Там барона ждала телеграмма о том, что к нему едет покупщик на имение и прибудет завтра.
Нагельберг очень обрадовался этому и засуетился.
— Вот всегда так, — ворчал он, — то никаких известий, то вдруг завтра. Надо его хоть накормить как следует и приготовить ему комнату. Вот что, Алтуфьев, я ему уступлю свою, а сам перейду к тебе в гостиную. Надо быть любезным с покупщиком.
Алтуфьеву было решительно безразлично, чем будет кормить барон своего покупщика и как поместится тот. Его смущало, что завтра надо будет послать коляску на станцию железной дороги вместо того, чтобы ехать в ней во Власьево, куда они были званы к обеду для начала приготовлений к живым картинам.
— Так ты завтра во Власьево не поедешь? — спросил он, стараясь сделать это как можно более равнодушно.
— Как же я могу уехать? — удивился барон. — Поезжай один.
Алтуфьев повеселел.
— Да ведь коляска поедет на станцию?
— Ты можешь отправиться верхом.
И на другой день Алтуфьев, оставив барона в хлопотах по устройству достойного приема покупщику, отправился верхом во Власьево.
Дорогу знал он отлично. К тому же она была вовсе не сложна: сначала надо было ехать по старинному екатерининскому тракту, когда-то сплошь обсаженному двойным рядом деревьев по бокам, а ныне во многих местах уже оголенному, потом следовало свернуть на проселок, ведший прямо во Власьево.
Алтуфьеву пришло в голову сократить путь. Ему казалось, что, если он возьмет с тракта наискосок через поле, держась на синевший вдали лесок, то попадет на проселок, выгадав таким образом значительное пространство. Он был уверен, что это тот самый лесок, через который проходил проселок во Власьево.
Однако, добравшись до него, Алтуфьев вдруг увидел, что ошибся. Лесок был совсем иной. За ним открывалось снова поле, и в этом поле виднелся каменный знакомый уже столб, который Алтуфьев видел из спасского сада. Он никак не ожидал, что Спасское было так близко от них. Ему захотелось посмотреть, что это за столб, и он направился к нему.
Посреди поля, на небольшом пригорке, возвышалось кубическое основание и на нем сложенный из обтесанных и скрепленных железными скобами камней столб с лежащим довольно высоко сфинксом наверху.
Алтуфьев слез с лошади, взял ее за повод и обошел вокруг столба.
На восточной стороне основания была высечена надпись:
«Ударь быка через мою голову на заре, когда лев будет в средине своей силы, и, если ты — человек, дерзай подняться выше орлиного полета!»
«Неужели в этом может быть смысл?» — подумал Алтуфьев, невольно улыбаясь, и посмотрел наверх.
Над ним высоко виднелась каменная серьезнострогая, неподвижная голова сфинкса и из-за края вершины столба высовывались концы его лап.
Странен был среди поля этот ни с того ни с сего воздвигнутый памятник фантастического чудачества. И еще более странно было то, что он, несмотря на свою кажущуюся нелепость, притягивал к себе.
Эта измышленная кем-то в далекие времена фигура сфинкса с его телом быка, львиными лапами, человеческой головой и сложенными орлиными крыльями, заставляла остановиться и задуматься.
Сфинкс лежал на пути и задавал каждому ту же самую загадку, и никто не мог разгадать ее: «Утром на четырех, в полдень на двух и вечером на трех». И сфинкс уничтожал неразумных. Эдип сказал, что это — человек, и уничтожил сфинкса, сфинкс перестал существовать, потому что человек был разгадан. Но сама разгадка стала новым, неразрешимым вопросом, и окаменелый, неподвижный, не страшный уже, по-прежнему неизвестный сфинкс лежит, обращенный своими сторонами к югу, западу, северу и востоку, столь же таинственный в своем покое, как таинственны в своем движении воздух, земля, огонь и вода.
«Вот что значит начитаться этих мистических бредней!» — остановил себя Алтуфьев, вспомнив о книге, которую дала ему Софья Семеновна и которую он читал вчера и сегодня, и, как бы желая стать сам перед собою разумным, паинькой, он постарался стряхнуть с себя охватившее его настроение, вскочил на лошадь и погнал ее.
Глава X
Во Власьеве работа кипела вовсю. Сарай был очищен от хлама, тщательно выметен, и в одном его конце плотник ставил козлы для сцены.
Веретенников, потный и раскрасневшийся, прикладывал свою физическую силу с неимоверным усердием. Он таскал сам бревна и доски, своротил бочку на дворе, поднял на петли соскочившую с них воротину у сарая, словом, не щадя себя и не допытываясь, что из этого выйдет, действовал непосредственно, спрашивая лишь у Тарусского, так ли он действует, как нужно.
У Тарусского все уже было обдумано и рассчитано.
— Просцениум мы сделаем из дранчатых щитов от парников, — объяснил он Алтуфьеву, — и уберем их зеленью. Для декорации тоже будет служить настоящая зелень. Внутренность избы будут изображать стены сарая. Окно и печь я нарисую на картоне. Их прямо можно будет набить на стену.
За зеленью ездили в рощу на телеге несколько раз и привозили по полному возу наломанных веток.
