хвоста к голове. Ноги приросли к полу душевой, челюсть свело. При всём желании я не мог поприветствовать девчонку — язык задеревенел, а лицо непременно налилось бы краской, если бы вся кровь не устремилась в другое место, позволяя окружающим созерцать упругую полноценную юношескую эрекцию. Девчонка была хороша! Её грудь в мыльной пене, влажные каштановые волосы и соблазнительное лоно в сплетении водных струй не оставляли моему пенису вариантов.
— Ого, этот парень, похоже, собрался отлынивать от работы, — загоготал сбоку глумливый мужской бас.
Ему вторил визгливый тенорок:
— Давай, пацан, не тушуйся. Работа постоит, а член вечно стоять не будет!
Иногда мне казалось, что в Таймере очень важно было время от времени произносить вслух названия половых органов в приличных формулировках или в нецензурных аналогах. Здесь каждый был словно запрограммирован: на каждой 28 минуте дружно хором выкрикивать: «Влагалище!»
Девушка, закрыв глаза, смывала шампунь с волос, позволяя мне вдоволь наглядеться на соблазнительные изгибы своего тела и явно распаляя меня нарочно. Я стоял посреди душевой и любовался. Наконец она подошла ко мне вплотную, прикоснулась горячей ладонью к щеке, а другой к гениталиям — медленно скользнув по пенису сверху вниз — отчего я едва не кончил, и сказала под дружное улюлюканье собравшихся:
— Ночью я покажу тебе, что с этим делать.
— Похоже, этому парню давно пора изведать новые глубины, — хохотнули рядом.
— Сколько же ты прожил циклов, если всё ещё девственник? — изумились вокруг.
Пятнадцать. И сам не знаю, почему ждал так долго. Но я не стал отвечать им.
Уверен, ночью на нас пялился весь сектор, пока я со всей животной юной страстью обладал вожделенным телом. Может, я подражал тем, кто беззастенчиво совокуплялся когда-то при мне или искал свой неповторимый стиль, так или иначе, вряд ли я был на высоте, но меня это не волновало. Молодое тело и буйные гормоны требовали секса. Грубого, резкого. Равнодушного. Вот какого! Пусть глазеют. Я тоже навидался всякого: как совсем юные девушки ныряли под одеяло к пожилым, как зрелые женщины отдавались сразу нескольким партнерам разного возраста, как упивались друг другом однополые пары. Видно настала и моя пора присоединиться к этому буйству. В конце концов, это мир, в котором я живу. Он диктует свои правила. Это всё только на 28 дней. Делай что хочешь, ведь это быстро пройдёт…
Увы, я мог бы растрачивать свой молодой азарт с тем же рвением на пустую постель. Девушка, похоже давно привыкшая ко всякому, даже не пыталась найти со мной единого порыва. Справедливости ради отмечу, что в первую ночь она показала мне многое, но после (а мы провели с ней 25 ночей из 28), оставалась почти безучастна. Она относилась ко мне, как к комару (а их здесь сотни) — не стряхивала, пока не становился совсем назойливым. Да и мне с ней вскоре стало скучно.
Я сменил сектор. Странно, первый сексуальный опыт сделал меня увереннее, но при этом почему-то злее.
Даже не помню, кем я работал в те 28 дней. Кажется, мы клеили резиновые лодки. А может, и нет. Если у бабочки спросить, в каждый ли день своей жизни она видела васильки, она наверняка ответит, что каждый. И наверняка соврёт. Жизнь, полная цветов, просто не оставляет возможности обратить на них внимание.
Моя жизнь, полная работы и новых знакомств, тоже требовала одного — моментально забыть всё, оставленное за закрытой дверью. К счастью, пока ни одна дверь не открывалась дважды. Может, всё же число секторов не бесконечно, и я выйду на второй круг, но до сих пор такого не случалось.
— Я трахаюсь со всеми новичками, это обязательно и обсуждению не подлежит, — заявила мне девица дебильного вида, едва ли намного старше меня самого. Она непрестанно шмыгала носом, заполучив аллергию на клей, и вытирала сопли рукой, отчего на лице и предплечьях у неё оставались неопрятные зеленоватые следы.
— Только сунься в мою постель, и следующую лодку я склею из твоей кожи, — пригрозил я и добавил с кривой усмешкой: — Это обязательно и обсуждению не подлежит.
Поэтому ночью, когда кто-то сел на мою кровать (а здесь совсем не зазорно было залезть в постель к любому, кто тебе приглянулся), я гневно прошипел в темноту:
— Я же тебя предупреждал!..
И осёкся. Надо мной склонилось уродливое лицо в угревой сыпи, освещённое тусклой лампочкой, горевшей над дверью круглосуточно. Мужское лицо. Парень облизал потрескавшиеся сухие губы и спросил так хрипло, что хотелось предложить ему облизать ещё и горло:
— Помнишь мамкины поцелуи?
