ски учимся посылать подобные запросы. Либо мы этого не умеем — и не получим никакого ответа, либо умеем — и получаем, как было сказано, абсолютно верный и быстрый ответ.
Но вот беда: его нужно облечь в словесные одежды, сделать передаваемым. И, пропущенный через аппарат мышления, как сквозь мясорубку, ответ этот становится искаженным, неверным, в лучшем случае, частично правильным: ошибочна интерпретация, но в ошибке винят интуицию.
К ВОПРОСУ О СКЕПСИСЕ
На протяжении тысячелетий среди человечества появлялись Великие Просветители, которые предпринимали попытки объяснить людям высший смысл существования человека, который они сами познавали в результате упорного, самоотверженного опыта. Думается, что если бы вдруг произошло чудо и Иисус Христос, Магомет, Будда, Лао-Цзы, великий тибетский просветитель Миларайба однажды собрались вместе и устроили бы дискуссию, то нашли бы между собой общий язык гораздо быстрее, чем это удается сделать многим их современным последователям.
Скептики бывают двух видов. В первом случае скептицизм обусловлен культурной и религиозной традицией, к которой человек в большинстве случаев привержен с самого раннего детства. Например, мусульманин будет осуждать христианина за его приверженность к вину; то же самое, кстати, сделает ортодоксальный буддист, потому что в буддизме вино относится к числу пяти запретов.
А Христос называл вино своей кровью, и первое чудо, которое он совершил, было превращение воды в вино, да и сам Христос в земной жизни вина не чурался.
По имеющимся данным, Магомет страдал эпилепсией, поэтому вино оказывало на него отрицательное действие. К тому же, во времена пророка Магомета арабы питали к вину особую слабость настолько, что это не могло не сказаться на здоровье и духовном облике народа. Запрещая вино, Магомет спасал нацию от вырождения, правда, в то время она еще нацией не была. Кстати, именно мусульманство объединило разрозненные арабские племена в единое целое.
Ортодоксальный буддизм также употребление вина не приветствовал. Но в Тибете, где климат гораздо более суровый, нежели в Индии, запрет на употребление вина был вовсе не таким строгим — это, кстати, касается и употребления мяса.
Это же касается и адептов школы дзэн, где превыше всего ценилась естественность поведения в обыденной жизни, а искусственное подавление желаний не считалось особой добродетелью. Монашеский образ жизни вовсе не обязателен для последователя учения дзэн, но и никто не запрещает поселиться в монастыре, если ученику этого хочется. Кстати, многие учителя дзэн весьма неохотно принимают европейских или американских учеников-новичков. И дело тут вовсе не в расовой или национальной дискриминации.
По большому счету, практика, применяемая в буддийских монастырях, направлена на то, чтобы помочь ученику достичь состояния «пустоты сознания». Именно к этому должны вести и строгая дисциплина, и неукоснительно выполняемый распорядок дня, и жесткое ложе для того, чтобы спать, и простая деревянная миска, для того, чтобы принимать грубую пищу.
Но для человека, воспитанного в традициях европейской культуры, простая миска становится «миской-дзэн», жесткая постель «ложем-дзэн», а тяжелая, порой грязная работа, выполняемая в стенах монастыря — «тернистым путем к духовному просветлению». Хотя миска — это всего лишь миска, постель — всего лишь постель, а работа — всего лишь работа, которую необходимо делать по совершенно обыденным мотивам. Но европейцу все это кажется удивительной восточной экзотикой и вызывает восхищение и даже восторг. А это уже находится в противоречии с самой основой дзэн.
«Хочешь есть — ешь, хочешь пить — пей; если сидишь — сиди, если идешь — иди, только не мельтеши понапрасну» — так, в общих чертах можно сформулировать основные требования дзэн-буддизма к своим адептам.
К вопросу о дзэн-буддизме мы еще вернемся в отдельной главе, где рассмотрим его историю и аспекты более подробно и развернуто. Но эту главу мы начали с разговора о скепсисе, а затем вспомнили и о вине. Вот что говорится в одной из множества притч, которыми, кстати, учение дзэн чрезвычайно богато:
Когда-то в Токио жили два учителя дзэн. Учитель Унсе поступал всегда в согласии с тем, чему учил, был строг к себе, не имел никаких страстей и слабостей. Учитель Танзан был полной его противоположностью. Он ел, когда был голоден; если был сонным, то спал даже днем, и не сторонился сакэ, если у него была охота выпить. Однажды Унсе пришел к Танзану, который как раз потягивал из бутылки.
— Как дела, брат? — весело крикнул Танзан. — Выпьешь со мной?
— Я никогда не пью, — ответил Унсе.
— Человек, который не пьет, не человечен, — высказал мысль Танзан.
— Ты смеешь называть меня не человечным лишь потому, что я не предаюсь порокам?! — рассердился Унсе. — Если я не человечен, тогда кто же я?
— Будда, — ответил Танзан, покатываясь со смеху.
