границах скрытых под вейлами[4] волшебных долин со своим техническим прогрессом: двигателями, работающими на твердом абсолюте, тяжелыми дивизионными гаубицами и распроклятыми дирижаблями. Это для магов их долины были священными родовыми гнездами, а для простецов они являлись крупнейшими месторождениями абсолюта, которые даром простаивают.
Мест разломов — трещин в Среднюю Реальность, — пусть и не таких богатых, легендарных и древних, как принадлежавшие магам, на земле, а также под землей, хватало. Можно было бы вложиться в их разведку, разработку… Но, имея в своем распоряжении новые механизмы, которые можно приспособить для войны, как ее избежать? Маги поплатились за высокомерие, а простецы — выплеснули накопленный за многие годы страх.
Итог: пустая, выеденная войной скорлупа империи, лишь формально очерчивающая собственные границы, гибель десятков тысяч людей: и простецов, и магов. И гигантская, истекающая мезлой[5], коверкающая реальность воронка на месте древнего центра Венеты. Рукотворное место силы, к которому профаны даже присосаться не могут — кусок не на их роток…
Однако будем честны: этот кусок ни в один роток не пролезет. Ни у кого еще такой пасти не выросло — сырую мезлу хлебать…
Центр теперь сдвинулся в сторону пригородов, и бывшая Венета пафосно переименована в Артемизию. Страх и высокомерие, о да.
— …приведшее к коварному самоубийству Красного Льва и его армии в центре города, к массовым жертвам и разрушениям, — закончила Бернини Розалин.
— Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста. — Лео поставил оценку напротив ее фамилии в журнале и тоскливо глянул в окно.
Его не было в рядах соратников Красного Льва, «коварно самоубившихся» на Площади Семи Звезд в центре Венеты в апреле двадцать шестого. Там, среди родичей, друзей и близких. Ни Лео не было, ни Беласко.
Зато сейчас есть кому склеивать черепки.
За окном, напротив интерната, в углу двора, где островком росли старый вяз и несколько деревьев потоньше, кто-то возился, доносился скрежет пилы. Листва уже полностью осыпалась, и в ветвях был хорошо различим силуэт крупного человека — да, кажется, это Мордач или Большой Ро, — и он с энтузиазмом пилил толстый сук. Сук трясся, с него сыпались мелкие веточки и древесный мусор. Под стеной интерната уже валялась, пересекая дорожку, отпиленная ветвь.
Внизу стояли двое мужчин: Алоиз Лемман, преподаватель физики и артефакторики, древний, сухонький, в неизменном сером пальто и полосатом шарфе, и Отто Нойманн, заведовавший трудовыми мастерскими у мальчиков — тоже немолодой, в выгоревшей военной куртке поверх замызганного синего комбинезона и с фанерным чемоданчиком в руках. Наверное, там были инструменты.
Стоило отвлечься от урока, как немедленно отвлекся весь класс — их внимание безнадежно было утеряно. Подростки вытягивали шеи и тоже глазели на происходящее за окном, обмениваясь приглушенными комментариями, которые становились все громче.
— Гляньте, Мордач пилит сук, на котором сидит!
— Ага, навернется вместе с ним на крышу прачечной и проломит ее к демонам!
— Он что, все сучья собрался спилить? На кой черт, жалко же дерево!
— Господа, давайте вернемся к уроку, прошу вас, — воззвал Лео, но тщетно.
Голос подал Маттео, вплетаясь в общий возбужденный гул:
— Это я Мордачу показал, как меня привидение вывело. Там если со второго этажа по карнизу пройти, можно было на дерево перелезть… во-он по тому суку, который спилили. А потом вот по этому, который Мордач пилит, на крышу можно перебраться.
— Привидение? Да ты гонишь, Толстый!
— Ничего я не гоню. Видел его, как тебя. Маленькая девчонка. Глаза у ней завязаны. Я все рассказал падре — вот господин директор и приказал сук спилить. Чтоб оно больше никого…
— Ти-ши-на! — наконец рявкнул Лео, подкрепляя каждый слог ударом увесистого классного журнала по столешнице.
Сработало. Класс немедленно затих, и все снова преданно уставились на него.
— Урок еще не закончен, прошу вас сосредоточиться на нашей теме, — сказал Лео, пытаясь унять сердцебиение… В ушах все еще звенело от собственного крика. Откуда он вообще взял, что способен преподавать? — Сейчас я расскажу вам о человеке, который выбрал третий путь, и, если бы он не погиб так трагически, возможно, этой войны бы не случилось. Его звали Константин Дагда Гиллеан, и он был одновременно и артефактором, и малефиком, и заведующим кафедрой Функциональной Магии в Венетском Королевском Университете…
В столовой давали тушеную капусту с кусочками солонины. Лео сидел над тарелкой и мучался — капустный дух вызывал спазмы в желудке. Как они это едят?
Но есть хотелось.
Учителя и сотрудники школы частенько задерживались на ужине после ухода учеников, и не столько потому, что не всегда успевали к началу — нужно было подготовиться к следующему дню и запереть классы, — сколько потому, что ужин плавно растягивался в долгие вечерние посиделки с чаепитием. В интернат уходили только дежурные воспитатели.
