Еслинг – угрюмый риф;
Воды два фута бывает здесь,
Когда высокий прилив.
Здесь блещет и пенится водоворот
И в шторм, и в погожие дни,
Но каждый, кто лодку умело ведёт,
Надёжную пристань всегда найдёт
За рифом, в глубокой тени.
Туда-то лодчонка неслась как стрела,
Минуя гряды камней,
Но шлюпка английская следом шла,
И пятнадцать матросов – в ней.
Тут Терье, великой тоски не тая,
Сквозь грохот прибоя вскричал:
«Ведь только домой торопился я!
Там – голод! Там – дочь и жена моя!
Я хлеб привезти обещал!»
Но громче его закричали они:
«Над нами британский флаг!
Отныне хозяева мы одни
В норвежских ваших морях!»
Вдруг Терье на риф наскочил большой,
И шлюпка матросов за ним.
Ему офицер скомандовал: «Стой!»
И лодку пробил, как мальчишка злой,
Ударом весла одним.
В пробоину хлынувшая вода
Мешки потащила на дно,
Но Терье в беде не робел никогда:
Рванулся спасать зерно.
Матросов он яростно расшвырял,
Упрям и отчаянно смел,
Нырял, задыхался и снова нырял,
А враг беспощадный его поджидал,
Как пленника, взяв на прицел.
Победный салют был немедленно дан:
Доставлен рыбак на корвет!
На мостике гордо стоял капитан –
Юнец восемнадцати лет.
Он первую битву не проиграл,
Ну как тут надменным не быть!
А Терье пред ним на колени упал,
Пощады прося, как ребёнок, рыдал,
Чтоб сердце мальчишки смягчить.
Он плакал – они хохотали в ответ,
И смех был презрительно зол.
Но вот горделиво английский корвет
К родным берегам пошёл.
Затих Терье Викен; он горем своим
Врагов не хотел потешать,
И те, что недавно смеялись над ним,
Дивились, как странно он стал недвижим,
Решившись надолго молчать.
Пять тягостных лет он в тюрьме просидел,
Отсчитывал день за днём,
Согнулся, состарился он, поседел
От мысли о доме родном.
Но с этой лишь мыслью – заветной, одной –
Неволи он вытерпел ад.
Час пробил. Покончено было с войной,
И пленных норвежцев на берег родной
Доставил шведский фрегат.
И Терье на землю сошёл опять,
Где был его отчий дом;
Никто молодого матроса узнать
Не мог в моряке седом.
В домишке своём он нашёл чужих
И страшную правду узнал:
«Без Терье кормить было некому их,
И в братской могиле, как многих других,
Их сельский приход закопал».
Шли годы, и лоцманом Терье служил,
Вся жизнь его в море прошла,
Не раз он в порт корабли приводил
И людям не делал зла.
Но страшен и дик он порою бывал
И словно бы одержим.
«Чудит Терье Викен!» – народ толковал,
Никто из товарищей не дерзал
Тогда заговаривать с ним.
Однажды он в лунную ночь наблюдал
За морем, глядя на юг,
И яхты английской тревожный сигнал
Вдали он заметил вдруг.
На мачте трепещущий алый флаг
Взывал о спасенье без слов,
И лоцман – испытанный старый моряк –
Повёл свою лодку сквозь ветер и мрак,
Помочь иноземцам готов.
Поднялся на палубу он; оглядясь,
Уверенно стал за штурвал.
И яхта послушно вперёд понеслась,
Минуя рифов оскал.
И вышел на палубу лорд молодой,
И леди с ребёнком – за ним:
«Спасибо, старик! Ты нам послан судьбой!
За помощь, оказанную тобой,
Мы щедро тебя наградим!»
Но лоцман вздрогнул и побледнел,
Оставил сразу штурвал,
На яхту прекрасную он посмотрел
И, зло усмехнувшись, сказал:
«Милорд и миледи! Скажу, не тая,
Мне яхту никак не спасти,
Здесь берег опасный, но лодка моя
Надёжна вполне, и сумею я
Сквозь рифы её провести!»
Вот лодка, лавируя, птицей летит,
Минуя гряды камней,
Но лоцмана взор как-то странно блестит,
Становится всё мрачней.
Вот Еслинга риф и кипящий прибой,
Вот Хеснессунн перед ним, –
Вдруг встал во весь рост норвежец седой
И лодку пробил, как мальчишка злой,
Ударом весла одним.
В пробоину хлынула, пенясь, волна,
Как хищник в жестокой борьбе,
Но мать, помертвев, от испуга бледна,
Ребёнка прижала к себе:
«Дитя моё, Анна!» – на этот крик,
Как будто от сна пробудясь,
За парус умело схватился старик,
И лодка, как птица, вспорхнувшая вмиг,
Крылатая, вновь понеслась.
Их море трепало, как щепку крутя,
Пока не швырнуло на мель,
И снова нахлынули волны, свистя,
В широкую чёрную щель.
