Тут, как и в древних европейских фамилиях, сохранятся во всей неприкосновенности те принципы, которые в обществе принято называть рыцарскими.
Если можно вполне согласиться со щепетильным отношением к вопросам чести, то нельзя не признать чудовищной ту суровую нетерпимость, которой наполнены умы этих пуритан.
Для них снисхождение равносильно соучастию в преступлении. В чем бы ни провинился человек, принадлежащий к их обществу, как бы легка и простительна ни была его вина — но раз она существует — должно быть и наказание.
Видман уверял, что его предки сражались под знаменами Вильгельма Завоевателя. Его дом был очень похож на феодальный замок. Все тут было сурово, грустно, мрачно. Когда Видман появлялся — все умолкали; он шел строгий и суровый, говорил мало, бросал налево и направо холодные взгляды, ужасая ледяным величием свою жену, честную женщину, мало понимавшую его амбиции, но выполнявшую его требования, и дочь Антонию, розовощекого ребенка, который всегда бы пел и смеялся, если бы пение и смех были совместимы с аристократизмом этой фамилии.
Прибавьте к этому самый библейский, во всей своей строгости, пуританизм. Легко понять, какое воспитание получила эта девушка, постоянно боязливая, постоянно трепетавшая и которая именно вследствие этого гнета жаждала жизни и света! Молодость может подчиниться могильному холоду, но не может привыкнуть к нему. Поэтому, когда однажды важно восседавший на своем кресле отец Антонии объявил ей о скорой ее свадьбе с Бартоном, дочь не спросила, сделает ли Бартон ее счастливой, достоин ли он ее, будет ли он ей мужем или тираном. В ее глазах у него было одно и главное качество: он был освободителем. Да, впрочем, какой был бы толк от ее рассуждений, соображений? Отец сказал — мать подтвердила — дочь должна была повиноваться. Она повиновалась, и скоро миссис Бартон сменила древний мавзолей отца на роскошный дом Бартона.
Кто же был этот Бартон и каким образом он сумел сокрушить преграду, отделявшую его, плебея, от этого аристократического ковчега?
Бартон был человек ловкий. Он был из тех людей, которые не рассчитывают на везение, а сами тщательно проводят свои операции. Ему было сорок лет, он был богат и мечтал об одном: как бы еще разбогатеть.
Породнившись с семейством Видманов, он придавал своему недавно созданному величию вид самой солидной древности. Он действовал как те домохозяева, которые окрашивают в черный цвет только что выстроенные дома.
Следуя традициям предков, Видман аристократически прожигал свое состояние, не заботясь о средствах его пополнения, а потом уже — и о его спасении. Видман тратил и платил не считая. Однажды дом его оказался заложенным на пять шестых своей стоимости. Потомок Видманов содрогнулся. Дом был оплотом фамилии, неприступным родовым замком. А ведь кредиторы не понимают таких тонкостей и описали бы даже доспехи Карла V в случае, если б этот великий император, выдав вексель, не оплатил его в срок. Мрачное отчаяние охватывает Видмана, только теперь осознавшего свою беспомощность… И вот является Бартон с закладной, попавшей в его руки.
Видман не колебался между спасением фамильного замка и судьбой дочери. Видманы принадлежали телом, душой и кровью только своему роду. Антония стала жертвой выкупа закладной.
Дом был спасен.
Но Антония…
Когда Бартон проводил операции с железом, пенькой или кофе, то, естественно, назначал точную дату поставки этого товара.
В этот назначенный день Бартон принимал тюки. Затем он назначал дату следующей операции.
Так было и с женитьбой.
Он условился на счет покупки Антонии и в назначенный день явился принимать товар.
Антония была прелестным ребенком шестнадцати лет, с каштановыми волосами, большими бархатными глазами, удивленно смотревшими в будущее, полное лучезарных иллюзий. На затылке ее волосы вились шаловливыми локончиками.
Когда она увидела себя одетую в белый атлас и кисею, то запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Затем она долго любовалась игрой своих бриллиантов…
Видман был полон торжественности, Бартон — серьезности.
Церемония окончилась. Настал вечер…
Бартон искренне изумился. Эта юная леди не имела даже элементарных понятий о браке. Бартон смотрел на свои свадебный договор, как на иск, по которому следовало уплатить по предъявлении…
Что ему было за дело до деликатности и неуместных церемоний? Женился он или нет?
Антония вместо любви познала грубое насилие.
Бартон подивился детской наивности, но глубоко анализировать не стал и вскоре уехал по делам в Луизиану, оставив Антонию одну. В письмах он советовал ей открыть свои дом для приемов и завести знакомство с избранным слоем аристократических и финансовых кругов.
Бартону не было никакого дела до того, что Антония была молода и что в ней пробуждалась женщина. Он предоставил ее самой себе. Ему некогда было играть в любовь. Биржа, клуб, путешествия отнимали все его время.
Так прошло пять лет. Молодая женщина глубоко ушла в себя. В ее душу вкрался необъяснимый ужас, и она, зная свет только по его внешним проявлениям, начала его бояться. Кому поверить свои чувства? Видманам? Но это семейство все более погружалось в гордое и замкнутое одиночество. В отце она нашла бы не советника, а проповедника; мать была существом забитым…
Антония погрузилась в черную меланхолию.
Каким образом выслушала она однажды слова Эдварда Лонгсворда? Каким образом он извлек звуки из онемевших струн этого невинного сердца?
В нем горел огонь молодости, он был благороден и смел. Притом он осмелился сказать: «Я люблю тебя!» Он был полон почтения, а это всегда более опасно, чем смелое нападение. Он говорил тем вечным языком, который весь — гармония и упоение.
Антония невольно увлеклась. Это было откровение свыше. Обе молодые души почувствовали друг к другу то безумное влечение, в котором забывается все, кроме сознания, что любовь есть высшее благо… Но однажды наступило страшное пробуждение.
Антония чуть не сошла с ума от ужаса.
Она должна была стать матерью.
Нет слов в человеческом языке, способных передать то, что она чувствовала, что она пережила…
Никакого выхода! Никакого решения этой жуткой задачи! Отсутствовавший Бартон, естественно, не мог бы поверить в то, что отец ребенка — он.
Антония хотела убить себя.
Убить! Но она была не одна! Стало быть, убивая себя, она лишила бы жизни и другое существо…
Но что же делать!
Бежать! Да, это был единственный выход… Она решилась.
Бартон находился в Филадельфии уже шесть месяцев. Он собирался оставаться там еще два месяца.
Антония в припадке отчаяния написала мужу письмо, в котором было откровенное признание своей вины перед ним, а затем, собрав вещи, уехала.
Эдвард сопровождал ее. Куда они ехали? Они сами не знали этого. Они бежали…
Случай подстраивает иногда жестокие совпадения. Бартон выехал из Филадельфии.
Беглецы направлялись в Канаду.
В Монреале Эдвард и Антония очутились лицом к лицу с Бартоном. Бартон холодно взял за руку жену и привез ее в Нью-Йорк. Окружающие ничего не знали.
Эдварду он не сказал ни одного слова. Тот последовал за Антонией. Ему казалось подлостью покинуть ее в подобной ситуации.
Бартон по-прежнему не требовал объяснений.
Он молчал. Он соображал…
Письмо жены он получил, когда оно вернулось из Филадельфии, где уже не застало его.
Прочитав письмо, он вошел в комнату жены, Антония лежала на кровати с закрытыми глазами. Она слышала, как он вошел, и решила, что он явился убить ее.
Она подумала об Эдварде и своем ребенке…
Потом стала ждать…
Бартон сел в кресло. Потом, вынув из кармана письмо, прочел его вслух.
Закончив чтение, он сказал жене самым спокойным голосом:
— В состоянии ли вы меня выслушать?
Она прошептала:
— Да.
— Без всякого сомнения, сударыня, — продолжал Бартон, — вы не можете дать мне никакого объяснения, не можете представить ничего в свое оправдание…
Она ничего не отвечала.
— Прошу вас отвечать, — сказал Бартон.
— Да, не могу, — произнесла она.
— Вы беременны? — продолжал он. — Через сколько времени, по вашему расчету, должен родиться ребенок?
— Через месяц.
— Хорошо…
Он сказал это «хорошо» так спокойно, как будто речь шла о покупке коробки сигар.
— Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, — продолжал Бартон. — И хотя вы оба обманули мое доверие, но я должен отдать ему должное, что он истинный джентльмен. Он вас любит сильно, не правда ли?
Антония закрыла лицо руками. Эта пытка была ужаснее смерти.
Негромко и ровно, сохраняя на своем красном и жирном лице выражение благожелательности, Бартон бросал холодные и четкие слова.
— Я не хочу ничьей смерти, — говорил он, делая странное ударение на последнем слове, — и даже думаю, что это печальное дело может разрешиться к общему удовольствию. Но, чтоб достичь желаемого результата, мне необходимо переговорить с Эдвардом Лонгсвордом.
— Что вы сказали? — воскликнула Антония, думая, что не поняла его.
И мысль о дуэли вдруг пронзила ее.
— Вы хотите убить его?!
Бартон улыбнулся.
— Если бы я хотел убить его, то давно бы сделал это, — ответил он. — Но за кого же вы меня принимаете? Неужели вы не понимаете, что имеете дело с умным человеком!..
Антония с беспокойством всматривалась в его лицо.
Какие угрозы таились под этим спокойным лбом, в этих тусклых глазах?
— И что же я должна сделать? — спросила Антония.
— Написать мистеру Лонгсворду письмо, которое я продиктую вам…
— Письмо?
— Это письмо будет передано мистеру Лонгсворду, и в его власти будет уничтожить его…
Растерянная, подавленная, Антония встала и подошла к небольшому бюро красного дерева…
Бартон расхаживал по комнате и диктовал с неизменной деловитостью.
— «Дорогой друг мой! Я лишь передаю Вам пожелание, высказанное моим мужем. По причине, мне неизвестной, он хочет видеться с Вами. Речь идет, как он утверждает, о нашем будущем и о будущем нашего ребенка…»