Вот и получается, что плавить попробуешь в домницах, так только угля переведешь зазря. Да для литья чугунного – домна плавильная нужна, да с мехами мощными, да чтобы к ним еще и привод был механический, да непрерывно работал чтобы… А те, что в деревеньках ладили, – смех, а не кузницы. В них-то и просто крицу поплавить да лист выковать – история целая, куда уж там переплавка последующая. И сплавы для стволов тоже ведь – наука целая. А как ее осваивать?! Да никак, пока хотя бы просто литья премудрость освоить! Лить чтобы – формы надо бы специальные пушечные… Вот и получалось, что в кругу каком-то замкнутом оказался Николай Сергеевич. А вырваться как – и неведомо!
– Коли в душе веры нет, так и все неладно будет, – отвлекая Булыцкого от невеселых его размышлений, укоризненно покачал головой старец. – Награда Божья приходит тем только, кто сомнения отринул да верой искренней сердце наполнил.
– А откуда, ответь, Сергий, взяться вере той, если нет ни времени, ни умения, ни инструменту ладного?! – вспылил Николай Сергеевич. – И хоть ты верь здесь, а хоть и не верь! Бог, что ли, пушки ладить придет?
– Не поминай имя Господа всуе, – укоризненно покачал головой старец. – Не гневи его, да сам во гнев не впадай. Оно, как будет, так и лучше. Вон пока с Тохтамышем поверили тебе, времени сколько прошло? А испытывали тебя потом сколько? И князь, и я? Запамятовал, что ль?
– Может, и прав ты, – чуть успокоился Николай Сергеевич. – Прости, отче, да чует душа, беда выйдет. – Вместо ответа Сергий лишь смиренно перекрестился.
– Так и не твой в том грех, – тепло улыбнулся схимник. – Так и не кручинься.
– Благодарю тебя, отче, – склонив голову, припал на колено Булыцкий.
– Бога благодари, и ладно оно все выйдет.
Поляна вдруг ожила. Народ, и без того будь здоров как суетившийся у орудия, забегал еще быстрее, едва лишь на опушке появились несколько вооруженных всадников. Мгновение, и вот уже к неказистому тюфяку подъехал тучный, крепкого телосложения человек.
– Здравы будьте, – обратился он к мигом склонившим головы мужчинам.
– Здрав и ты будь, – поклонились в ответ Сергий с пенсионером.
– Благослови, отче. – Спешившись, Дмитрий Иванович склонил перед старцем голову.
– Благословляю на дела добрые да на любовь с милосердием.
– Ну, показывай, чужеродец, труды свои, – получив благословление, князь обратился к Николаю Сергеевичу.
– А чего «показывай», – и без того раздраженный преподаватель тут же полез в бутылку. – Времени дал бы поперву! А то: вынь да положь! Я тебе оружейных дел мастер, что ли?
– Ох, гляди у меня, чужеродец! – резко, словно бы наткнувшись на невидимую какую-то стену, остановился Московский князь. – Все тебя учили язык-то за зубами держать, да видно попусту все. По порубу, знать, соскучился, а?
– Мож, и соскучился, – буркнул в ответ тот. – Оно лучше там гнить, чем впопыхах делать то, на что года уходят.
– Гнить, говоришь, лучше? – Резким движением Дмитрий схватился за рукоять меча.
– Не гневись, князь. – Видя, что разгорается новая ссора, мягко встал между мужами Сергий Радонежский. – Оно, конечно, не прав Никола; не подобает с князем так; не по чину. – Дмитрий Иванович удовлетворенно кивнул. – Да и ты горяч иной раз не в меру. Времени-то дал всего ничего. Что и не дал совсем. Вот и мается он, – легким кивком указал он на Николая Сергеевича, – да и сам видит; путного чего показать не выходит.
– Прости, князь, – не ожидавший такой поддержки Николай Сергеевич разом остыл.
– Бог простит! Этот?! – Гневно сверкнув глазами, князь, словно не услышав последних слов старца, подошел к творению Николая Сергеевича. – Ох и неказист! А мал чего так? Хоть бы по воробьям, да и то; пугать разве что таким. Небось и грохоту с него нет, да писк один. Пищалка, – запрокинув голову, расхохотался тот. – Пищаль![9]
– Что успели, тому и рады, – зло огрызнулся Николай Сергеевич. – Сколько дал времени, то и получай.
– Опять?!
– Ну, не колдун я, князь! – взмолился Булыцкий. – Из кожи лезли вон, да что за время это сделаешь, если даже кузницы нет ладной?! Ночами не спали, а тебе опять все нелепо! Ты бы, вместо того, душу чтобы терзать, кирпичу дал!
– На что тебе кирпич, чужеродец?! Тюфяки, что ли, из него ладить? – к невероятному облегчению преподавателя, зычно расхохотался Дмитрий Иванович. – Так не пальнешь с такого! Дорог ох как получится! Давай показывай, что там у тебя! – тоже успокоился Московский князь. – А там и видно будет.
– Как скажешь, – Булыцкий решительно направился к орудию.
– Корней, прочь поди! – прикрикнул он на возившегося у орудия монаха. – Сам справлю, – принялся он деловито осматривать свое творение. Убедившись, наконец, что все в порядке, пенсионер подозвал своих помощников, которые, перекрестясь, живо зарядили орудие. – А теперь подите все отсюда. – Преподаватель мрачно сплюнул себе под ноги.
– Ты чего, Никола?
– Ежели, не дай Бог, случится чего, так и мне отвечать, – проворчал в ответ пенсионер. – Подите, я сказал! – прикрикнул Булыцкий, видя, что монахи мешкают, не зная, как поступить.
