Большой кабинет адмирала был уютен и по-деловому обжит. Огромная карта Кольского полуострова закрывала одну из его стен целиком. Пока адмирал с кем-то разговаривал по телефону, я взглянул на карту и нашел на ней Мотовский залив с поселком Титовка. В этом заливе, в бытность моего пребывания на борту крейсера, мы стояли по атомному рассредоточению. Однажды на шлюпке мы в группе моих товарищей-курсантов подошли к берегу, прозванному в годы войны и нашими и немцами Долиной смерти — такие здесь были упорные бои между морской пехотой и немецкими егерями.
— Как добрался, лейтенант? — спросил адмирал, крепкий, коренастый мужчина лет сорока с небольшим.
Это был Михаил Андреевич Усков, военный контрразведчик с боевым опытом здесь, на Севере, и во время войны с Японией на Тихом океане. Именно он готовил дерзкие операции по захвату города-порта Лиинахамари, базы немецких военно-морских сил в Норвегии, что вблизи советских границ и Североморска. Эта операция стала классической, как десантная, с задачей взять город со стороны моря силами морской пехоты. Мы тщательно изучали эту операцию в училище.
Видя, что адмирал освободился, но не прерывает мое ознакомление с обширной территорией работы Особого отдела, я обратился к нему:
— Прибыл для прохождения дальнейшей службы после окончания тбилисской школы военных контрразведчиков…
— Знаю, знаю… Уже трое ваших приехали и отправились в особые отделы на эсминцы, подводные лодки и торпедные катера. Ты знаешь: Полярное, Гремиха, новостроящееся Гаджиево…
Я слушал спокойную речь адмирала с добрым вниманием к собеседнику. И через десять лет, и через двадцать, когда мы встретились в разведке, он был таким же: спокойным и приветливым.
— Ты ведь знаком с авиацией?
— Да. Но только не с военной… Два года в аэроклубе под Москвой. Летал на трех типах самолетов легкомоторной авиации: УТ-2, ПО-2 и ЯК-18. Прыгал с парашютом. Пилот четвертого класса, — четко доложил я.
— Ну, если на трех типах! — шутливо повторил адмирал. — А интерес к авиации остался?
— Конечно, это уже на всю жизнь.
— Вот и прекрасно, — радостно перебил меня адмирал, — тебе и все карты в руки: будешь работать в особом отделе истребительной авиадивизии, на Малом аэродроме. Это, брат, знаменитая Сафоновская дивизия…
«Вот тебе и крейсер…» — пронеслось у меня в голове, но я понимал, что говорить о другом месте, более морском, что ли, просто нетактично. Конечно, я поддержал предложение адмирала.
Адмирал удовлетворенно вздохнул и набрал номер телефона:
— У меня Бодров с женой. Обеспечь его жильем, пока у тебя в Сафоново. А дней через семь-десять найди комнату прямо на Малом аэродроме.
Я выбежал к Нине и радостно сообщил ей, что с квартирой все в порядке: будем жить в кабинете. На что она ответила, что главное есть, где жить, а остальное — мелочи. Действительно, через десять дней мы поселились в финском домике, вернее в одной из его комнат. Целый поселок таких одноэтажных домиков ровными рядами окружал штаб авиадивизии, который находился в трех километрах от основной трассы Мурманск — Североморск и в километре от взлетной полосы аэродрома.
В Особом отделе истребительной дивизии
Здесь работало четверо оперативников: начальник — подполковник, старший оперуполномоченный, который еще в войну был сотрудником «Смерша», еще один молодой сотрудник и я. Помогала нам вести делопроизводство секретарша-машинистка со стажем работы во фронтовой контрразведке. Нам была придана команда из десяти матросов, живших в землянке на склоне оврага.
Начальник обозначил мои обязанности и объекты в авиадивизии, которые поступали в мое ведение с точки зрения госбезопасности. Во-первых, моим заботам передавался авиаполк — два десятка реактивных истребителей, летчики, авиамеханики, специалисты по вооружению и радиотехнике. Я должен был контролировать работу автобатальона, кислородной станции и караульной роты. Кроме того, в мое ведение поступил полигон, на котором летчики проводили учебные стрельбы по наземным целям.
Среди военнослужащих моих объектов я имел негласных помощников. Некоторых мне передали на связь, а новых я должен был заводить сам. Еще с тбилисской школы я твердо уверовал, что расширение сети секретных помощников — это важнейшее условие при организации обеспечения госбезопасности в боевой авиадивизии. Главной задачей моих помощников было выявление недобросовестной работы на самолетах при подготовке их к полетам. Плохо проверенный и отрегулированный самолет — это прямой путь к аварии, то есть угроза жизни летчика, и потере самолета. Кроме того, инструктируя помощников, я просил их присматриваться к тем летчикам и техникам, которые недовольны жизнью в Советском Союзе и могут задумать угон самолета за границу, благо она была в нескольких десятках километров от нашего Малого аэродрома.