Я спросонок помотал головой, пытаясь отстраниться, но он нависал, поливая меня блеском лихорадочно бегающих глаз, отражавших свет ночника. Он продолжил — горячо и болезненно:
— А я помню. Каждую частицу её тепла, её мягкие губы, её запах — родной запах! Такой, какого здесь за всю жизнь больше не почувствуешь.
Я хотел возразить: очнись, ну как ты можешь помнить? Тебе было 28 дней, когда матери пришлось с тобой расстаться!
— Этот тупица ко всем пристаёт, не обращай внимания, — через зевок и кроватный скрип ко мне прилетел ещё один голос. — Ничей. Имя соседу — Никто, значит, и голос его — Ничей. Так проще. Не знакомлюсь, не ищу ни друзей, ни приятелей. Короткие связи, рабочие отношения.
— Он всех достал. Убью его когда-нибудь, — добавил голос.
— Ма-ма, — парень между тем гнул своё, — слово такое, особенное, чувствуешь? Ма-ма.
— Хоть сто раз повтори, — раздражённо ответил голос, — никто здесь ничего в этом слове не найдёт и не почувствует его особенности!
— А ты думал о том, как появился на свет? — вдруг спросил он.
Я думал. Но не собирался с ним этого обсуждать.
Его следующий вопрос потряс меня:
— А хотел бы где-нибудь остаться больше, чем на 28 дней?
— Кто ж позволит? — хмыкнул я, против воли поддержав диалог.
— А когда хотят — разрешения не спрашивают, — сказал он, снова облизал губы и ушёл к себе в постель.
— Умалишённый, — прокомментировал голос, — их здесь навалом!
Когда за обладателем голоса пришёл дежурный, он задержался на мгновение, попросил подростка подождать:
— У меня ещё есть дельце.
С этими словами он свернул спящему сумасшедшему шею и удовлетворённо подмигнул мне:
— Сказал же — убью. Уж больно он меня раздражал.
Разумеется. Трахаться — так на виду. Убивать — так безнаказанно.
Память гоняла меня сегодня ночью от возраста к возрасту. Вот мне 15 таймеровских циклов, а вот вдруг опять семь. То я возвращался в детство с его тревожными воспоминаниями, то — в не менее тревожную юность. Немного сумбурно, согласен. Но мыслям ведь не прикажешь двигаться строем. Чего бы ни хотел от нас мир, в котором мы живём, в головах, как ни крути, существует какой-то другой таймер и как-то по-особому всё поделено на сектора.
Сейчас мне перевалило за 20 таймеровских циклов, и всё прошедшее кажется мне неоднозначным. До многого я должен был бы додуматься раньше, а что-то, наверное и сейчас скрыто от меня и проявится лишь к 30-му, 40-му или 50-му циклу. А может, и вовсе останется тайной навеки.
Прежде чем разбудить Шало и огорошить его своими идеями, я лежал, лежал, лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал, вспоминал, выхватывая куски из памяти, словно пробуя пироги с разными начинками.
Слушая, как сопит во сне Шало, я думал, что нужно что-то менять. В конце концов, именно встреча с Шало изменила меня самого. С ним и ещё некоторыми людьми…
Кажется, тогда я завершал седьмой цикл в Таймере.
— Сегодня вы становитесь взрослыми, переходите на новые этажи и поэтому в торжественной атмосфере нашего учебного кабинета я вручаю вам самый главный атрибут всей жизни!
(Ну конечно! Как я мог забыть: часы у меня были не с рождения, они появились только в тот день! А кажется, что они со мной всю жизнь).
Классная руководительница читала с листа заготовленный текст, но видно было, как ей хочется выкинуть злосчастный листок и заговорить с нами без бумажки. Я и ещё 26 учеников (с педагогом нас как раз насчитывалось 28 человек) сидели на полу, скрестив ноги. На наших рожах можно было прочесть что угодно, кроме осознания торжественности момента. В конце концов, эту дылду с жидкими прямыми волосами и уродливым неестественно вытянутым лицом мы созерцали 28 дней: она была с нами и в жилом отсеке (спала, разумеется, там же и, как положено всем, голой), с нами питалась в столовой, мылась в душе, посещала туалет. Она учила нас черчению, требуя чёткости линий, чистоты изображения, никогда не позволяла халтурить. Мои чертежи почти всегда получались корявыми и грязными, вытертыми едва ли не насквозь ластиком. Я чрезмерно давил на грифель, линии выходили жирными и неровными.
Иногда вместо чертежей учительница предлагала изображать на бумаге различные предметы, а однажды дала задание написать её портрет. В классе на ней была надета такая же форма, как и на нас, разумеется, размером побольше: синий костюм-двойка, серая рубашка, чёрные ботинки. Одежда, делавшая её похожей на нескладного подростка.