Допустить, что сетку забрал кто-нибудь из ребят, было почти невозможно. Кто мог на такое решиться? Да еще в таком нелюдимом месте! И следы, отпечатавшиеся на песке, сильно смущали — в локоть длиной.
На берегу под ветряком ребята встретились с мельником, маленьким сухоньким старичком. На голове у мельника косматилась седая жесткая грива. Клочковатая бородка сбилась в одну сторону. Мельник был босой. Серые, мокрые штаны закатаны выше колен. Не иначе, как мельник только что вылез из речных зарослей. У него не только штаны были мокрые почти до пояса, но и в волосах зеленела какая-то донная травка.
Увидев ребят, старик улыбнулся.
— Пока солнце взойдет, роса очи выест. Шел огородами, промок до ниточки, до последнего рубчика. Ночь скоро на прибыль пойдет, трава росы вволю напьется.
Старик принялся откатывать мокрые штанины. Посмотрев на ребят исподлобья, спросил:
— Опять не повезло вам, хлопцы? Опять сатаны нечистый дух ограбил вас? А? Эко прилип он к вам, чисто штаны мокрые к телу.
— Вам-то почем знать про это? — недоверчиво переспросил Антон, медленно отступая от мельника.
— Что на речке делается, я про все знаю. Тут все мне подвластно, земли и воды, духи и плоть.
Антон и Васька еще отступили назад, переглянулись и разом, словно по команде, кинулись бежать.
Вид у деда был колдовским. А после того, как он сказал ребятам, что знает про все, что приключилось с ними, сомневаться не приходилось. Это он сам над ними измывается. Мстит за то, что драную сетку у него с тына сняли.
Остановились, чтоб перевести дух возле самого Васькиного дома.
— Заметил, у деда в волосах тина осталась? — спросил Антон.
— Нет.
— А заметил, что у него нога маленькая, а там, на берегу, отпечаток — во какой, с лапоть? Нога не его.
— Если дед — оборотень, так он все так подстроит — не узнаешь.
Дома у Антона спросили:
— Опять не повезло?
Он отмолчался. Мать собрала на стол.
Отец еще не ушел на работу. Это был редкий случай. Завтракать они будут вместе с отцом. Обычно отец уходил в правление или в поле, когда дети еще спали.
За столом Антон проглотил немного супу и поперхнулся. К удивлению отца и матери у него изо рта несло дымом. Отец положил ложку. Мать потянулась за полотенцем. Антон сидел неподвижно с раскрытым ртом и округлившимися глазами.
— Курил? — спросила мать.
— Ы-ы, — невнятно ответил Антон.
— У костра надышался… — высказал догадку отец.
— Ыгы, — охотно согласился с ним Антон.
Завтракали молча. Антон старался за двоих. Отец и мать многозначительно переглядывались.
«Хорошо, что „дымоход“ открылся при отце, — подумал Антон. — Не будь его, мать дала бы „прикурить“».
Мать хотела, чтобы дети пошли в отца. Курить — совсем не курит, а работает до черноты под глазами. Носится по полям на велосипеде, как будто в колхозе нет хороших лошадей. Мать его за это поругивает, говорит: «Тоже председатель, называется. Ешь вот куриную лодыжку, да поправляйся. Велосипед из-под тебя вытащу и продам. Чем лошадей жалеть, себя пожалел бы».
Отец отшутится как-нибудь, скажет, что лошадь такой нагрузки не выдержит, наденет парусиновый картуз и уедет. Мать поворчит вслед: «Лошадь не выдержит, а сам-то, сам-то двужильный, что ли. Почернел весь». И снова успокоится.
Сама вертелась с утра до ночи. Семья за ней, да еще и хлеб печет для трактористов, комбайнеров, шоферов.
Каждый день по десять золотистых караваев.
После завтрака отец подмигнул Антону и вышел во двор. Антон бросился вслед за ним.
— За рыбой не ходи, — сказал отец. — Она сейчас не ловится — сенокос. Днем отдохнешь, а к вечеру собери всех ребят, которые повзрослей, и во вторую бригаду на ночь. Со дня на день косовицу начинать, а у них сено в копны не уложено. Пересохнет. Лист осыпется. Поможете. А курить не надо, не смей. Ну, по рукам.
Возвращаясь в хату, Антон разделся на ходу. Не останавливаясь, нырнул под рядно. Пока мать убирала со стола, он старался уснуть. Пробовал дышать ровно, но ничего не выходило. Перед глазами стлался дым. За дымовой завесой виделось зеленое чудище, возникала костлявая рука с кинжалом, мерещились таинственные слова «уркум-мукру».
Антон перевернулся, чтоб прогнать видение, но дым снова застилал глаза. «Будь с нами в пещере до самого утра Яшка Курмык — отворачиваться не стали бы. Яшка с отцом в Киргизии жил. В горах ночевал. И хитрый он, Яшка, и смелый. Подойдет к большому, потрогает за плечо и скажет: „Тебя, брат, не свалишь. Ты, как дуб, стоишь“. Успокоит вот так, а потом — р-раз, и через ножку оземь. Сильный и ловкий.
Можно и с Рыжим. Глухой он немного, зато кулачище с кувалду. Гвоздь берет в руку и загоняет в доску. Но с Рыжим дружить не гоже — изверг он. Ужей и ящериц пополам разрывает».
Так, засыпая, размышлял Антон, пока окончательно не забылся.
