Когда стихал ветер, мы получали шанс на победу. Моя куртка успешно справлялась с задачей, а рубашка Шало загорелась. Он тут же бросил рубашку на землю и затоптал огонь.
Луна скрылась за тучей. Огонь был повержен. Запыхавшиеся и потные, непрестанно кашляющие, мы опустились на участок, не тронутый пламенем. В темноте светились недотушенные искорки.
— Наверное, так мог бы выглядеть Таймер с высоты птичьего полёта, — сказал Шало, — панорама большого города с мириадами фонарей и светящихся окон…
Граница между чёрной выжженной дугой и неповреждённой светло-желтой полоской сухотравья выглядела нереалистично и завораживающе.
Мы походили по полю, притаптывая тлеющие огоньки, опасаясь, как бы из них не вырос новый пожар.
— Жрать охота, — пожаловался Шало.
— И пить, — поддакнул я.
— И пить, — согласился он, — пить даже больше.
О заложенных в лунку яйцах мы и думать забыли.
Мы возвращались в деревню. Проходя мимо большого камня возле железной дороги, Шало остановился.
— Подожди. Положи руку на камень.
— Зачем?
— Положи, — требовательно повторил он.
В лунном свете я отчётливо видел его чумазую сосредоточенную физиономию: вымазанный в саже нос, следы пятерни на лбу и подкопчёные губы. Рыжие волосы тоже были черны — но это от ночной темени. На груди — чёрные застывшие потёки пота. Уверен, я выглядел не лучше.
Я положил руку на один покатый каменный бок. Шало сделал то же — с другой стороны.
— Водой, не разлившей нас, и огнём, не взявшим над нами верх, рыбой-молчанкой и синей пластиковой бочкой… Ну! Повторяй! Что ты молчишь?
Я хихикнул.
— Водой, огнём, рыбой и синей бочкой… — повторил я, как запомнил.
— Клянусь! — изрёк Шало и подначил. — Ну! Повторяй!
— Клянусь…
— Что никогда не брошу своего друга Пая…
— Не брошу своего друга Шало…
— С которым прошёл огонь и воду…
— С которым прошёл огонь и воду…
— И буду ему верным товарищем и братом на всю оставшуюся жизнь.
Я повторил и это.
— Призываем камень в свидетели нашей клятвы! — прошептал Шало. — И да пусть он сохранит нашу тайну, как мы сохраним нашу дружбу!
Перед сном мы искупались в бочке, перекусили холодной картошкой, а назавтра Шало уехал.
Прежде чем распрощаться, мы строили планы на следующие каникулы, убеждали друг друга, что время пролетит незаметно и договорились непременно встретиться вновь и продолжить проказничать.
Когда поезд с другом уехал, я подошёл к большому камню и положил руку туда, где вчера лежала ладонь Шало. Постояв с минуту, я вернулся в домик к Деду.
— Один теперь, Шалопай? Не грусти, — он ласково поворошил пятернёй мои волосы, — не грусти…
Часть 2
— Как записать?
— Пай.
— Пай-пай-шалопай! — Дежурный при входе в сектор зыркнул на меня дерзким задиристым взглядом и стал водить ручкой в журнале. Я видел, что стержень не оставляет следов. Он снова смерил меня взглядом и, желая, вероятно, поддеть, добавил — Я так и записываю — Шалопай.
Он ожидал, что я стану спорить. Но я не стал.
Я кивнул — затравленно, как могло ему показаться. Конечно, как ещё может кивать в ответ на издевательства старшего малявка, едва разменявший восьмой таймеровский цикл. На самом деле во мне таилось чувство превосходства над этим самодовольным болваном, который, сам того не понимая, впустил сейчас в сектор не только меня, но и моего закадычного друга.
— Часы на проверку.
— Работают, — буркнул я.
— Проверю. Снимай.
— С руки посмотришь, — я развернул запястье и приблизил циферблат к глазам дежурного.
— Шалопай, — повторил он и выдал мне подзатыльник. Я стерпел. — Проходи в сектор.
По иронии судьбы здесь нас учили плавать. Благодаря занятиям с Шало, я едва ли не с первых дней стал лучшим пловцом, и тренер часто меня хвалил.
Стоя на тумбочке рядом с кем-нибудь из обучающихся и готовясь к заплыву, я представлял, что сейчас со мною вместе нырнёт Шало, и я, ещё недавно уступавший ему, сегодня покажу класс, опережу его на голову или даже на полкорпуса! А может и вовсе оставлю далеко позади!
Обогнав соперника, я подтянулся, выполз на борт бассейна, что с моей комплекцией по-прежнему давалось с трудом, и уже собрался крикнуть:
— Ну что, Шало, как я тебя, а?
Но из воды показалось обозлённое лицо парня, для которого шёл 16-таймеровский цикл. Он слыл среди нас крутым пловцом и кичился бурной интимной жизнью, принимая перед сном в постели сразу двух девиц. Он щипал их за попки или за грудь в душе, а они с удовольствием ощупывали его округлые бицепсы и готовы были отдаться по первому требованию. Но сейчас обе заливались ехидным смехом:
— Тебя обогнал пухлый сопляк, — кричали они, освистав его поражение, — может, нам теперь спать с ним?
Я мало тогда понимал в их взаимных симпатиях, но точно не хотел, чтобы эти девицы делили со мной постель. Злоба на лице парня была искренняя и читалась ровно так, как была написана — он готов был стереть меня в порошок.
«Это не Шало», — успокоил я изумлённую иллюзию: ещё бы не удивляться, Шало никогда не смотрел на меня с ненавистью.
