Тому доказательство — тезы.
«1. Если и существуют силы, свойственные исключительно растительному и животному организмам перед телами неорганическими, то силы эти действуют по столь же непреложным законам, как и неорганические силы. (Что и было доказано позже, например, в машинах с искусственной памятью. — М. Я.).
2. Все движения, носящие в физиологии название произвольных (т. е. сознательных. — М. Я.), суть в строгом смысле рефлективные.
3. Самый общий характер нормальной деятельности головного мозга (поскольку она выражается движением) есть несоответствие между возбуждением и вызываемым им действием — движением.
4. Рефлекторная деятельность головного мозга обширнее, чем спинного. (Что и доказал Павлов, вырабатывая у собак условные рефлексы. — М. Я.)
5. Нервов, задерживающих движение, нет.
6. Животная клеточка, будучи единицей в анатомическом отношении, не имеет этого смысла в физиологическом: здесь она равна окружающей среде — межклеточному веществу.
7. На этом основании клеточная патология (создателем этого учения был „сам“ Рудольф Вирхов, и замахнуться на него решился бы далеко не каждый! — М. Я.), в основе которой лежит физиологическая самостоятельность клеточки, или по крайней мере гегемония ее над окружающей средой, как принцип ложна. Учение это есть не более как крайняя ступень развития анатомического направления в патологии.
8. При настоящем состоянии естественных наук единственный возможный принцип патологии есть молекулярный».
Очень спокойная и достаточно уверенная констатация. А на деле, почти каждое утверждение — предвидение. Сколько этих предвидений подтвердилось за столетие, причем некоторые — только в последние годы!
Для самого Сеченова тезы стали программой на всю его научную жизнь.
Началась эта жизнь совсем неплохо — новоиспеченный доктор медицины зачисляется адъюнкт-профессором в Медико-хирургическую академию, центр научной медицинской мысли России, с блеском читает пробную лекцию перед конференцией профессоров и даже получает собственную лабораторию. А на душе у него…
«…Неурядица на святой Руси страшная, — пишет он в Гейдельберг другу своему Менделееву. — Петербургская публика к науке охладела… Хандре моей не дивитесь — посмотрю я, что сами запоете, когда вернетесь… Работать гораздо труднее, чем за границей. Жизнь дорогая…»
Залез в долги, остался без гроша, после того как купил шубу и обставил квартиру; холод в Петербурге пронизывающий, с Невы непрестанно дует лютый ветер. «Погода» скверная не только в климатическом отношении — вот главная причина хандры…
Оттого и литературные вечера в пользу бедных писателей запрещены: царь Александр II в ярости! Некий «русский человек», — уж, наверно, кто-нибудь из нигилистов, или, как их там называют, демократов, а может быть, и сам Чернышевский! — прямо так и кричит на весь мир: «К топору зовите Русь!». «Письмо из провинции», правда, напечатано в Лондоне, в «Колоколе», но кто же не знает, что листы этого крамольного издания давно уже проникли не только в каморку студента, но и в хоромы некоторых русских либералов…
От того был в ярости самодержец российский, что весь воздух страны пропитан надвигающейся бурей — Россия ждала реформы о раскрепощении крестьян, а реформа… чего ждала реформа?
Вот уже четыре года как образован Секретный комитет под председательством самого царя, а результаты? Все яснее становилось: комитет сидит на двух стульях; с одной стороны, намерен создать видимость свободы, с другой — сохранить основы феодально-крепостнического уклада. Все больше просачивалось в народ сведений, — конечно, от этих самых демократов…
Неспокойно было и на философском фронте. Журналы всех направлений освещали становившиеся модными вопросы естествознания, и отчетливо выявились непримиримые разногласия между Чернышевским и Некрасовым, стоявшими во главе «Современника», — и реакционными литераторами, типа зоолога Страхова. По Страхову, развитием живых организмов руководит «высшая духовная идея», а внешние условия не играют заметной роли в переходе от низших животных к высшим. В «Письмах о жизни» Страхов пытался опровергать взгляды материалиста Чернышевского.
«Высшая духовная идея» — она же «неуловимый дух», — она же «высшая сила», а все вместе — «божественное начало». Знакомые мотивы! Они и сегодня звучат на высоких нотах, как ни смешно это в век кибернетики. Они звучат в проповедях, передаваемых на весь мир по радио из Ватикана: никакими приборами не могут быть изучены чувства, мысли, душа человеческая, — твердит Ватикан, — они суть божественные проявления личности, внутреннее ее состояние, одному богу ведомое…
Покинув Русь после Крымской военной катастрофы, Сеченов вернулся в предреформенный год. И «страшная неурядица» потрясла его.