Глава вторая
Васька Пухов хороший мальчишка. Но губит его собственная доброта. В школу он обычно брал увесистый ломоть сала, на переменах отдавал его одноклассникам и говорил:
— Если останется, дадите мне, что-то есть хочется.
В сильный мороз у него можно было выпросить шапку, чтобы согреть уши, а Ваське отдать картузик. Если школьники по дороге из школы затевали баталию, то первой мишенью для снежков становился его новенький ранец. Он ставил его на бугорок и вместе с другими мочалил снежками до неузнаваемости. Радовался меткому попаданию и чуть не плакал от горя — погибал ранец, дома будут казнить.
Был Васька тощим белобрысым мальчишкой с быстрыми светлыми глазами. Васькины глаза двигались вовсе не от живости характера — этого за ним не наблюдалось. Глаза его выражали постоянный беспричинный испуг, с которым он, быть может, родился. А может быть, страх этот в его душу и глаза вселила бабушка. Она пугала его всеми темными силами, которые, по ее словам, подстерегали внука за каждым кустиком и в каждом углу, чтобы наказать за непослушание и озорство. У Васьки имелись веские основания бояться всех нечистых, которые, как он понимал, находились у бабки в полном и безоговорочном подчинении. Был Васька не то чтобы большой неслух, нет. Просто дружки Васькины злоупотребляли его податливостью, подбивали на всякие каверзы. Сделай Васька то, сделай Васька это. Васька не мог отказать, шалил. И приходилось ему держать ответ перед «самим» отцом. Отца он называл «самим». Так как отец вершил над ним высший суд. Делал он это жестоко. Корчевал слабости сына.
Когда, набедокурив, Васька приходил домой, его ждал не веселый разговор. Отец говорил, что он закаляет сердце и душу сына.
А Ваську по-прежнему губила доброта. Бабушка — набожная и тихая, твердила Ваське, что без бога не дойти до порога, и внушала внуку смирение перед старшими и сильными. А отец возражал ей: «Без бога у нас прямая дорога». И по-своему выколачивал из Васькиного сердца робость. Бросал на глубину — пусть учится плавать. Сажал на коня и, взмахнув кнутом, пускал того вскачь.
К Пухову-старшему тянуло всех слободских мальчишек. Они откровенно трепетали перед ним, а втайне любили. Пухов водил колхозных лошадей в ночное. Водил не куда-нибудь поближе, за Самару, а в такую овражную глухомань, что мальчишкам о тех местах и подумать было страшно.
Макарова балка — самый дальний край артельной земли. За большим лиманом громоздились кручи, отзываясь на эхо глухими голосами нор и пещер. Зверья всякого в этом захолустье видимо-невидимо. Ночь настанет — хоть уши затыкай — на все лады заливаются. Если кому ночью приходилось на лошадях проезжать мимо этих мест, тот привозил домой от кнутовища обломок. А чтоб добровольно заночевать в этой балке, смельчаков, кроме Пухова, не находилось.
Охотников сгребать колхозное сено набралось много. На дневную работу и половины не явилось бы. А в ночном каждому охота поработать. Председатель обещал отвезти добровольцев на грузовой машине и вскорости показать за колхозный счет для ребят звуковой кинофильм, какой они захотят: «Папанинцы», «Тринадцать» или «Чапаев» — на выбор.
Антон пришел к Пуховым, чтоб позвать в ночное Ваську. Он безотказный, должен пойти. Только вот, как отец посмотрит на это? Лучше бы его дома не было.
Когда Антон пришел во двор к Пуховым, Васькин отец сидел на колоде и плел черный поблескивающий на солнце шнурок. Васька стоял рядом и помогал отцу.
— Ну чего глаза вытаращил? — встретил Антона Пухов. — Заходи. Поможешь. Да ты смелее подходи, не съем. Вот так. Можно и еще ближе. Теперь поздоровайся. Или тебе как председательскому сыну с простым народом и здороваться грешно? Нож подай, вон у тебя под ногами! Осторожно! Чего доброго, еще зарезать можешь. Спасибо, удружил. Садись, сделай милость.
Шнурок в руках у Пухова лоснился. Антон пригляделся. Вон оно что! Шнурок был из конского волоса. На краю — петля.
— Чего это будет, дядя? Рыбу ловить? — спросил, не утерпев, Антон.
— Нет, воду мутить, да чертей выуживать, — последовал ответ.
— Шутите, — усомнился Антон.
— Тут, брат, не до шуток. Им дай волю — с квасом съедят.
— Гы-ы… шутите, — снова не поверил Антон.
— Ты что, не веришь? Правда. Клянусь матерью, — зашептал Васька над самым ухом Антона.
Отец одернул его:
— Ты чего это, дурень, матерью клянешься?
Антон начисто забыл зачем пришел, как только Пухов стал рассказывать.
— В загон к лошадям повадились. Как только стемнеет, они тут, как тут. Днем в трубах на кирпичном заводе отсиживаются и всякие каверзы устраивают, а на ночь — к лошадям, кататься. Это тебе шутки, да?
Антон посмотрел на Пухова пристальнее: хоть бы улыбнулся, тогда ясно было бы — шутит он. Так нет же, Пухов сердито плюет на ладони, снуют переплетаясь пальцы, шнурок становится все туже и длиннее.
Когда Антон сказал Ваське насчет сена, отец неожиданно выпалил:
— Марш! На двое суток посылаю тебя на сено. День, ночь, день, ночь. Вернешься без мозолей — выпорю.