«неодолимую склонность» к переездам из одного места в другое, что привело его издателя к постоянной переписке с поэтом (которая стала для нас бесценным даром, добавил бы я).
Эта «неодолимая склонность» проявлялась на протяжении всей жизни Пушкина, кроме лицейского периода, когда лицеисты были под строгим надзором и не могли выбраться за пределы Царского Села, и жизни в Михайловском, где его передвижения были ограничены Тригорским и редкими выездами в Псков и на ярмарки. Но как только Пушкин оказывается «на воле», он, словно сорвавшись с поводка, обуреваем жаждой движения. «Вырвавшись» из Лицея, он с утра до ночи колесит по Петербургу, приводя в изумление своих старших друзей — Батюшкова, Жуковского и Тургенева, не подозревавших об этой черте поэта. Оказавшись в ссылке на Юге, Пушкин постоянно курсирует между Кишиневом, Киевом, Каменкой и Одессой: в сентябре 1820 г. Пушкин прибывает в Кишинев, под начало перебравшегося туда из Екатеринослава И. Н. Инзова, в конце ноября уезжает в Каменку, имение Раевских и Давыдовых, а оттуда ненадолго приезжает с Раевским в Киев; в начале марта 1821 г. уезжает из Каменки в Кишинев, в конце апреля на месяц уезжает в Одессу; в ноябре 1822 г. снова едет в Каменку, возвращается в Кишинев, в конце мая 1823 г. едет на месяц в Одессу, в начале июля ненадолго приезжает в Кишинев, возвращается в Одессу, откуда в августе 1824 г. и отправляется в ссылку в Михайловское.
То же отмечает и Ю. М. Лотман: «Пушкин мечется, ему не сидится на месте: в 1826 г., после разговора с царем и краткого пребывания в Москве, он едет в ноябре в Михайловское, но в декабре уже возвращается в Москву, откуда в мае 1827 г. едет в Петербург, в июне в Михайловское, в октябре — снова в Петербург. В 1828 г. — ряд неудачных попыток уехать в длительное путешествие: просьбы разрешить ему поездку в действующую армию на турецкий фронт, за границу — в Европу, в Азию — встречают отказы. В октябре 1828 г. Пушкин уезжает в тверское поместье Вульфов Малинники, откуда в декабре — в Москву, но в начале января 1829 г. он уже снова в Малинниках, откуда, после краткого пребывания там, едет в Петербург, а в начале марта он уже вновь в дороге: едет из Петербурга в Москву, где сватается к Н. Н. Гончаровой, и уезжает на Кавказ (Орел — Кубань — Тифлис — Карс — Арзрум). 20 сентября 1829 г. он в Москве. Потом Малинники, Петербург, неудачные просьбы разрешить поездку за границу или сопровождать посольство в Китай, снова Малинники, Петербург, просьба разрешить поездку в Полтаву (отказ), Москва, Петербург, Москва… 3 сентября 1830 г. Пушкин женихом уезжает в отцовское поместье в Нижегородской губернии Болдино».
«Вы всегда на больших дорогах», — отмечает Бенкендорф в одну из встреч с Пушкиным.
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком? —
жалуется он («ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ», 1829) — и снова пускается в путь.
Готов согласиться с Лотманом в том, что «не только стремление быть как можно больше в дороге» объясняет такую «непоседливость», но и без этого стремления объяснить ее разумно невозможно. Ведь даже ставши женатым, Пушкин не «успокаивается»: этот список переездов, начатый Лотманом, можно было бы и продолжить. Кем-то метко сказано, что Пушкин всю жизнь провел в кибитке, — и это ли не цыганский характер ?
VIII
Знал ли Пушкин о своем цыганском происхождении? — Как же ему было не знать, когда на Юге он провел три недели в цыганском таборе! Ведь в каждом таборе есть цыганка (а то и не одна), которая может не только предсказать будущее, но и рассказать о далеком прошлом. Не случайно же Пушкин, написав откровенно автобиографичное стихотворение «Цыганы» и пряча его подоплеку, дал ему мистификационный подзаголовок «С английского» ; такого стихотворения в английской поэзии не существует. Именно от этих стихов отталкивался Лацис, выстраивая свою версию «цыганского» происхождения Пушкина, и если его цитирование стишка о Визапуре и оказалось ошибкой, простим это таланту: я не знаю практически ни одного пушкиниста, у которого бы не было ошибок или стремление которого поддержать свои взгляды не заводило бы иногда за пределы допустимых выводов. Однако нельзя при этом не отметить поразительной интуиции Лациса, которая, даже при ошибке в выборе одного из опорных аргументов, в конечном счете привела его к правильным выводам.
