После сеченовского — что происходит, на долю Павлова пришелся ответ — почему все это происходит, на чем основывается поведение живого организма и как можно поведением управлять. Открытым остался вопрос — каким образом мозг обеспечивает психическую деятельность.
О Павлове. О котором, повторяю, все вы много знаете. О котором немыслимо сказать ни одного нового слова. Который знаменует собой не просто рождение нейрофизиологии, но и блестящий этап в естествознании и период великой славы русской науки.
Любопытно, что Павлов, учась в духовной семинарии, решил порвать с ней и стать естествоиспытателем. А ведь нет оснований считать, что у него не было религиозной веры; вероятнее всего, он, сын священника, искренне веровал. Религиозность — материалистическое естествознание. Как ни мало сочетаются они друг с другом, Павлов, однако, сочетал их. Весьма, впрочем, возможно, что на каком-то этапе его становления в науке религиозность отошла на задний план, стала как бы формальностью.
Немалую роль в решении Ивана Петровича оставить религию ради науки сыграли учения Чернышевского и Добролюбова; в формировании его мировоззрения, его философских позиций участвовали труды и Герцена, и Белинского, и особенно Писарева. В вопросах науки Павлов никогда ни на шаг не отступал от материализма.
К физиологии его привлек Сеченов.
В начале века Павлов, первый из физиологов мира и единственный среди русских ученых, удостоился звания лауреата Нобелевской премии. Награда последовала за работы по физиологии пищеварения — он как бы заново создал эту часть науки, на совершенно новых основах. Чем заставил медицину по-новому подойти к лечению желудочно-кишечных заболеваний и совершено по-иному судить о них.
«Часто говорится, и недаром, что наука движется толчками, в зависимости от успехов, делаемых методикой. С каждым шагом методики вперед мы как бы поднимаемся ступенью выше, с которой открывается нам более широкий горизонт, с невидимыми раньше предметами…»
Павлов создавал свои методики. И делал скачки, именуемые в просторечии открытиями.
У него был нелегкий характер. Он был своенравен и резок. Он мог оскорбительно накричать на кого угодно, невзирая на лица, если этот «кто-то» осмеливался проявить неуважение к… физиологии. Он прожил более восьмидесяти лет, и было в его жизни две любви: к Родине и к науке.
И родина, и наука отвечали ему взаимностью…
Павлов — это прежде всего условные рефлексы. А, — значит собаки. Среди ученых-физиологов портреты павловских собак известны не меньше, чем полотна знаменитых художников. Чудесный дог на постаменте — фотография памятника в Колтушах; собака с желудочной фистулой; собака с фистулой слюнной железы. Эта, должно быть, самая знаменитая — «плёвая железка» прославилась на весь мир. Павлов дирижировал ею, как хотел, железка следовала за дирижерской палочкой неуклонно, без осечки. Она одна рассказала о физиологических процессах в центральной нервной системе больше, чем все, что было известно науке прежде. Железка оказалась понятливой и… музыкальной: она пускала слюнки не только во время кормления, не только при одном лишь запахе или виде еды, на стук метронома или на свет электрической лампочки — слюна, по желанию дирижера, могла капать на звук «ля» и задерживаться на ноте «соль»…
Слюнная железа открыла щелку в мир психического; щелка постепенно расширялась, открывая все большие просторы для проникновения в тайны мозговой деятельности.
Павлов начал с новых методик — с принципиально нового подхода к изучению живого организма, всего целиком, а не по частям, не отдельных его органов.
Этим, главным образом, занималась физиология допавловского периода — исследование целого путем исследования частей; анализ жизнедеятельности организма — путем анализа процессов в изолированных органах.
«Задачей анализа было возможно лучше ознакомиться с какой-нибудь изолированной частью; это было его законным долгом; он определял отношение этой части ко всем возможным явлениям природы… Но физиология органов была порядочно-таки запутана…»
Никакой орган, взятый отдельно от материнской почвы, не может вести себя нормально. Не живя, а существуя в искусственных условиях, вне естественного соседства со своими собратьями, он лишен привычных взаимодействий. Какая уж тут жизнь! Ведь приспосабливаться приходится не к тому, что существует на самом деле в природе, а к тому, что искусственно навязано экспериментатором, как бы близко ни было это навязанное к естественному. Пусть та же слюнная железа — что может она рассказать, если ее поместить в пробирку с питательной средой? Ровным счетом ничего. Та же железа на своем привычном месте, как звено пищеварительного тракта собаки, рассказала все.
Более, чем все — то, что узнали, превосходило все ожидания.