Тут лорд закричал: «Нам спасенья нет!
Мы гибнем! Ко дну идём!»
«Не бойтесь! – Моряк усмехнулся в ответ. –
Лишь раз – но тому уж с десяток лет –
Тонула здесь лодка с зерном…»
Тревога мелькнула у лорда в глазах,
Мгновенно припомнил он,
Как ползал пред ним на коленях рыбак,
Отчаяньем ослеплён.
«Ты взял мою жизнь! – Терье Викен вскричал. –
Ты в смерти семьи виноват!
Теперь мы сочтёмся, мой час настал!»
И тут на колени пред лоцманом стал
Британец-аристократ.
Но Терье стоял, на весло опершись,
Как в юности, строен и прям,
Глаза его странною силой зажглись
И ветер гулял по кудрям.
«Ты помнишь, как шёл
Твой надменный корвет
Победно, на всех парусах,
Ты был и спокоен, и сыт, и одет,
Тебя забавляло, что хлеба нет
В убогих рыбачьих домах…
Миледи твоя прекрасней весны,
И руки, как шёлк, у неё,
Грубей были руки моей жены,
Но в них было счастье моё…
Дочурка твоя синеглаза, бела,
Кудрява, как ангелок, –
Моя – побледней и попроще была,
Понравиться каждому вряд ли могла,
Но я её нежно берёг…
Владел я сокровищем самым большим,
Ценимым выше всего,
Я жил, и дышал, и гордился им,
А ты – уничтожил его!
Но срок расквитаться с тобою настал:
Ты тоже припомнишь сейчас,
Как счастье своё я напрасно спасал,
Седым за несколько лет я стал,
Ты станешь седым за час!»
Он за руки мать и ребёнка берёт,
Он мрачен, суров и твёрд:
«Спокойно! Ни с места! Ни шагу вперёд!
Ты их потеряешь, милорд!»
Британец рванулся и помертвел,
Не в силах страх превозмочь,
На лоцмана молча он дико глядел:
Свершилась расплата – и он поседел
За эту короткую ночь.
Но Терье лицом и душой просиял,
От сердца его отлегло,
Он руки ребёнка поцеловал
И вдруг улыбнулся светло.
И громко сказал он: «Свободен я!
Как радостно стало жить!
Теперь Терье Викену все друзья,
Теперь не клокочет уж кровь моя
Мучительной жаждой отмстить!
За долгие годы в тюремной тоске
Я высох умом и душой,
Как стебель, растоптанный на песке;
Но ныне – мы квиты с тобой!
Я всё тебе отдал, чем был богат,
Я честно тебе заплатил,
Пусть был я сегодня с тобой грубоват, –
Не сетуй: уж в этом сам Бог виноват –
Таким он меня сотворил!»
Наутро узнали, что яхта цела,
Что все спасены притом,
О Терье Викене слава пошла
В народе из дома в дом.
Никто о случившемся ночью не знал,
Но начали все замечать,
Что Терье весёлым и бодрым стал,
Тот нрав, что в плену он совсем потерял,
Как будто обрёл он опять.
И лорд, и миледи, прощаясь, вошли
В убогий рыбачий дом
И лоцмана крепкие руки трясли,
Признав спасителя в нём.
И Терье им дружески руки потряс,
Дитя по кудрям потрепал.
«Признаюсь вам: вот кто поистине спас
От страшной минуты меня и вас!» –
Он тихо и просто сказал.
Вот яхта, Хеснессунн проходя,
Норвежский подняла флаг,
Там дикий прибой, ничего не щадя,
Кипел на белых камнях.
Рукой по глазам Терье Викен провёл –
Покончено с долгим сном:
«Всего я лишился и всё приобрёл,
И если Ты, Боже, меня нашёл,
Спасибо Тебе на том!»
Таким я видал его: в город он
Богатый привёз улов.
Он был, несмотря на седины, силён,
И весел, и бодр, и здоров.
Он девушек словом смущал озорным,
С юнцами, как равный, шутил,
Он в лодку садился прыжком одним
И, парус поставив, отважно под ним
В морскую даль уходил.
У церкви Фьере могила есть –
Открыта ветрам она,
Ни дерева нет, ни ограды здесь,
Но надпись на камне видна.
Одиннадцать букв: «Терье Вийкен» и год
Кончины – белеют на нём,
Дожди его моют, и солнце печёт,
И дикое племя цветов растёт,
Его окружая венком.
После чтения они ещё немножко побеседовали.
– Это всё случилось не у нас во фьорде, а гораздо южнее, – сказала бабушка Аста. – Он вышел на лодке в море, а ведь тогда была война. Хорошо, что сейчас её нет.
– Верно, – согласился Каос. – Но Бьёрнар говорит, что в других странах есть. А этот Терье Викен был отличным моряком, правда?
– Правда, – согласилась бабушка. – Можем ещё завтра вечером про него почитать, чтобы ты с ним лучше познакомился.
– Ага, и послезавтра тоже, – сказал Каос и заснул.