— Рыбий жир, миленькая, вреден, в газетах позапрошлого дня писали, — сидевшая справа географичка, перегнувшись через стол, втолковывала школьной медсестре, — топят его из сельдяной требухи. Пока вытопят — все полезное убьют. Вместо витаминов там смола техническая, мазут, а мы детей этим пичкаем и сами глотаем…
Почти весь персонал проживал тут же, в школе, на четвертом этаже спального корпуса, где каждому сотруднику полагалась комната. Лео тоже ее выделили — в ней еще две недели назад жил учитель истории, но он заболел и вынужден был уволиться.
Лео от комнаты отказался, а теперь жалел. Он снял квартирку в городе, однако квартирка оказалась немногим лучше спальни в интернате — тоже тесная и холодная, с плесенью в отсыревших углах и вечно продуваемым окном. А еще Лео видел там в туалете тараканов. В школе с насекомыми боролся комендант, а в том доме — никто.
Верхние лампы отключили, только над большим столом, где ужинали учителя, одна светила вполсилы, да за открытой дверью на кухне горел свет — там посудомойка гремела тарелками. Гудели разговоры, звякали стаканы, булькал разливаемый кипяток, который математик принес с кухни в большом алюминиевом чайнике.
Заварку — низкого качества чайный лист с палками и щепками, — а также сушеные дольки яблок, сахарин, сухарики и окаменевшие баранки сотрудники школы сами принесли к общему столу. Лео выложил несколько страшноватых пончиков в промасленной газете, которые купил еще утром, по дороге в школу. За день они остыли, засохли и скукожились. Не стоило их покупать. Но откуда ж Лео знал, что к вечеру они так мумифицируются?
— Миленький, — шепнула географичка, не прекращая кивать и улыбаться что-то жарко доказывающей медсестре, — послушайте моего совета, не берите никогда это жареное в масле тесто. Ни пончики, ни пирожки. Бог знает, на чем их жарят — на машинном масле наверняка, — а уж чье там мясо — подумать страшно.
— Утром они выглядели аппетитно, — пробормотал Лео, отодвинул тарелку с капустой и кивком поблагодарил математика, налившего в его стакан подкрашенного заваркой кипятка.
А ведь кто-то из них информатор Красного Льва.
Лео глотнул горячей воды, пахнущей пыльным веником. Обвел взглядом полутемную столовую.
Интересно, кто? Кто сотрудничает с врагами рода человеческого?
Кто-то из старой, давно распавшейся сети информаторов «коварно самоубившегося» главы Магистерия воспользовался уже неработающими каналами, которые Беласко никак не поддерживал. Чудом дошло письмо. Беласко подозревал провокацию, но Лео все равно решил попробовать. Не в том они положении, чтобы упускать возможности, пусть даже такие эфемерные.
Географичка повернулась к медсестре и отрицательно помотала головой в ответ на ее реплику, и мелкозавитые кудряшки запрыгали по плечам. Подняла палец и потрясла им. Может ли она быть информатором? Если да, то она знает, который из детей — цель Лео. Каким-то образом она ребенка вычислила. Как, кого? Кто это искомое дитя?
Или вот медсестра, на первый взгляд совсем юная, а если присмотреться — далеко не девочка, просто очень худая и большеглазая. Черты лица как у куколки, подведенные карандашом брови, бесцветные, затянутые в пучок волосы, ей бы толику дульсе́до[6] — была бы очень недурна.
А географичка — сколько ей лет? Не старая ведь еще, если взглянуть на ауру. Но лицо уже оплыло, мелкие морщинки, под глазами мешки… Обе женщины накрашены плохой косметикой, на ресницах комочки, голубая краска собралась в складки век, помада наполовину съедена, наполовину размазалась… Лео вздохнул и отвел глаза. Они и в подметки не годились его матери.
Анкарна Фрезия Цинис, урожденная Гавилан, родила Лео, своего младшего сына, когда ей было шестьдесят восемь, а погибла — когда было восемьдесят пять. В его памяти навсегда сохранился ее образ: невысокая, но стройная, узкая и в плечах, и в бедрах, с длинной талией, затянутой в шелк, с длинной хрупкой белой-белой шеей, перечеркнутой коралловым ожерельем. Пепельные локоны скользят по плечам, уголки пурпурных губ всегда приподняты.
Мама. В два раза старше этой бедной женщины, преподающей географию. Если бы мама осталась жива, то и сейчас бы не сильно изменилась. Кровь Мелиор, что тут скажешь…
— Серый, ты чего на меня уставился? — Мордач, предпочитающий, чтобы его называли Большой Ро, криво усмехнулся. — Считаешь, сколько раз я от пончика твоего откусил?
Лео перевел взгляд на мумифицированные останки в руке физкультурника и помотал головой.
— Ешь на здоровье. Я просто задумался.
— Че тут думать, тут прыгать надо, — Мордач засмеялся своей непонятной шутке, — не, правда, чего пригорюнился? Ученички достали?
— Маллан сегодня на уроке заявил, что его вывело из школы привидение. По тому суку, который ты спилил.
— А! Пройти там можно было, да. Хитрая тропинка.