Когда мы поравнялись на краю бассейна, взрослый парень с силой толкнул меня. Я полетел в воду, пребольно ударившись боком о лестничный поручень (аж дыхание спёрло), а лодыжкой о ступени.
Я, прихрамывая, побрёл в душевую. Ко мне подскочил мальчишка-ровесник и, глядя восхищёнными глазами, пролепетал:
— Здорово ты его! Классно плаваешь! Давай дружить!
«И это не Шало», — подумал я, отвернулся от его восторженного взгляда и молча продолжил путь.
Я невероятно гордился синяком, расползшимся, как мне думалось, во всю спину. Конечно же это было не так. Каждое утро я свивался кренделем, насколько позволяла моя полнота, чтобы увидеть, не исчез ли боевой трофей и очень расстроился, когда понял, что до встречи с Шало отметина не дотянет. Ещё раньше сошёл отёк распухшей лодыжки.
Каждый раз, переходя из сектора в сектор, я носил с собой одну и ту же мысль: а вдруг Шало когда-то выполнял такую же работу? И выполнял лучше меня?
И я старался, учился, брался за самую трудные занятия, корпел над сложными заданиями, потел, а порой едва не терял сознание от перегрузок, но неизменно собирал похвалы и восхищённые или завистливые взгляды.
— Этот малый стоит десятерых, — услышал я как-то и был польщён.
«Мне будет, о чём тебе рассказать, Шало, — бормотал я, — и ты уж меня не подведи, привези побольше интересных историй о своих достижениях и победах».
— Пай, — раздалось однажды ближе к полуночи. Я глянул на часы, там как раз досыпались последние песчинки. Дежурный велел мне надеть рабочий комбинезон и вывел в Холл. Странно, из сектора в сектор меня так и водили голым, одетым провожали только однажды — в поезд перед каникулами. Сердце забилось чаще. Неужели мы идём к вагону? Значит я скоро увижу Шало?
Дежурный передал меня проводнику.
— Как записать? — вяло осведомился тот.
Я замешкался, отвлекшись на часы: неужели истекли 12 смен? Нет, прошло только 7. Почему же снова каникулы?
— Будешь Мелким, — сообщил дежурный, не пожелавший ждать, пока я отвлекусь от размышлений, — кроме тебя мелюзги в вагоне нет.
Я поднял на него глаза от циферблата. Растерянность и его дерзость замешали во мне неожиданный коктейль. С глухой яростью я прорычал:
— Меня зовут Пай. Только так. И только так ты запишешь моё имя в журнале.
Неожиданно он подчинился, а я, сменив тон, дружелюбно поделился:
— Меня там ждут.
Проводник воззрился на меня с удивлением.
— Ждут?
— Да. Друг!
— Боюсь разочаровать тебя, приятель, но в Таймере люди не встречаются дважды. Ни-ког-да!
Вероятно я изменился в лице.
— Неужели ты этого не знал? Чему вас только учат?
Я шагнул в вагон, и весь путь ёрзал, уверяя себя, что проводник пошутил, наговорил ерунды в отместку за мою несдержанность и резкость.
Я шёл по пустой платформе. Снова, как и в прошлый раз, на станции высадили только меня одного. Мне мерещилось, что вот-вот раздастся знакомый голос:
— Пай! Пай! Я построил дом на дереве, идём скорее.
Или что-то в этом духе.
Но голоса не было. Не было и зелени. Сегодня перрон замело, а рельсы едва видневшиеся под слоем снега, тускло поблескивали в фонарном свете.
Я спрыгнул с платформы. В тряпичные ботинки тут же набился снег и щиколотки неприятно холодило. Я пробрался сквозь сугробы к нашему камню — его тоже едва можно было различить. Он выглядел как ещё один снежный холм.
Я расчистил камень с того бока, где когда-то лежала рука Шало.
— Это ведь неправда? — спросил я у камня и у давно остывшего отпечатка дружеской ладони. — Ты ведь здесь, Шало? А если не здесь, значит, приедешь со дня на день? Привет!
Я хлопнул ладонью о невидимый след пятерни.
В домиках кое-где горел свет, но большинство обитателей деревни крепко спали. В помещениях Таймера не бывает осадков, а в искусственных дворах для нас создавали исключительно солнечную погоду. Я быстро продрог и мечтал очутиться в тёплом уютном Дедовом жилище. Там мягкая постель, набитые пухом подушки и стёганое одеяло. Печка жарко натоплена, а на ней — сковорода с жареной картошкой и кастрюля горохового супа.
Я миновал ряд домов и углубился в лес. Было темно и холодно. Отчего-то мне казалось, что в Дедовом доме вообще не было места для жителей Таймера, но раз уж здесь нет дежурных с журналами, я решил, что не стану ни перед кем отчитываться.
Дом был пуст. Пуст и холоден. Нет, он не казался мертвым. Скорее — теряющим силы путником, который ждёт глоткá воды и тёплого солнечного луча. Но что-то подсказывало: припасы его закончились лишь вчера и простывать он начал недавно. Всё было, только сейчас почему-то ничего не осталось.
Всё знакомо, всё на своих местах. Сюда точно не заявлялись чужаки. С предметов на меня бросались, словно рой жалящих насекомых, воспоминания. Вот перед зеркалом Шало примеряет Дедову одежду: нелепую бейсболку с логотипом Таймера (сам приклеивал такие в одном из секторов), шапку-ушанку (на одном ухе у неё нет завязки, зато на втором стянутые узлом болтаются сразу две), клетчатые штаны, в которые мы могли бы влезть вместе с пластиковой синей бочкой, и бесконечное множество рваных и залатанных рубашек…