Миша воображал себя «Жучкой», а ветки — сеном и прыгал на них, припевая:
«Только Жучка удалая
В рыхлом сене, как в волнах…»
Софья Семеновна, чтобы держаться вдали и не мешать приготовлению «сюрприза», ушла к себе во флигель. Хотя она никого никогда не стесняла, но без нее как-то все почувствовали еще больше свободы и словно обрадовались этому.
Анна Сергеевна с барышнями ходила по деревне и покупала у баб «настоящие» рубахи, паневы и все, что нужно для крестьянской одежды. Затем они принялись в угловой комнате шить остальные костюмы.
Веретенников, увидев, что Алтуфьев явился один, и узнав, что барона не будет, пришел в неописуемый восторг, сломал сейчас же один из парниковых щитов, сконфузился и сам починил его.
— А освещение, как же освещение? — беспокоился Алтуфьев, войдя окончательно в роль устроителя.
Тарусский успокоил его, объяснив, что ламп хватит, и показал придуманную им систему расположения их на сцене.
Вообще ему казалось все таким же прекрасным, каким в детстве казались самые веселые игры. И он, как, бывало, мальчиком в этих играх, предавался теперь устройству живых картин с самозабвением, всей душой и чувствовал себя очень счастливым. Он ездил с Мишей, кучером и Ветеренниковым в рощу за зеленью, ходил с Анной Сергеевной и Надей по деревне, помогал Тарусскому в сарае и ощутил большое удовольствие, когда был призван в угловую для составления и вырезки из золотой бумаги узора на платье Веры, которая должна была изобразить с бароном средневековую даму с рыцарем.
Золотая бумага нашлась у Миши, и он, гордясь этим, принес ее и пожертвовал на общее дело без сожаления. Только, когда Алтуфьев начал вырезать из нее замысловатые фигуры, Мише показалось, что он делает это без надлежащей экономии и не бережет такого драгоценного материала, как золотая бумага. Но он только вздохнул, воздержался от каких-либо советов Алтуфьеву и побежал «помогать папе» в сарай.
Надя, разложив на полу скроенное из коленкора средневековое платье Веры, распределила с Алтуфьевым вырезанный им узор.
— Да нет же, это не так, — говорила она, — ведь это клин, тут ничего наклеить нельзя.
— А я говорю, что не будет морщить, — возражал Алтуфьев, но делал не по-своему, а так, как показывала Надя. — Вот что, — вдруг сообразил он, — хорошо бы на эту золотую бумагу пустить фольги кружками, как будто это драгоценные камни.
— У меня есть фольга! — сказала, подумав, Надя.
— Где?
— У меня в комнате. Пойдемте!
И они побежали в Надину комнату наверх, никем не остановленные.
Побежали они, думая об одном лишь — как хорошо было бы украсить золотую бумагу фольгой, и волнуясь, найдут ли они ее, или нет. Они искали вместе в той самой шкатулке, с вензелем «Н. Г.», про которую рассказывала Надя, руки их сталкивались несколько раз.
— Вот она! — наконец, обрадовавшись, сказала Надя, отыскав среди лоскутков маленький сверток, и захлопнула шкатулку.
Тут только, как будто удар упавшей крышки разбудил их, они опомнились. Они были одни, в комнате Нади. Жуткое, замирающее чувство схватило за сердце Алтуфьева, Надя же словно испуганно глянула на него, но потом ее личико прояснилось. Алтуфьеву захотелось сейчас вот тут умереть возле нее — такая она была прелесть, но он не умер, а, напротив, сердце его забилось сильнее, и он ощутил несказанный прилив жизни и радости.
Они ничего не сказали друг другу и побежали назад вниз, но Алтуфьеву точно сказал кто-то, что очень важное, неизбежное, радостное и счастливое было решено теперь. По крайней мере, иначе он не мог определить то, что он переживал.
Возвращался Алтуфьев опять поздно из Власьева и опять смотрел на звезды.
— Ты опять «не от мира сего»! — встретил его Нагельберг, расположившийся уже в гостиной, куда ему перенесли кровать. — Посмотри, как я у тебя тут устроился.
— Да, превосходно, — согласился Алтуфьев, направляясь к своему дивану и рассеянно оглядев комнату.
— Ну, что было во Власьеве? — спросил барон, видя, что приятель не способен еще ничего понимать, если оно не относилось к власьевскому миру.
— Все готово, то есть почти все готово! — сейчас же оживляясь, проговорил Алтуфьев. — То есть какой костюм будет у Веры Константиновны для картины с тобой! Прелесть!
— А обо мне спрашивали?
— Да, конечно, спрашивали.
На самом деле Алтуфьев не помнил хорошенько, кто и как спрашивал о бароне, но, вероятно, спрашивали.
— Ну, а Вассилидиан что?
«Вассилидианом» они стали звать между собой Веретенникова с первого же дня посещения Власьева.
— Он очень мил в общем. Он необычайно силен… сегодня такие показывал тур-де-форсы…
— Ужасно мне хочется подразнить его.
— Не советую. Ну, а у тебя что?
Барон, бывший, видимо, в отличном расположении духа, только и ждал этого вопроса.
— У меня, кажется, все отлично. Покупщик производит впечатление очень серьезное.