Комендант «вражеского аэродрома»
Среди ярких личностей из числа помощников выделялся старшина — комендант полигона. Его хозяйство бывало в работе обычно с утра. Как-то в моем полку были учебные полеты со стрельбой по наземным целям. Полигон был оборудован силуэтами вражеских самолетов, в то время американских. Это была точная конфигурация в натуральную величину. «Гениальность» коменданта полигона заключалась в том, что он выложил на земле из камней нужные силуэты. И сколько бы ни обстреливали летчики такие «самолеты», уничтожить их совсем они не смогли бы. За один день полетов звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей «перепахивали» полигон учебными снарядами, которые в землю попадали, но не разрывались. А каждый МИГ — это два пулемета и пушка, есть сотня снарядов на несколько секунд обстрела «вражеских» самолетов.
Все заботы коменданта сводились к восстановлению силуэтов перед очередной атакой и оценка попаданий летчиков, список очередности атак которых он имел. Комендант лихо носился на своем мотоцикле среди силуэтов, стремясь координировать свои действия с интервалами атак летчиков на полигон.
Комендант был старослужащим, фронтовиком и веселым человеком. Он так и сыпал прибаутками на двух языках: украинском и русском. В гарнизоне он знал многих, был желанным в любом кругу и потому оказался в списке моих помощников. Он взял меня на полигон, как раз когда проходила очередная учеба моего полка.
В тот день, передвигаясь по полигону, комендант был расчетлив на время. Тогда я убедился, что в нем, старом солдате, живет чувство минера времен войны: поджигая фитиль, минер знает, сколько секунд он горит, и до взрыва успевает еще многое сделать, в том числе убраться в укрытие. Я сидел сзади коменданта на мотоцикле, и его спокойствие меня пугало: МИГ уже слышен и виден, а комендант все еще возится у одного из силуэтов, приводя его в порядок. А потом, как ковбой, вскакивает в седло своего «железного коня» и мчится в укрытие, оказавшись в котором уже через секунду мы слышим, как снаряды с глухим стуком впиваются в землю.
— Слушай, Василич, ты что же, любишь щекотать свои нервы? — спросил я его в один из таких приездов на полигон. — А если мотоцикл заглохнет?
— Здесь что-то есть из того, пережитого во время войны… Здесь я хозяин своей жизни и смерти. Может, потому я и выжил в боях, что моей присказкой было: двум смертям не бывать, а одной не миновать!
— И все же рискуешь, — настаивал я. — Сам не сплошаешь, но твой «конь» подведет…
— Ты что, лейтенант, не знаешь, что время для меня в такой ситуации слишком дорого? — уже серьезно начал злиться комендант. — Где я его возьму, время-то? Или мальчики-летчики могут в воздухе подождать? Да если бы я не крутился здесь как белка, то полеты длились бы не до обеда, а часов до пяти вечера. Разумиешь, бис тоби в печенку… — От волнения и моих несмышленых приставаний комендант даже перешел на украинский язык.
— Эх, лейтенант, если бы да кабы! — подвел итог нашей беседе боевой комендант.
Кроме острых ощущений, полигон был идеальным местом для оперативных встреч с помощником. Вот уж где можно было серьезно и от души поговорить. Обычно это проходило в землянке — укрытии в несколько накатов бревен. Здесь комендант оборудовал печурку, столик и даже койку. И что греха таить, теперь, через столько лет, можно и сознаться: мы с ним перед праздниками принимали более крепкие напитки, чем чай. Комендант, а в нашей оперативной переписке Старшина, был добрейшей души человек. В разговорах о людях всегда искал положительные стороны, помогал мне видеть интересующих меня людей с положительной стороны. В общем, незаменимый в нашем деле человек.
Странные разговоры в эфире
В один из дней моего более близкого оперативного знакомства со Старшиной он сообщил о странных радиопередачах, которые велись на волне радиостанций на борту МИГов дивизии.
Он рассказал следующее. Когда готовятся полеты со стрельбами на полигоне, то он привозит в землянку рацию и по ней контролирует движение истребителей в воздухе с момента взлета до момента атаки на полигон.
— Я знаю бортовые номера всех наших летчиков и хорошо представляю, кто ложится на боевой курс перед стрельбой.
— А в чем «странность» их переговоров в воздухе?
— В том-то и дело, что в воздухе — все в порядке. Обычный обмен типовыми фразами. Ну, естественно, с некоторыми репликами и даже более крепкими словечками. В общем — как всегда. Странности бывали на земле…
Старшина замолк и стал собираться с мыслями. Весь его вид говорил об обеспокоенности тем, о чем предстояло поведать мне, особисту. Он рассказал, что матчасть готовится до учебно-боевых полетов заранее, за несколько дней. Каждый техник — механик, оружейник, радист — готовят свою часть самолета. Старшина обратил внимание, что во время отладки ботовых радиостанций МИГов используются нестандартные слова.
— Например, «750, проверка: один, два, три… Как слышите?» — Он даже рукой перебрал на пальцах счет. — Понимаешь, иногда счет длится до двадцати и более, если что-либо не ладится.
— С кем радиотехники настраивают рацию?