Множество исследований проводили на нерасчлененных животных. Только они были истерзанными, так что находились не в физиологическом, а в патологическом состоянии. Соответственно и все функции нарушались во время тяжких операций: пока доберется экспериментатор до нужного органа — сколько травм нанесет он животному, сколько связей нарушит! Разрезы, потеря крови, охлаждение, наконец, бессознательное состояние под наркозом — что общего с существованием в природе? Ничего от обычной жизнедеятельности не оставалось, и невозможно было узнать: как, когда, при каких условиях «сцепляются» отдельные части живого организма, каковы их взаимоотношения, взаимовыручка, каково поведение.
Со временем метод вивисекции, накопивший все-таки немало знаний, утратил свой смысл. Главное стремление — познать физиологию головного мозга — не могло с его помощью реализоваться. Ведь если можно еще как-то наблюдать «поведение» отдельного органа, то изъятие частей мозга или даже всего мозга целиком могло дополнить только анатомические сведения о нем. Деятельность мозга никак не могла быть познана. Изучение высшей нервной деятельности зашло в тупик; пробить стену можно было только одним способом: найти иные, совершенно не сходные с прежними принципы.
Что и сделал Павлов.
Прежде всего он придумал «хирургический метод» и определил его как «прием физиологического мышления». Потому что этот метод позволял постоянно наблюдать за нормальными проявлениями и всего организма собаки и какого-либо ее органа. Нет, это была не та хирургия, которая забивала животное за один опыт.
Это была хирургия бережная, щадящая; животное после операции не только оставалось живым, оно было практически здоровым — в его организм прорезалось окошечко; через окошечко можно было наблюдать все, что требовалось именно физиологу — нормальную деятельность. А оперированная собака превращалась в «ходячий эксперимент».
И вот она — собака — в станке; здоровая собака, только на брюхе у нее желудочная фистула.
Эта-то собака здорова, но не сразу так случилось: десятки раз отрабатывали операцию, чтобы собаки не гибли, чтобы желудочный сок не разъедал раны, чтобы он изливался в отверстие чистый, не смешанный с пищей; чтобы от потери сока не размягчались кости, чтобы… Много их было, этих «чтобы», не вдруг далась в руки новая методика. Но Павлов хоть и был нетерпелив по характеру, в работе проявлял адское терпение — думал, пробовал, переделывал. Пока не добился своего: собаки с фистулами жили долго и, пока жили, оставались нормальными животными, вполне пригодными для физиологических наблюдений.
Вот другая собака сидит на столе, задумчиво глядя куда-то вдаль. Обыкновенная дворняга, хотя похоже, что кто-то из ее предков был догом. На щеке у нее небольшая дырка — тоже фистула, на этот раз — слюнной железы.
Разумеется, слюна вытекала из фистулы, когда собака ела; вытекала и тогда, когда она только видела или чуяла пищу. Но — вот сюрприз! — животное «пускало слюнки» на шаги служителя — кормильца! Это что за явление? Не «плёвая» же железка, в самом деле, слышит шаги… Как и всякий звук, они раздражают слуховой нерв, и по нему бегут сигналы в мозг. Но почему же мозг на сей раз дает приказ: пускай слюнки?
Человеческие шаги — и текущая изо рта слюна. Сколько сотен или тысяч раз могли видеть такое экспериментаторы. Они и видели, но не замечали. А Павлов заметил — поистине, случай подстерегает того, кто его ждет!
Сработала привычка остро наблюдать факты и логически объяснять их. Павлов так расшифровал влияние шагов служителя на аппетит собаки: дело не в самих шагах, дело в том, что они всегда связаны с едой, оттого и приобретают свойство вызывать слюну… до тех пор, пока служитель кормит; если же подавать кормежку иным путем, шаги будут в скором времени напрочь забыты — разорвется их связь с пищей. Стало быть, связь эта — временная.
Временная связь — не в слюнной железе образованная: в головном мозге. Но тогда и любой другой звук, если за ним будет следовать еда, вызовет такую же связь.
Что было дальше, вы, наверно, помните: «плёвая» железка стала орудием одного из самых значительных открытий в физиологии. Собаки исправно пускали слюнки и на звук метронома, и на звучание колокольчика, и на свет; они легко отличали белый цвет от красного, и — все это при одном непременном условии — вслед за звуком или светом должна была следовать кормежка. Условия «учитываются» мозгом; значит, ответная реакция, получившая название условного рефлекса, — явление психическое.
Так началось в науке долгожданное смыкание физиологического с психическим. И возможность изучения психической деятельности физиологическими методами.
Между прочим, и врожденные реакции, и временные связи были известны и до Павлова. Слово «разум» не раз фигурировало в работах ученых, и никто из них не возражал, что разум находится в коре больших полушарий. Возражения шли по другой линии: считалось, что разум — нечто само по себе существующее — немыслимо изучать средствами физиологии.
Один Сеченов утверждал иное, но ведь только утверждал — не доказывал опытом.
Тот факт, что разум, коль скоро он находится в мозге, в сфере материальной, сам является материальным — этот факт и решил доказать Павлов.