[7] – самый известный пример универсального определителя цветов и оттенков, актуального для любых языков и культур, но отнюдь не единственный.
Цвета существуют в культурном пространстве в той же мере, как и в физическом, поэтому составить их полный каталог – труд сродни Сизифову. Рассмотрим, например, идею о том, что цвета распределяются по двум большим группам теплых и холодных оттенков. Мы, не колеблясь, определим красный и желтый в «теплую» группу, а зеленый и синий – в «холодную», но такая классификация создана лишь в XVIII веке. Есть свидетельства того, что в Средние века синий считался не просто «теплым», но даже самым «горячим» цветом.
Название, которое люди дают цвету, может со временем переходить от одного оттенка к другому. «Маджента», например, (см. здесь), которая сейчас считается оттенком розового, изначально была более красно-пурпурной. В третьем издании «Нового международного словаря» от Merriam-Webster 1961 года можно найти другие потрясающе невразумительные определения цветов.
Бегония (цвет) – это «глубокий розовый, который синее, светлее и насыщеннее, чем средний коралловый, синее, чем фиеста, синее и насыщеннее, чем турецкая гвоздика». Ляпис-лазурь – «скромный синий, более красный и тусклый, чем средний copen[8], и более красный и глубокий, чем азурит, дрезденский синий или помпадур». Эти описания не предназначались для того, чтобы отправить читателя в лихорадочную погоню по страницам словаря за новыми определениями; скорее всего, это результат трудов эксперта по цвету Айзека Х. Годлава, директора компании разработчика цветовых моделей Munsell, приглашенного редактором третьего издания в качестве консультанта[9]. Проблема в том, что эти изысканные дефиниции и названия сегодня практически потеряли значимость для большинства читателей – они не видят «средне-кораллового», «фиесты» и copen и ни на йоту не приближаются к тому, чтобы понять, как выглядит цвет, описанный таким вычурным образом. С тем же успехом через 100 лет читатель, встретив цвет «зеленый авокадо», может оказаться в тупике. Что имеется в виду: темный оттенок кожуры? Или цвет тины, характерный для внешней оболочки плода? Или оттенок сливочного масла той части плода, что ближе к семени? Но сегодня сочетание «зеленый авокадо» имеет однозначный цветовой смысл.
Оттенки цвета на экране вашего монитора, на банке с краской в магазине и на стенах вашего дома будут различаться, хотя по названию – это один и тот же цвет. Кроме того, поскольку многие стабильные красители и краски появились сравнительно недавно, оригинальные цвета, которые они передают сегодня, могли потерять свою насыщенность. Таким образом, цвет стоит считать субъективным культурным явлением: попытка утвердить значимые точные универсальные названия для всех оттенков всех цветов имеет не больше смысла, чем построение системы координат для мечты.
Хромофилия, хромофобияO цветовой дифференциации штанов
Определенная неприязнь к цвету проходит через историю западной культуры, как затяжка на чулке. Многие писатели-классики относились к цвету пренебрежительно. Цвет отвлекал от истинных ценностей искусства: линии и формы. Цвет воспринимался воплощением себялюбия и, позже, греха, символом лицемерия и обмана. Наиболее прямолинейно высказался об этом американский писатель XIX века Герман Мелвилл: цвета по Мелвиллу – это «лишь изощренный обман, свойства, не присущие явлениям, а нанесенные на них извне; и, стало быть, вся наша обожествленная Природа намалевана, как последняя потаскушка»[10]. Правда, подобные аргументы очень уж стары. Те же протестанты подчеркивали свою интеллектуальную безыскусность, строгость и смирение, проводя жизнь в черно-белой гамме – ярким цветам вроде красного, оранжевого, желтого и синего не было места ни на стенах их церквей, ни в их гардеробе. Благочестивый Генри Форд много лет стойко отказывался склониться перед запросами потребителей и выпускать машины какого-то иного цвета, помимо черного.
В искусстве споры вокруг сравнительных достоинств disegno (графики)[11] и colore (цвета) бушевали все Возрождение и продолжаются по сей день (хотя и не так рьяно). Disegno воплощает чистоту и разум, colore – вульгарность и изнеженность. В надменном эссе с говорящим названием «Пуризм» в 1920 году архитектор Ле Корбюзье и его коллеги писали:
В подлинном и долговечном пластическом искусстве во главу поставлена форма, и все остальное должно быть подчинено ей… [Сезанн] без раздумий принял привлекательное предложение торговца красками в период увлечения цветохимией, наукой, не имеющей никакого отношения к великому искусству живописи. Давайте оставим сенсорный восторг от общения с тюбиком краски тем, кто занимается покраской текстиля[12].