Однако выбирать между Страховым и Чернышевским, с его «Антропологическим принципом в философии», Сеченову не пришлось. К какому философскому течению примкнуть, он не раздумывал. Не было у него сомнений — никакой «особой силы», как бы ее ни величали — душой, идеей, духом, — не существует; физиология изучает все проявления организма, состоящего из материи, неразрывно связанного со средой существования, и все, даже самое интимное в этих проявлениях, включая мышление, — материального происхождения и подлежит исследованию, как остальная природа.
Свои лекции студентам Сеченов начал с малоизвестной тогда темы — животное электричество. Собственно, в России о нем вообще ничего еще не знали; сам Сеченов познакомился с изучением биотоков нервов и мышц совсем недавно, в бытность свою в Гейдельберге у замечательного немецкого ученого Гельмгольца. Герман Гельмгольц первым из ученых-физиологов измерил скорость распространения нервного импульса по мышечным волокнам и установил ряд закономерностей этого явления.
Сеченов сопровождал лекции интересными экспериментами — а этого вообще никогда не делал ни один лектор в Военно-медицинской академии; знакомил с методикой точного научного исследования, учил разбираться в языке фактов. И не будь даже он таким замечательным рассказчиком (он не читал свои лекции, а именно рассказывал их), все равно студенты были бы восхищены им за одни только опыты: так велико было желание молодежи убедиться во всем своими глазами. Потому не только на лекциях, — в маленькой лаборатории Сеченова всегда было полно студентов.
Ни их, ни его не смущал затхлый и сырой воздух помещения, под которым находился полный воды погреб, как не смущало почти полное отсутствие оборудования. Кое-как они мастерили необходимые для экспериментов приборы, в дополнение к тем, которые Сеченов привез из-за границы.
Часы, проводимые в лаборатории, вскоре стали для Сеченова самыми любимыми, а студенты… студенты, пожалуй, понемногу начали мешать: Сеченов собирался заняться наукой.
В мире существуют живые организмы. Неисчислимые и разные. Они существуют именно «в мире», то есть, в некой среде, вполне материально их окружающей. Среда воздействует на организмы и организмы обязательно на это воздействие реагируют. Воздействие среды и реакция организма объединены, условно говоря, «рефлекторной дугой».
Самый примитивный пример: удар головой об стенку — голова отдергивается. Налицо три этапа: стимул (удар) по чувствительным нервам поступает в головной мозг; мозг перерабатывает полученный стимул в двигательную реакцию (приказ убрать голову); ответная реакция идет по двигательным нервам и завершается мышечным движением (голова отдергивается).
Нет, это еще не Сеченов. Это — очень приблизительная схема классической рефлекторной дуги, созданной по теории Рене Декарта. Французского философа, физика, математика, физиолога, жившего в первой половине XVII века; великого атомиста, сделавшего первую в истории науки попытку проникнуть в сущность произвольных и непроизвольных движений живых организмов.
Декарт пришел к выводу (в результате многих экспериментов и исследований), что характер ответной реакции по отношению к стимулу — отражательный, то есть рефлекторный. Но нам сейчас важно другое — нам важна ошибка Декарта. Даже не ошибка, а то, чего он не смог понять.
Стимул и ответная реакция — это очень правильно, вполне соответствует действительности. И вполне материалистично. Пожалуй, даже слишком «материалистично», потому что в конце концов представления Декарта свелись к понятиям: животное — машина. Что не соответствует действительности, отчего великий и прогрессивный ученый на этой позиции и споткнулся. Объяснить жизнедеятельность человека он не смог, произвольные акты, характерные именно для человека, так и не сумел угадать. (Слово «угадать» употреблено не случайно: доказать Декарт ничего тогда не мог, даже если бы взгляды его в точности соответствовали современным — и в наши дни, при всем высоком состоянии науки и техники, доказать все, что присуще именно человеческой деятельности, тоже не могут.) Как только Декарт попытался перенести свою теорию рефлекса на сознательную деятельность человека, он сразу же зашел в тупик. Потому что даже в упрощенной схеме вся эта сложнейшая деятельность не может быть объяснена с позиций «человек — машина». Способность мыслить Декарт отделил от способности жить, сознание — от мозга, и единство того и другого оказалось для него принципиально необъяснимым. А не сумев объяснить единство мышления и мозга, духа и материи, Декарт наделил человека «разумной душой».
В итоге получилось: мозг — материя, признаком которой является протяженность; душа — нематериальная субстанция, и признаком ее является мышление. Человек мыслит, сознательное поведение — его характерная черта, и в этом усматривает Декарт проявление «высшего разума».
«Все без исключения психические акты… развиваются путем рефлексов», — вот это уже Сеченов.
О том, что в действительности все оказалось еще сложнее, что ни просто рефлексы, ни даже условные рефлексы не расшифровывают всех механизмов поведения и мышления — чуть позже. Но формула Сеченова, развитая и углубленная Павловым, как раз и позволила другим ученым, нашим современникам, еще шире раздвинуть рамки познаваемого, хотя во многом еще не познанного.