– Делайте, делайте, что чужеродец кажет, – привел их в чувство Дмитрий Иванович.
Снова перекрестясь, те молча отошли.
– Погоди же ты, Никола, – Сергий статно подошел к пожилому человеку. – Ох, и горяч ты, – осеняя того знамением, пробормотал он. – Да все, за что берешься, – дела, угодные Богу.
– Благодарю, отче.
– Бог в помощь, Никола.
– Благодарю. – Булыцкий поклонился еще раз. Потом, убедившись, что все отошли на безопасное расстояние, решительно взял просмоленную головешку и, опустившись на колено, поднес полыхающий факел к фитилю. – С Богом, – стиснув зубы, прошептал он.
Секунда, показавшаяся целой вечностью, а затем – взрыв! Булыцкий буквально каждой клеткой своего тела почувствовал, как задрожал воздух вокруг коротенького бочкообразного ствола, и через секунду воздух распорол сухой треск разгорающегося пороха вперемешку со стоном разрываемого мощным внутренним напряжением ствола. Земля взбрыкнула, сбивая Булыцкого с ног, в лицо дохнуло жаром, а слух резанул вскрик боли… как он понял чуть позже – его же собственный. Николай Сергеевич потерял сознание. Последнее, что он помнил, укоризненный голос Дмитрия:
– Что с тебя толку, чужеродец? Вон, тюфяка и то не дождешься с тебя; порох дорог нынче, не укупишь на затеи твои. Хоть бы сделал чего, а то все – попусту!
Итак, шов, не выдержав внутреннего напряжения, лопнул, оглушив Николая Сергеевича. Впрочем, все обошлось, если не считать контузии[10] легкой да пораненных век. Как же возрадовался он, что к пушке с глазами закрытыми подошел, а то, не ровен час, слепым остался бы! Ну а в остальном скверно все было. Раздосадованный Дмитрий Иванович уехал назад в Москву, строго-настрого приказав Сергию присматривать за преподавателем: «Не ровен час, Богу душу отдаст! Не сочти за труд, присмотри за Николой. Да за порохом пригляди. Оно, как сердце чуяло, что путного не получится ничего; сверх привез, чтобы и дальше чужеродец не останавливался. А паче пусть сам сделает!»
На том расстроенный Дмитрий Иванович и умахнул назад в Белокаменную. Впрочем, недовольных двое было: великий князь московский и сам Николай Сергеевич. Пенсионера-то самого неудачи сплошные не меньше князя тревожили да душу терзали; не так, что ли, делает чего?! А тогда что и как переиначить, чтобы ладиться началось-то?! Хотя, оно, конечно, и оправдание было: времени действительно прошло всего три месяца, да только слабым утешением было это для неугомонного трудовика. Привыкший все делать путно, никак не мог смириться преподаватель с неудачей. А тут еще и перед князем в лужу сел. Нет, никак не годилось так дела вершить! Потому и решил Булыцкий – во что бы то ни стало даст орудия требуемые!
И если до этого страхом перед гневом княжьим подгонялся, то теперь и злоба в душе проснулась; ну как же так-то?! И тут уже не за страх, а за совесть решился взяться за дело пенсионер, благо кузнецов по какой-то одному только ему ведомой причине князь повелел в монастыре оставить. А раз так, то твердо решил пришелец: едва только на ноги встанет – нос князю утрет, пушки даст назло всем обстоятельствам! Ну а пока он больше времени в келье проводил, в себя приходя.
Третья часть
Следующие несколько ночей Булыцкому не спалось. И так и сяк ворочался в келье своей тесной, пытаясь устроиться на жестком топчане – чтобы тело, при взрыве пострадавшее, болью в каждой клеточке не отзывалось. То и дело проваливаясь в короткое, ничуть не освежающее забытье, он, к огорчению преданного Ждана, вечно сидевшего у изголовья с кадкой студеной воды и готового приложить ко лбу товарища своего смоченную тряпицу, подскакивал, не понимая ни где находится, ни кто он сам, ни кто это рядом с ним сейчас. Проснувшись, трудовик еще долго стеклянными глазами смотрел куда-то сквозь перепуганного паренька, и, казалось, сквозь сами стены крохотной кельи.
– Никола, а Никола! – тряс его за плечо тогда преданный Ждан. – Никола, что с тобой?!
– А?! Чего? – придя в себя и тяжко дыша, отвечал тот.
– Ты помолись, – вещал паренек, – на душе ведь неспокойно у тебя, вот и мучат кошмары.
– Чего?
– Маешься. А почему все? Да потому, что обиду хранишь в душе.
– На кого? Какую обиду? Зачем храню?!
– Мне-то знать почем?! Ты, Никола, помолись. Душу очисти. А лучше к Сергию на исповедь сходи завтрего же дня. Отпустит он грехи твои, Никола; маяться перестанешь. А то ведь почему все? Да потому, что грех на душе когда, так и телу беспокойно, и дела не ладятся.
– А, – неопределенно отвечал трудовик, снова валясь на топчан, чтобы, беспокойно поворочавшись, опять провалиться в короткое изматывающее забытье.
И опять, словно по команде, вырывались на волю какие-то нелепые, пугающие образы: князь, Тверд, женщины, Тохтамыш. А то и Киприан, подобно кукловоду управляющий целым цирком деревянных марионеток. И ведь сколько ни пытался пришелец выпытать: а что за представление такое, все только усмехался в ответ служитель, а то и вдруг, ни с того ни с сего, слезы лить начинал да каяться. Впрочем, как казалось преподавателю, совершенно искренне. Странный он, Киприан.