Уже не бомбят, на улицах не грабят, в фашистов-шпионов-диверсантов за углами не поверят — ну как тут внятно объяснишь этим воображалам, что взрослые волнуются даже в мирное время, даже когда вы опаздываете хотя бы на полчаса?
— Характер у них, — напомнила зачем-то Оля.
— Да уж, — дополнил и развил мысль Колька, — мы-то в их возрасте такими не были.
Она не сдержалась, прыснула и тотчас вновь посерьезнела:
— Тетку Наталью жаль. Как бы опять не свихнулась.
Введенская-старшая, потеряв двух детей, трясется над Сонькой студнем, а та из нее веревки вьет, не слушается.
— Ну а что предлагаешь? Посадить за решетку? На цепь? В кандалы заковать? — Колька все предлагал и предлагал вполне рабочие варианты.
А Оля, молча вздыхая, соображала: вот тебе педагогическая задачка, будущая учительница. Что предпринять, чтобы и без насилия, и без изоляции от общества себе подобных сделать так, чтобы Соня-негодница не пропадала после школы допоздна, и ни Наташку, и никого бы другого за собой не тащила.
Ведь это хорошо еще так получилось, что Антонина Михайловна ничего не узнает, стало быть, и лишний раз нервничать не будет. Беда, если она начнет нервничать, ведь одно дело, когда дергается художник-надомница Введенская, и совершенно другое, если вдруг будет нервничать старшая медсестра Пожарская. Трясущимися руками уколы делать, повязки накладывать, распределять лекарства — тут не до шуток!
Колька, судя по нахмуренным бровям и надутым щекам, думал о том же, а еще о том, что права Ольга, по-хорошему надо бы навсегда отцепить Наташку от Соньки. Последнее ведь невозможно: не старые времена, чтобы взрослые приказывали детям, с кем дружить.
Сонька — обаятельная, умница, развитая не по годам. И мать Наталья, и тетка Катерина с ней подолгу и с удовольствием занимаются, а поскольку обе особы исключительно образованные, то и подопечная прямо вундеркинд. Ей в первом классе скучно. Наташка — девчонка восприимчивая, внимательная, но ведомая, прирожденный номер два, слушает Соньку, открыв рот.
Вдруг Оля вспыхнула, как железнодорожный фонарь. Ее осенила потрясающая, идеальная мысль.
— Эврика, Коля! Эврика, что по-древнегречески значит «нашел».
— Что именно?
Темные глазищи Оли горели неподдельным вдохновением, казалось, в них блистали молнии.
— Раз они любят разного рода истории, так почему бы не подкинуть им такую, чтобы не то что по темноте шляться — на горшок ночью сто раз подумали пойти.
Колька, обмозговав этот проект, признал, что в нем есть благородное безумие, но уточнил:
— А что, ты сможешь?
— Обижаешь!
— А вдруг не испугаются?
— Испугаются!
— Попробуй, мысль здравая! — И тут же предупредил: — Только не переборщи, еще нам мокрого не хватает.
Посмеялись и сели испить еще по одной-второй-третьей чашечке чаю. Как справедливо рассудили, домой Оле не стоит пока торопиться.
Глава 5
Трудовой понедельник, заполненный важными делами, прошел. Вторник, более спокойный, клонился к вечеру — и все-таки только сейчас удалось присесть попить чаю. Выслушав историю бурного празднования годовщины семейной жизни, сержант Остапчук хохотнул и тут же солидно заметил:
— Умеете вы веселиться, молодежь.
— Это у нас запросто, — благодушно подтвердил Сергей, — с огоньком.
— И ведь даже и не пили. Не отведали же моей наливочки?
— Я отведал, — признался лейтенант, — но оставшись с бутылочкой наедине.
— И как?
Акимов молча, но красноречиво выставил большой палец.
Посмеявшись, Иван Саныч мимоходом посоветовал, то ли в шутку, то ли всерьез:
— Резвись, да не очень. Да, и с Сергеевной все ж таки поаккуратнее.
Сергей возмутился:
— Саныч, и ты туда же? Жене простительно, но от тебя!..
— Ты послушай, а не квакай в ответ. Правда, благоверная твоя с придурью, хотя просветы бывают.
— Вот спасибо.
— Кушай — не обляпайся. А вот Катька, — Остапчук задумчиво постучал карандашом по подстаканнику, — еще когда чажолой ходила, как-то жалилась: урка ее нет-нет, а в дурь прет.
— Что ты выдумываешь?
— Ревнует. Будто здесь, окромя его законной, достойных женских кандидатур нету.
Акимов не поверил:
— Да брось ты.
— А вот так вот! Так что смотри, ему до дембеля недолго осталось. Вернется — кто его знает, что учудит?
Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.
— Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми — а дай за ними поволочиться. Вот это — наиболее опасные, — со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.
— Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, — на всякий случай пояснил капитан.
— А что там? — заинтересовался сержант.
— Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.
Остапчук подбил итоги:
— То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает — а они все куролесят.
— В общем, синяки налицо, но от чего конкретно — бог весть.
— История, — кивнул сержант, — обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.
— В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные — так он выразился.
— Ага, ага. А сам побитый что поет?
— Больше молчит.
Остапчук позволил себе усомниться:
— И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?
— А сигналов и не поступало, — охотно объяснил Сорокин, — никаких происшествий не зафиксировано.
— Ну а сам побитый?
— Колька утверждает, что тот брешет на голубом глазу, что на угол налетел, то ли то, не знаю что.
— А директор?
Сорокин скривился:
— Сейчас тебе дед Семен расстегнется и покается, что с пацанвой не сладил.
— Ну да.
— Вот и разберись, что там: ладно, если просто детская потасовка, а если что-то серьезное под ковер заметается? Товарищ Остапчук, выясни.
Сержант, козырнув, осушил свой стакан чаю, степенно облачился в плащ, фуражку надел и отправился выполнять приказание, всем своим видом показывая, что не считает это срочным делом.
— Теперь к тебе такой разговор, Сережа… — начал капитан, но был прерван.
В кабинет по-свойски, без малейшего стука, ворвались две красные, запыхавшиеся, с вытаращенными глазами девчонки. Вкатились колобками, домчали до середины кабинета и замерли, пытаясь отдышаться — или сообразить, как они сюда попали и что теперь делать.
У Акимова аж шрам задергался от острого дежавю, а Николай Николаевич, обождав, решил поторопить девчонок и строго спросил:
— Это что еще такое? Почему без стука, что за разгильдяйство?
Особа потоньше, на высоких тощих ногах, одетая похуже — Наташка Пожарская, — многообещающе выдохнула:
— Щаз.
Вторая — покруглее, со щеками, разряженная, как с картинки, — Сонька Палкина, — выпалила:
— Там душегубство!
— Че-го там? — переспросил капитан.
— Крово…пивство!
— Дед Коля, там тетка страшная, убийца! Сначала девочка была, как я, в красном пальто, красивом, во, — Соня, ухватив за по`лы, расставила свой наряд колокольчиком, — только в очках. Мы видели!
— А потом мы — раз, убежали, и Колька пришел ругаться, — затараторила Наташка.
Акимов, заметив, что лысина у руководства начинает наливаться кровью, поспешил вмешаться:
— Так, девицы, успокойтесь. Опять мотаете взрослым нервы. Давайте по порядку.
Налив в стакан кипяченой воды из графина, протянул сначала Соньке, как более внятной. Та выпила и даже поблагодарила — стало быть, отдышалась и в себя пришла.
— Я тоже буду, — сообщила Наташка.
Налил и ей. Ведь ей тоже есть что сказать, так и распирает Пожарскую-младшую, но видно, что без Сониной отмашки она не решается говорить.
Удивительная разница у них с Колькой в характерах, ее братом-то попробуй покомандуй, если жизнь не дорога.
Наташка воду выхлебала, но ничего не говорила, поглядывала на Соню. Та, собравшись с мыслями, начала было. Сбилась. Рассерженно за косу себя подергала, толстую, как у матери. Снова начала — снова сбилась.
Сорокин молчал и слушал, Акимов — тоже. Последнее дело перебивать, когда еще ничего не понятно — кроме того, что мелкие что-то видели, а что именно — неясно. И все-таки, прислушавшись, можно было разобрать некую последовательность в изложении событий.
Разумеется, девчонки не унялись и за ум не взялись. И после уроков снова потащились постигать мир, то есть «гулять», не поставив в известность старших. Между прочим, спасибо еще, что не поехали кататься на метро или смотреть, где конечная трамвая. Они снова отправились в парк.
И на этот раз от набега сумасшедшей мамаши и тетки милиционеров спас тот факт, что променад оказался недолгим. Девчонки задали стрекоча, наткнувшись на… кого?!
— У-бий-цу, — твердо, по слогам, выговорила Сонька и, чтобы придать вескости своим словам, скорчила гримасу, оскалила зубы и выдвинула подбородок.
— Соня, из чего ж сие следует? — Сорокин перешел на старорежимный язык, на который переходил лишь от изумления и раздражения.
Девчонка возмутилась, открыла рот — но замешкалась, собираясь с мыслями. И тут, не выдержав, в разговор вклинилась Наташка:
— Да что тут думать-то! Пока растабарываем, уйдет ведь!
«Во, это Колька», — машинально отметил Акимов, а Пожарская-младшая продолжала стрелять словесными очередями: