В истории человечества это случалось не раз. Какой-то народ, еще совсем недавно находившийся на взлете своих сил, еще недавно создававший «материальные и духовные ценности», вдруг забывал о духовных. Они исчезали, теряли значение, а их место занимали иные: в поздней Римской империи — необузданная роскошь и пресыщенность, в Средневековье — догматизм, в Новое время — материализм. И в такой момент должен прийти кто-то, кто, пусть даже ценой собственной жизни, разбудит, пробьет скорлупу и напомнит о том, о чем люди забыли. Это сделали неоплатоники первых веков нашей эры, титаны эпохи Возрождения, а в XIX веке — Е. П. Блаватская.
В России это же делали писатели-философы — Вл. Соловьев, Ф. М. Достоевский, Лев Толстой. А уже их наследниками стало следующее поколение — поэты и писатели Серебряного века: невзирая на эпохи, формы и стили, Слово в русской культуре всегда было главным стимулом к духовному развитию. Поэты — люди, наделенные Божьим даром слышать и чувствовать, улавливать музыку и гармонию сфер и нести ее в мир. Преувеличением было бы сказать, что все они делали это осознанно, но все их непрекращающиеся попытки дотянуться до Неба и связать его с Землей — свидетельство настоящего таланта и настоящего искусства, поиск лекарства от бездуховности.
И в этом стремлении они не знали границ. Человек-песчинка вновь стал частицей мироздания, и его дух стремился на свою небесную родину.
Над бездной ночи Дух, горя,
Миры водил Любви кормилом;
Мой дух, ширяясь и паря,
Летел во сретенье светилам.
После «массированной атаки» реализма в искусство — и в жизнь — вновь вернулись темы и понятия, связанные с идеальным: Бог, Дух, София, Любовь, Прекрасная Дама, Путь… В поисках «высшей реальности» поэты Серебряного века обращались к самым разным сюжетам, к самым разным традициям, религиям, философиям и культурам.
Они не только писали, но и много переводили и познакомили русского читателя с огромным корпусом сочинений древности и современности: от досократиков и упанишад до немецких мистиков, от Вергилия до Бодлера, от Шелли и Верлена до Гейне и Верхарна, от Петрарки до Новалиса. Их влекли к себе мистики и философы всех времен, от Платона до Ницше. Они не только обращались к ним в своем творчестве, но и исследовали, пытаясь создать что-то вроде целостной философии культуры (Брюсов, Белый). Вяч. Иванов, истинный ученый и знаток древности, кладет в основу своей поэтики традиции древних культур, пишет книгу о Дионисе, размышления о Данте и Гете. Блок внимательно изучает немецких романтиков и средневековых провансальских и бретонских поэтов, вдохновивших его на создание драмы «Роза и крест». Мандельштам ощущает себя «своим» в стихии античности и средневековой готики. Мережковский обращается к образам титанов — Юлиан Отступник, Леонардо да Винчи, Петр I. В путешествии в Египет Вл. Соловьев находит самое большое вдохновение своей жизни — встречу с Софией…
Для них не существовало времени и пространства. Для них существовало лишь Вечное.
Серебряный век оборвался трагически. Можно спорить о том, произошло ли это в 1917 году, после Октябрьского переворота, или в 1921-м — с гибелью Гумилева и Блока, или позже — это уже неважно. Кто-то уехал, кто-то пытался найти себя в новой России, кто-то был расстрелян или изгнан… Но отсвет той удивительной, неповторимой эпохи не гаснет, оставив свой след не только в русской, но и в мировой культуре. Русский балет, театр Чехова и Станиславского, образы живописи и музыки — все это с нами навсегда.
Серебряному веку — сто лет. Однако его творцы и их творения порой кажутся более современными, чем мы сами. Забываются подробности их жизни, их ссоры и споры, трагедии и драмы, но остается самое главное: они заставили нас вновь взглянуть на звезды.
Б. Тух. Путеводитель по Серебряному веку. М., 2005.
А. Пайман. История русского символизма. М., 2000.
Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993.
Кисть легкая, как ветер. О китайской живописи(Анна Сейфулина)
Гляжу я на горы, и горы глядят на меня,
И долго глядим мы, друг другу не надоедая.
Развернутое полотно живописного свитка. Отсутствует привычная нам рама, делающая картину законченной, замкнутой. Нашему воображению предоставлена возможность, путешествуя по изображению, продолжить свой путь вверх и вниз, вправо и влево. Не остановиться, что свойственно европейской живописи, на столь притягательном центре, а найти его там, куда упал наш взгляд. Это путешествие, это движение может быть бесконечным. Свиток никогда не висел постоянно развернутым, дабы глаз не привык к изображенному. Его разворачивали время от времени, в особые минуты. И каждый раз можно было открыть что-то новое, посмотреть на изображение новыми глазами и словно увидеть впервые.
Почти условное изображение, больше похожее на рисунок; локальное цветовое решение, чаще монохромное строение образа, своеобразие сюжета и, наконец, отличная от европейской живописи техника и материалы — все вместе делает китайскую живопись китайской.
Искусство само по себе является прямым отражением духа народа, и у каждой культуры есть свои характерные признаки. Разумность и красота тела присутствуют в греческом искусстве. У индусов религиозный смысл перекликается с натуралистической пышностью форм. В искусстве Западной Европы преобладает акцент на человеческой индивидуальности и власти человека над материей. А в Китае?
Китайцы смотрели на жизнь, предпочитая религии искусство жить в этом мире, рационализму — поэтическое мышление, дающее простор воображению. Китайская живопись никогда не была служанкой религии. Хотя объективно в Китае до последнего времени пейзажная живопись стояла гораздо ближе к иконописи — и потому, что в ней присутствует божественное, и потому, что она должна выполнять функции очищения и просветления.
В пейзаже (дословный перевод китайского термина — «горы-и-потоки») отражен один из важных принципов мировосприятия китайцев — священное пространство. Нам это понятие знакомо, например, храм — это специально отведенное, ограниченное пространство, переступая порог которого, мы попадаем в другой мир, наполненный Божественным. Для китайца священное пространство — это весь мир. И человек в нем имеет свое маленькое, но очень конкретное место: через него осуществляется связь между Божественным и земным, между Небом и землей. В пейзаже всегда можно найти изображение человека, как правило очень маленькое. Или хотя бы его следы: маленькую лодочку у берега, или хижину, затерявшуюся в горах. Все, что окружает человека, является священным: священные горы, священные холмы, священные потоки… Искусство пейзажной живописи несло в себе и религию, и философию и, главным образом, отражало глубочайшие мысли и чувства человека, рассказывающие о тайне мироздания.
Такой взгляд на дух и материю воплощался в понятии Дао — краеугольном в китайской живописи. «Когда постигаешь чудесное в мире, не знаешь, является ли искусство Дао, или Дао — искусством». Дао присутствует во всех вещах, Дао безгранично. Оно проявляется как вечный поток существования. Вместе с чередой времен года вещи рождаются и умирают. Чжуан-цзы утверждал:
«Дао не может быть выражено ни словом, ни молчанием». И живопись может описывать Дао именно потому, что выражает «это состояние, в котором нет ни речи, ни молчания». Китайская живопись почиталась как лучшая форма выражения Дао. Живописные ипостаси Дао многообразны. Одно из качеств Дао (сюй или кун) — великая пустота, которая охватывает и пронизывает все. «Горы без тумана и облаков — все равно что весна без цветов и травы». Грандиозность природы передавалась не множеством предметов, а особым качеством пустоты — пустоты, которая была не просто воздушным пространством, а носителем духа ци, таинством, символом «несуществующего, в котором пребывает все сущее». Пустота должна быть живой.
Частый мотив живописных свитков — дракон — тоже является одной из форм выражения Дао и, пожалуй, самой распространенной. В течение многих веков живопись драконов представляла собой самостоятельный жанр. Дракон, то появляющийся, то исчезающий в водной стихии или облачном тумане, был воплощением единства бытия и небытия, непрекращающихся изменений Вселенной. Воплощением Дао было не только изображение головы, хвоста или подвижного чешуйчатого тела дракона, но и белые, нетронутые части свитка, называемые «белый дракон» (байлун). Белое полотно без какого-либо рисунка почиталась как высшая форма воплощения образа дракона, образа Дао.
То, что Дао являло себя на земле, не позволяло китайцам изображать уродливое, отвратительное, деформированное. В китайской живописи не встретишь ничего подобного тем, которые можно встретить, например, у Босха. В китайской живописи не встретишь пустынь, мрачных болот или мест, дышащих запустением. Изуродованные растения или сломанные деревья вовсе не годились для обозначения Дао на земле. Но более всего примечательно то, что китайцы в изображении картин природы смогли добиться того, чтобы мысли зрителя устремлялись к тайне, скрывающейся за реальностью окружающего нас естественного мира. Они избегали чрезмерной увлеченности живописанием природы, хотя, как ни парадоксально, в целом мире не найти художников, которые отдавали бы так много времени ее созерцанию. Художник растворялся в жизни растений, животных и насекомых в доверительном общении, порождающем в нем желание усвоить опыт других измерений бытия. То же относилось и к цветам. Художник сажал цветок, любовно растил, а рисовал его потом, после того, как тот увядал.
Китайское изображение цветка потребует нашего соучастия в жизни цветка. Возможно, по этой причине в китайских картинах не нашлось места для чего-либо