— Что теперь скажете?
— То же и скажем. Брешет парняга. Брешет! — резко ответил Яшка.
На прощание председатель посоветовал подождать до завтра — пусть сено после сегодняшнего дождя просохнет, пойти с вечера и поработать так, чтоб разговор был закончен и чтоб не было никакого позора.
Сено — сеном, его сложить надо, даже если каждому придется поработать за троих. Труднее снять обвинение, тут уж ничто не поможет.
Васька Пухов вышел из конторы последним. К удивлению ребят, он еще мог разговаривать.
— Так обидно, хоть мать зови.
— Мать не надо, — ответил ему Антон, — а отца твоего позвать надо. Он может сказать, что мы были у него в Макаровой балке.
— А где были до того, он знает? — резонно заметил Сергей. — Могут сказать: разломали копны и сбежали. Голова ты моя, раскудрявая.
— Нет, нет, — вмешался в разговор Яшка, — надо начинать с того парняги, который нас оговорил.
Эта мысль всем понравилась, особенно Антону. Отец сказал, что «никакого кина не будет». Эти слова уже кто-то говорил? Антон остановился, обернулся к ребятам и выпалил на одном дыхании свое открытие:
— Ребятушки… Утром Афонька кричал нам вдогонку: «Никакого кина не будет». Точно, а?
С Антоном согласились. Он обнял друзей и предложил план, созревший в одно мгновение. План был принят. Ребята разошлись по домам с надеждой на то, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Каждому из них еще предстояло держать ответ перед особым, неповторимым для каждой семьи домашним законом.
Редко Антону приходилось видеть мать праздно сидящей. А тут диво и только. Сидит за выскобленным до бела деревянным столом, положив перед собой оголенные до локтей руки. Антон остановился. Никогда он не замечал раньше, до чего материнские руки с древесиной стола сливаются. Даже прожилки на руках и на столе одинаково набухли.
— Заждалась я тебя, сынок, волнуюсь.
— А чего, мам? Все в порядке. — Антон хотел поворачивать оглобли. Он тяжело переносил разговор с матерью. Ругает она хоть и не обидно, но так, что хочется от стыда сквозь землю провалиться. А жалеть станет, непременно до слез доведет.
— Что отец говорил? Зачем звал?
— А просто так, — увиливал Антон от ответа. — Ты лучше скажи, что это Деркач такое говорит. Отца твоего, говорит, наказали сильно. Разве можно нашего папу наказывать? Он же самый, самый…
— Это не нашего с тобой ума дело. Отец мне про это ничего не говорит. Только и слов — так надо, им виднее. Скрытный он. Говорит, вы за меня не волнуйтесь. Я ему говорю — от людей неловко. А он, знай, свое. Заладил — так надо.
Ничего не прояснил для Антона этот разговор с матерью. Почему отец не переживает и даже соглашается? Так надо. Если бы Антона наказали в пионерском отряде, что сказал бы отец? Так надо, да?
Так и остался этот вопрос для Антона без ответа. Ответ придет к нему гораздо позже. Но до этого часа надо дожить. А сейчас?
А сейчас, хочешь или не хочешь, мучайся над разгадкой навалившихся тайн. Кто выбрал из омута их сетку? Как она попала к мельнику? Кто их преследует? Вот и копны оказались развороченными. Ко всему еще и Яшка… Когда вышли из колхозной конторы, стали расходиться по домам, он подошел к Антону и снова повторил хранившие тайну слова — «уркум-мукру».
Глава четвертая
Под горой, над хатами, еще лежала ночная тень, а слобода, поселок, Бургары уже умывались росным дождем, опадающим с проснувшихся деревьев.
На подгорной стороне села первой к солнцу прикасается пожарная вышка. Стоит она на лобном взгорье на стыке двух скособоченных улиц. Зимой от нее начинается спуск, по которому катаются ребятишки, кто на чем горазд, весной у ее подножия прогревается первая на все село зеленая лужайка, на которой собирается столько детворы, что мячу упасть негде. Летом детвора перемещается на берега Самары, а здесь поселяются тишина и покой, охраняемые аистами. Даже пожарники из уважения к птицам покинули вышку.
Аисты живут в Леваде с незапамятных времен. Под покровом их бело-черных крыльев, расправленных над селом, вырастали многие поколения. Сельчане не мыслят себе неба над родной стороной без двух-трех пар аистов, поднявшихся так высоко, что разглядеть их можно только запрокинув голову. Редкостное зрелище! Карусельным кругом, выше самого солнца, плывут, разобравшись попарно, царственно прекрасные птицы. Кружатся они бесконечно долго. Ни одного взмаха крылом за многие часы полета. Круг за кругом на одной и той же высоте, не меняя строя, вращается в голубом просторе эта небесная карусель. И вдруг с высоты на землю таинственными каплями падает звонкий перестук Аисты щелкают клювами — тук-тук, тук-тук. Заслышав это, даже занятый прохожий остановится и начнет обшаривать глазами высокое небо. Увидит крылатую карусель, покачает от удивления головой, улыбнется и непременно подумает: «Диво, а не птица».
На вышке, на самой ее крыше у аистов было гнездо. Оно чернело и топорщилось огромной косматой шапкой во все времена года. Зимой пустовало, а с весны в нем поселялись его бессменные голенастые хозяева. В мае аисты подолгу засиживались дома, а уже в июне из гнезда начинал доноситься неясный клекот неуклюжих птенцов, слышалась возня вокруг лягушки, принесенной родителями.
