Сначала ничего особенного он не видел. Потом заметил одну странность. Левее главной высоты, над болотом, поднималась небольшая лесистая высотка. Буранову бросилось в глаза, что лес на ней не очень поврежден снарядами. Очевидно, по ней наша артиллерия стреляла мало. Главная высота была вся перепахана снарядами, от деревьев на ней остались только обгорелые пни. А на этой маленькой высотке зеленели почти нетронутые деревья.
«Неужели там у врага нет ничего достойного артиллерийского обстрела?» — думал Буранов, смотря на лесистую высотку и невольно любуясь ею. По данным штаба Василенко, там только заслон. Так ли это? Высотка кажется совсем незначительной, когда смотришь на нее отсюда. А по карте видно, что она не так мала, только вытянута не вдоль фронта, а вглубь...
Буранов вспомнил один эпизод из журнала боевых действий левофлангового полка дивизии Василенко. Эпизод для фронта не столь значительный, на него никто не обратил, должно быть, особого внимания. Полк занимал позиции против той самой лесистой высотки, которая теперь так заинтересовала Буранова. Метрах в ста от стрелковых траншей полка начиналось болото, простиравшееся почти до самого подножия высотки, обозначенное на карте как непроходимое. Таким оно было и на самом деле: разведчики пытались ночью проползти по нему, чтобы подобраться к позициям противника, но едва не увязли в трясине. Это не остановило разведку: в ближайшую темную ночь два смельчака пустились через трясину на болотных лыжах. Утонуть они не могли, но и вернуться — не вернулись. И никакой стрельбы в том направлении не слышалось. Все было тихо. В общем, два солдата пропали без вести. И можно было только гадать, что с ними случилось: то ли нарвались они на вражеский секрет, то ли уже во вражеском расположении захватил их патруль. Буранов решил подобраться к лесистой высотке как можно ближе. Распрощавшись с артиллеристами, он вышел из блиндажа со словами:
— Не провожайте. Сам найду дорогу.
Старший лейтенант остался в блиндаже. Клюев тут же спросил его, кто этот симпатичный офицер.
— Полковник Буранов. Слыхали?
— Товарищ старший лейтенант, почему же вы раньше не сказали, что это Буранов?! — жалобным голосом воскликнул разведчик.
— А зачем тебе? — удивился офицер.
— Как зачем? Это же такой знаменитый командир! Поговорить бы с ним надо. Спросить кое о чем.
— Да разве он что-нибудь скажет? — старший лейтенант насупился. — Он даже командиру полка не сказал, зачем сюда прибыл. А ведь они — друзья.
ГЛАВА IIБУРАНОВ ИЩЕТ КЛЮЧ
Изредка взглядывая на компас, Буранов уверенно пробирался через тальники, выросшие вдоль невидимого ручья. Он тщательно изучил по карте этот участок и хорошо ориентировался на местности. Кое-где тальник рос густо, длинные прутья хлестали Буранова по лицу, но это было ему даже приятно, как грубоватая ласка друга. Лишь когда какой-нибудь прут хлестал слишком уж больно, Буранов говорил укоризненно: «Ну-ну, ты! Полегче!» — и отводил куст рукой в сторону.
Крестьянин родом, Буранов с детских лет крепко любил землю и все, что на ней произрастало: деревья, цветы, травы, кустарники. Ему нравилось сорвать какую-нибудь травинку или веточку и долго вдыхать ее запах, любуясь свежей зеленью. В начале войны искалеченное снарядом дерево так и хватало его за сердце. Потом эта боль притупилась: не оставалось уже места для жалости к деревьям — привелось видеть разорванных снарядами людей. От руки фашистских варваров гибли не только рощи, но и мирные города. Немцы разрушили знаменитую Пулковскую обсерваторию, не пощадив ее мировой славы. Буранову не раз приходилось видеть обезображенный голый холм, изрытый снарядами и бомбами, засыпанный мусором, в котором щепы стволов и ветки деревьев перемешивались с обломками кирпича. Как вулкан, дымился этот холм, который гитлеровцы все еще не оставляли в покое, будто боясь, что обсерватория воскреснет. Да она и впрямь продолжала существовать: жила в душе народа, взывая к отмщению. Если бы фашисты смогли понять, как оборачивается против них ими содеянное, они содрогнулись бы от ужаса. Но они считали, что у них больше и всегда будет больше, чем у русских, самолетов, танков, пушек и дивизий, а это все, что им надо для победы.
Буранов же, русский человек и коммунист, высоко ставил то, что на своем, военном, языке называл психологическим фактором. Только обладая неистощимой крепостью духа и возможно было обороняться на таком болоте, по какому шел он сейчас, лишь изредка укрываемый тальником от глаз немецких наблюдателей, а по большей части — на виду у них.
Тальник раздался в стороны, и перед Бурановым открылся песчаный бугорок. В рост человека стояли какие-то лиловые цветы. Как появилось среди болота сухое песчаное местечко — это была загадка ленинградской природы. Над цветами кружились желтые бабочки. Откуда-то с низким басовым гудением прилетел шмель и повис в воздухе возле самого лица полковника, словно заглядывая ему в глаза.
— Ну, чего тебе надо? Неужели мой нос похож на цветок? — Буранов тихонько подул на шмеля, отгоняя его от лица. Шмель залетел было слева, но Буранов дунул еще раз, посильнее, и тот улетел вдаль, набирая высоту.