Он был великим человеком и поступал согласно со своей природой. Он достиг такого совершенства, что предсказал даже свою смерть. В последний день он написал шестьдесят открыток друзьям: «Я ухожу из этого мира. Это мое последнее сообщение. Танзан. 27 августа 1892 года». Он велел слуге отнести открытки на почту, после чего спокойно умер.
Одним из достаточно характерных примеров распространенного в буддизме скепсиса может служить история исследовательницы Тибета Александры Дэви-Нил, которую она приводит в своей книге «Мистики и маги Тибета». А.Дэви-Нил путешествовала по загадочным странам Востока четырнадцать лет; кроме Тибета, она побывала в Индии, в Китае, а в 1925 году вернулась обратно в Париж. Мы еще уделим внимание ее заметкам, когда будем рассказывать о Тибете и особенностях тибетского психотренинга, а пока познакомьтесь с историей встречи путешественницы с одним из «просветленных» (А.Дэви-Нил «Мистики и маги Тибета», Рос-тов-на-Дону, 1991 г.).
ОТШЕЛЬНИК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ НАД ДАЛАЙ-ЛАМОЙ
Накануне мне пришлось присутствовать на церемонии благословения Далай-ламой паломников. Это зрелище не имеет ничего общего с церемонией папского благословения в Риме. Папа благословляет всю толпу верующих одним своим благословением, но более требовательные тибетцы желают получить благословение каждый в отдельности.
У ламаистов существует три вида благословения в зависимости от степени уважения ламы к благословляемому: возложение обеих рук на голову паломника — самый Уважительный прием; прикосновение к его голове одной рукой считается менее учтивым, причем здесь тоже имеются оттенки: например, можно дотронуться одним или двумя пальцами; наконец, на последнем месте стоит благословение опахалом, когда распределяющий благодать лама касается головы верующего чем-то вроде метелочки, состоящей из палочки с привязанными к ней разноцветными лентами.
Легко заметить, что при всех способах благословения между ламой и благословляемым осуществляется непосредственный или косвенный контакт. Почему так необходим этот контакт? У ламаистов благословлять — значит не призывать милость Божию на людей или вещи, но сообщить им исходящую от благословляющего ламы живительную силу.
Толпы народа, собравшиеся в Калимпонге, чтоб коснуться лент ритуальной метелочки в руке Далай-ламы, дали мне некоторые представления о его авторитете среди верующих. -
Шествие продолжалось уже несколько часов, и я заметила, что вереница паломников состояла не из одних только туземцев-ламаистов: в толпе было много непальцев и бенгальцев, принадлежащих к индуистским сектам.
Многие присутствующие на церемонии в качестве зрителей внезапно под действием какого-то оккультного влечения стремительно присоединялись к толпе богомольцев.
Пока я любовалась этим зрелищем, мне вдруг попался на глаза человек, сидевший немного в стороне на земле. Его всклокоченная шевелюра была закручена в виде тюрбана, как у некоторых факиров в Индии. Однако черты лица незнакомца ничем не напоминали индуса. Тело его покрывали засаленные лохмотья ламаистского монашеского платья.
Оборванец положил свою котомку возле себя на землю и смотрел на толпу с насмешливым и злорадным выражением.
Я указала на него Давасандюпу (переводчик А.Дэви-Нил, прим. составителя), спросив, не знает ли он, что представляет собой этот гималайский Диоген.
— Должно быть, он странствующий налджорпа (буквально: «тот, кто достиг полного бесстрастия». Но в обычном понимании это слово означает «мистик-аскет, обладающий могуществом мага»), — ответил Давасандюп, но, видя, что ответ его меня не удовлетворил, мой любезный толмач отправился поговорить с бродягой.
Когда Давасандюп вернулся, он был очень серьезен:
— Это лама, уроженец Бутана, — сказал он, — парапатетический отшельник; Он живет в разных местах: то в пещере, то в заброшенных домах, то под деревьями в лесу. Теперь он остановился здесь на несколько дней; его приютили в одном монастыре по соседству.
Об этом бродяге я думала и после отъезда князя и его всадников. Почему бы не пойти в монастырь, где он остановился? Может быть, я его там встречу? Почему у него был такой вид, будто он издевался над Великим ламой и его прихожанами? Интересно было бы это узнать.
Мы отправились верхом и очень скоро добрались до монастыря, оказавшегося просто большим деревенским домом. В помещении, где хранятся изваяния богов, налджорпа восседал на подушке перед низеньким столиком и заканчивал трапезу. Служка храма принес еще подушек для нас и предложил нам чаю.
Теперь нужно было завязать беседу во странствующим отшельником, не подававшим для этого ни малейшего повода: в ответ на наши учтивые приветствия он только издал подобие хрюканья своим набитым рисом ртом.
Я размышляла, с чего начать, когда вдруг удивительный святой вдруг захохотал и произнес несколько слов.
Давасандюп сконфузился.
— Что он говорит?
— Простите, — отвечал толмач, — речь этих налд-жорпа иногда бывает неучтивой… Я не уверен, следует ли мне переводить…