Антон проснулся с предчувствием каких-то больших событий. Мать пошла сдавать в колхозную кладовую выпеченные накануне круглые хлебы. На полу у кровати лежали солнечные квадраты окон, разделенные переплетениями рам.
Запах горячего хлеба дурманил голову. Пахло так вкусно, что Антон невольно проглотил набежавшую слюну. Второпях встал, пошарил по столу, заглянул под горячее полотенце и нашел то, чего ему со вчерашнего дня так хотелось — шершавую краюху ржаного хлеба и несколько долек молодого чеснока. Прихватил находку и постарался скрыться до возвращения матери.
Первую, начальную часть операции по плану, предложенному вчера Антоном, ему предстояло выполнить самостоятельно.
Он двинулся прямо к Деркачам, но Рыжего дома не оказалось. Где он, никто не знал. «Вот и ищи теперь ветра в поле», — подумал Антон, уходя со двора. На улице он неожиданно столкнулся с Яшкой.
— Телеграмма пришла, понимаешь? Из Киргизии отец прислал, — размахивал Яшка серым листком. — Приказано отбыть!
Антон знал, что Яшкин отец живет в Средней Азии. Ехать туда долго.
Телеграмма расстроила Антона. Он спросил:
— Когда ехать?
— Срочно, — ответил Яшка.
— А как же наша операция?
— Операция? Сегодня надо уложиться, понимаешь? А завтра — с первой машиной на станцию. Я быстро. Туда и обратно. Мать говорит: не зли отца, навести его. А мне, понимаешь, уезжать не хочется. Родина здесь как-никак. Я верно говорю — туда и быстро назад.
Они шли низами, тропинкой, петляющей между старыми покосившимися вербами. Ходить здесь было безопаснее, чем по улице: никто из своих не встретится, никто не скажет: «А ну, марш домой!»
Шли не торопясь и ничего не ведая, пока не услышали перестука аистов, круживших низко над селом. Они сразу поняли, что аистов что-то тревожит. Не сговариваясь, ребята бросились бежать к вышке.
Под вышкой народу собралось — не сосчитать. И кого тут только не было? Даже со слободы и поселка прибежали. Детвора со всего села. А взрослых?! Дед Нырько — однорукий, что всем детям вывихи вправляет. У Антона рука вывихнулась — за ним вся улица бегала, пока не поймали. Нырько поставил — как там и была. Хрипченко — комбайнер, сосед Антона. Пересмешник такой — лучше на язык ему не попадайся. Пристал как-то: «И что это у тебя, Антон, в животе квакает, жаба или крокодил? Наверно, купался в лимане да воды с головастиками наглотался?» Антон прислушался, в самом деле квакает. Как ни послушает, все «ква» да «ква». А Хрипченко говорит: «Со мной такое было. Полез на вышку к аистам, на самом верху три раза через голову кувыркнулся, у лягушек головы позакружились, они и ну выпрыгивать в самый раз к аистам в гнездо. Еще и спасибо от аистов заработал. Вот и ты, Антон, сделай так же». Когда Антон подрос, он раскусил этого Хрипченко. Балагур и баламут он. И тетка Ивга тут была, колхозная доярка. И Улита тут, что рядом с вышкой живет.
Ребята протолкнулись в середину толпы и увидели распластавшегося на земле мертвого аистенка с продолговатым, как груша, брюшком.
Люди смотрели вверх и грозили всеми карами Афоньке, который сидел на вышке под самым гнездом и держал в руках живого аистенка.
Хрипченко подсадил Яшку Курмыка на перекладину — лестницу у земли пожарники нарочно разобрали — и дал ему в руки палку для разговора с Рыжим. Но Афонька крикнул сверху:
— Если кто полезет, еще одного аистенка сброшу!
Сколько ни пробовали уговорить его, слезай, мол, Афонька, положи детеныша в гнездо, он свое:
— Расходись по домам, тогда слезу.
Аисты кружили так низко, что слышен был шум их могучих крыльев. Жаль было глядеть, как они на лету, выгибая шеи, тянулись к гнезду, но, завидев в собственном доме разорителя, снова взмывали вверх.
Люди уступили и разошлись по домам. Каждый подумал: «Пусть его. Если не уговаривать и не грозить, скорее слезет». Под вышкой остались только Яшка да Антон. Афонька нужен был им позарез.
Ждать пришлось недолго. По деревянной опоре, натертой и отшлифованной до блеска дождями и ветром, спускаться одно удовольствие. Афонька спустился на землю со свистом и сразу же принял решительную позу. Но Антон и Яшка улыбались. Афоньке их улыбка почему-то не понравилась. Он ожидал драки, а тут вдруг встреча с улыбками. Что-то не так, решил он про себя и на всякий случай оглянулся: нет ли засады? Но засады никакой не было. Бояться было нечего, и Рыжий осмелел — с этими двумя он как-нибудь справится.
— Чего Очкарик? — подмигнул он Антону.
Антон давно привык к этой кличке. Очков он не носил, но его все равно дразнили, и виной тому были его огромные серые глаза, которые он унаследовал от отца.
— Ты, говорят, похвалялся со мной один на один сладить? Да? — наступал Афонька. — Тебе что, маму с папой не жалко? Плакать по тебе будут. — Зрачки у Афоньки расширились.