Кустарник кончился. Дальше простиралась голая равнина, сплошь изрытая воронками. В них стояла вода. И каждая воронка, как зеркало, отражала небесную лазурь. Иногда налетал ветерок и покрывал рябью воду, тогда воронка делалась серебристой. Буранов огляделся вокруг, припомнил карту и пошел влево. Через несколько шагов он чуть не провалился в какую-то яму. Здесь начинался маскированный ход сообщения, ведущий в стрелковую траншею. Полковник зашагал по узкому земляному коридору, стены которого были обложены тонкими жердями. В нем было прохладно, пахло плесенью, под ногами чавкала грязь. Сверху падал причудливый зеленоватый свет, скупо пропускаемый маскировочной сеткой. По дороге Буранову встретился солдат. Он отдал честь полковнику и долго с любопытством смотрел вслед: такое большое начальство забредало сюда не часто...
В стрелковую траншею Буранов шел, как в гости к хорошим друзьям. Все солдаты, а не только свои, артиллеристы, были ему друзья, он любил и уважал солдат. В армии не бывает любви без взаимности: кто любит солдат, того и солдаты любят.
В окопной жизни появление начальства — всегда некоторое развлечение. От начальника солдаты рассчитывают узнать какие-нибудь новости. И чем выше он, тем большего ожидают от его посещения.
Когда Буранов поздоровался с находившимися в траншее солдатами, они гаркнули в ответ так дружно и громко, что он рассмеялся:
— Тише, тише! Немец услышит.
— Не услышит, товарищ полковник, — отвечал, широко улыбаясь, один из солдат, — он далеко.
— Как далеко?
— Метров четыреста будет.
«Правильно, — подумал Буранов, — так и по карте выходит».
А солдат продолжал:
— Наша рота малость вперед выпятилась, вроде как выступ у нас метров на сто. Думали, тут посуше будет. А между прочим, один черт: сырость!
Буранов кинул взгляд вдоль окопа.
Это была старая, хорошо обжитая траншея. В передней стенке ее было устроено несколько ниш разного назначения. В одной поблескивали алюминиевые котелки и жестяные кружки, в других лежали шинели. На проводе, протянутом наискосок, висели портянки, все в коричневых разводах. Винтовки лежали в бойницах, дощатые стенки которых были сильно выщерблены пулями. Солдаты сидели на корточках, прислонясь спиной к задней стенке, а при появлении полковника встали. В этом отрезке траншеи находилось одно отделение.
— А не прозеваете врага, ребята? — сказал Буранов усмехаясь. — Вдруг он в атаку пойдет?
— Как можно, товарищ полковник, — ответил густым басом солдат с курчавой черной бородой. — У нас же впереди еще пост есть. С ручным пулеметом. Чуть что — загрохочут!
Сверкнув крупными белыми зубами, он добавил:
— А по совести сказать, опасаться-то нечего, товарищ полковник. Разве фрицы сунутся к нам без артподготовки? Как можно! Это наши ребята к ним запросто лазают, а они разве могут?
— Пожалуй, верно, — согласился Буранов. — Немцы привыкли действовать по шаблону.
— По расписанию, — пояснил бородач.
— Писарь распишет, командир подпишет, рядовому и делать нечего: ложись да помирай! — быстро проговорил маленький солдатик, и все захохотали.
Буранов с интересом рассматривал солдат. Особое внимание его привлек бородач. Лицо его показалось полковнику очень знакомым: черная слегка курчавая борода, горящие, как угли, глаза, в которых светилась смышленность не без лукавства, крупные белые зубы — все это он как будто уже видел и даже не один раз. У Буранова была прекрасная зрительная память, однажды виденного человека он мог узнать и через несколько лет, но где он видел этого живописного бородача, почему-то долго не вспоминалось. А когда Буранов все-таки вспомнил, то даже рассмеялся про себя: да ведь бородач — вылитый Пугачев из «Капитанской дочки». Так похож, что просто странно, что это не Пугачев, а красноармеец Еремин...
Остальные солдаты казались перед двойником Пугачева невзрачными: он всех затмевал своей яркой внешностью. И держался атаманом. «Я такого молодца старшиной бы поставил, — подумал Буранов, любуясь солдатом. — Хороший старшина из него вышел бы. Авторитетный».
Из прочих солдат выделялся полной своей противоположностью Еремину маленький и вертлявый паренек, которого все называли Шалфеем. Буранов так и не понял — фамилия это или прозвище. Когда он спросил солдат, как они живут, Шалфей, опередив всех, ответил:
— Дела неплохи, да кусают свинцовые блохи.
Буранов понял, что встретил заядлого балагура.
Все засмеялись, но Еремин, хоть и сам тоже смеялся, проговорил укоризненно:
— Все бы тебе зубы скалить, Шалфей! К тебе товарищ полковник с серьезным вопросом обращается, а ты чудишь. Уж лучше ты помолчи на этот раз, а я объясню полковнику все по порядку. Вот послушайте, товарищ полковник, про нашу солдатскую жизнь. Живем мы неплохо. Харчи теперь добрые, пищу в термосах приносят — горячей некуда. Табачку хватает. Одно у нас горе: вода одолела. Так и лезет проклятущая, так и лезет! Сыро, как в бочке. Портянки никак не просыхают. Целый день висят — и все мокрые.