Но есть у Пушкина и его собственное, практически неоспоримое подтверждение такого его происхождения. Разрабатывая мистификационные приемы подачи содержания «Евгения Онегина», Пушкин стал использовать «полиграфические» возможности при издании и своих поэм. Прямое подтверждение своего цыганского происхождения Пушкин вынес на обложку поэмы, не поставив на ней своего имени: название «ЦЫГАНЫ» объединило в себе племя, автора и повествователя (у нас еще будет повод подтвердить этот шифровальный замысел Пушкина).
— Помилуйте, — скажут мне, — пусть даже это так, и все эти доводы справедливы; но куда же девать пушкинские подтверждения его родства с Ганнибалом? А как же знаменитая «Моя родословная»? Ведь, с одной стороны, вы говорите, что он знал о своем цыганском происхождении, а с другой — сам он не единожды открыто говорил о своем происхождении от Ганнибала!
Все так — и, как это ни парадоксально, справедливо и то, и другое. Пушкин действительно знал о своем истинном происхождении, но как он мог об этом сказать вслух, не подвергнув посрамлению память бабушки и достоинство матери, свое и своей семьи? То, о чем он узнал или догадался, было не его тайной, он был не вправе это обнародовать при их и своей жизни — да и глупо было подставлять себя под удар завистливых сплетников. И Пушкин прячет информацию о своем происхождении, оставляя ключи к догадке для пытливых потомков. В то же время, пользуясь тем, что его «происхождение от Ганнибала» было общеизвестно, он, мистифицируя современников и потомков, бросает вызов как Булгариным:
Решил Фиглярин, сидя дома,
Что черный дед мой Ганнибал
Был куплен за бутылку рома
И в руки шкиперу попал.
Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Рулю родного корабля… —
так и придворной аристократии:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин;
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин.
«В третьей строфе стихотворения, — отмечает комментатор, — перечисляется ряд русских дворянских родов недавнего происхождения: торговал блинами Меншиков; ваксил царские сапоги камердинер Павла I граф Кутайсов; пел с придворными дьячками Разумовский; князь из хохлов — Безбородко». Этот открытый вызов «Моей родословной» привел к тому, что царь запретил ее публикацию; однако она стала широко известной и у многих в свете вызвала ненависть к Пушкину.
IX
Надо сказать, что в автобиографических стихах и заметках «арапское происхождение» — не единственная пушкинская мистификация. М. Г. Альтшуллер в статье «Мистификация семейного предания» («Между двух царей», СПб., 2003) показал, что Александр Сергеевич, приписывая своему предку, деду с отцовской стороны Льву Александровичу Пушкину героическое противостояние мятежникам во время государственного переворота 28 июня 1762 года (за что он якобы был посажен на два года в крепость: «А дед мой в крепость, в карантин»)сознательно мистифицировал читательскую аудиторию:
«Алексей Орлов, которого до тех пор гр. Разумовский не видывал, вошел и объявил, что Екатерина в Измайловском полку, но что полк, взволнованный двумя офицерами (дедом моим Л. А. Пушкиным и не помню кем еще) не хочет ей присягать, — записал Пушкин в „Table talk“. — Разумовский взял пистолеты в карманы, поехал в фуре, приготовленной для посуды, явился в полк и увлек его. Дед мой посажен был в крепость, где и сидел два года».
Альтшуллер показал, что во время переворота Л. А. Пушкина в полку не было и быть не могло, поскольку он был в отпуску до 17 августа, из отпуска уже в свой полк не вернулся, поскольку был в Москве и принимал активное участие в подготовке к коронации Екатерины II, за что и был ею отмечен: 23 сентября она подписала указ о его отставке с присвоением следующего чина. Зато в полку во время переворота был другой Пушкин, Михаил Алексеевич, который, по рассказу княгини Е. Р. Дашковой (а Пушкин, конечно же, ее «Записки» читал), помогал им, а не противостоял.
Императрице и княгине надо было переодеться в военную форму: «Императрица позаимствовала мундир у капитана Талызина, я взяла для себя у поручика Пушкина, — вспоминала Дашкова, — оба эти офицера-гвардейца были приблизительно нашего роста». Чтобы выразить свое отношение к перевороту, Пушкин слепил художественный образ героического предка из нескольких Пушкиных: этот самый Михаил Алексеевич Пушкин был человеком нечистоплотным, игроком и мотом, Дашковы несколько раз выручали его из «денежных затруднений», и впоследствии он и его брат Сергей были уличены в попытке изготовления фальшивых ассигнаций, судимы и сосланы — в Сибирь и на Соловки соответственно.
Пушкин выстраивал свою биографию так, как ему было удобнее для выражения своих взглядов — как он выстраивал и свою жизнь, и свою судьбу, и свою литературу. В результате и его жизнь, и его творчество окутаны тайнами и «дымом столетий», сквозь которые нам еще только предстоит пробиваться к истинному пониманию многих его поступков и произведений.