Даже те, кто принимал ценность разноцветья, по-разному концептуализировали цвета и ранжировали по степени их важности. Древние греки воспринимали весь спектр как непрерывный ряд перетекающих друг в друга оттенков от белого до черного: желтый был несколько темнее белого, а синий – чуть светлее черного. Красный и зеленый располагались где-то посередине. Средневековые авторы также глубоко разделяли веру в дихотомию света и тьмы. Только в XVII веке возникла идея, что красный, желтый и синий являются основными (первичными) цветами, а зеленый, оранжевый и пурпурный (лиловый) – вторичными (то есть составными)[13]. Самыми революционными – и одновременно основополагающими – стали идеи Ньютона о цветовом спектре, изложенные им в 1704 году в сочинении под названием «Оптика». Эффект был потрясающий: внезапно оказалось, что белый и черный – это вовсе не цвета, а спектр больше не распространяется от света к тьме. Цветовой круг Ньютона[14] объяснил и упорядочил взаимоотношения между составными цветами. Возникло понятие «дополнительных цветов» – сочетаний, например красного и зеленого, синего и оранжевого, которые оптически сильно резонировали друг с другом, оказавшись рядом. Идея дополнительных цветов оказала громадное влияние на последующее развитие живописи: Винсент Ван Гог, Эдвард Мунк и другие художники использовали их для создания ритма своих полотен и придания им дополнительного драматизма.
По мере того как цвета обретали смысловую и социально-культурную значимость, их употребление попытались ограничить. Печально известны «законы против роскоши», которые вводили в Древней Греции и Древнем Риме, похожие примеры можно найти в истории Древнего Китая и Японии. Но во всей своей полноте «запреты на цвета» свирепствовали в Европе примерно с середины XII века, сойдя постепенно на нет к началу Нового времени.
Эти законы регулировали практически все аспекты повседневной жизни – от диеты до одежды и обстановки дома. Они устанавливали и поддерживали иерархическую структуру общества, четко визуализируя социальные границы и систему ценностей. Иными словами, крестьяне должны были одеваться и питаться как крестьяне; ремесленники – как ремесленники и так далее. Цвет стал важнейшим маркером социального языка – крестьянам-земледельцам предписывалось одеваться в тусклые, землистые цвета (например, небеленого полотна или некрашеной шерсти, красно-коричневый оттенок которой носит специальное название «руссет» («деревенский») – см. здесь), тогда как яркие и насыщенные, вроде алого (см. здесь), были «зарезервированы» за немногими избранными.
Колоритная речьКакого цвета слова?
Первым, кто заметил, что в древнегреческой литературе что-то не так с цветом, был британский политик с угрюмым лицом. Уильям Юарт Гладстон[15], преданный почитатель Гомера, готовя эпохальный трактат о любимом поэте в 1858 году, наткнулся на прямо-таки психоделические странности. Лоб, конечно, может почернеть (метафорически, в приступе ярости), но разве кто-нибудь когда-нибудь видел натуральный зеленый мед? Может ли море быть «винно-темным» (темно-красным) – того же цвета (поразительно!), как и быки? А фиолетовые (фиалково-темные) овцы?! Гладстон решил провести «хроматический аудит» всего творческого наследия Гомера. Оказалось, что чаще всего упоминалось слово «мелас» (черный) – около 170 раз; а белый цвет упоминался около 100 раз. Следующим по частотности с большим отрывом шел «эритос» (красный) – 13 раз, а желтый, зеленый и лиловый все вместе не набрали и десятка упоминаний. Синий был упомянут лишь однажды. Гладстон видел лишь одно объяснение этому: древние греки фактически не различали цвета. Или, как он сам сформулировал, они были более восприимчивы к «видам и формам света и его противоположности… тьмы», чем к цвету.
На деле человек научился различать цвета за много тысячелетий до Гомера, так что массовый дальтонизм тут был ни при чем. И не только древнегреческая цветопередача озадачивает современного человека. Через десять лет после Гладстона немецкий философ и филолог Лазарь Гейгер начал публиковать результаты своих исследований по истории цветовосприятия. Он исследовал тексты Корана и оригинальные тексты Библии на древнееврейском; изучал древнекитайские хроники и исландские саги – и везде сталкивался с той же путаницей в отображении цветов и с теми же «слепыми местами». Он отметил их в широко известном комментарии к индийским ведическим гимнам:
Эти гимны, более чем на десять тысяч строк, переполнены описаниями небес. Вряд ли в них чаще упоминается какой-то другой предмет. Солнце и рассветные переливы красного цвета, день и ночь, туча и молния, воздух и эфир – все это разворачивается перед нами снова и снова, во всем блеске и живой полноте. Но только одного мы никогда не узнали бы из этих древних песен, если бы уже не знали этого, – что небо синее