Тайные тропы — страница 2 из 4

1

Самолет загорелся на высоте пяти тысяч метров. Жаркие языки пламени жадно поползли от правого мотора по крылу, по обшивке. Они росли и ширились, приближаясь к кабине. Командир корабля дал экипажу сигнал выбрасываться.

Луч прожектора, точно огненный меч, прорезал тьму затянутого тучами неба, переломился и погас. Объятый огнем бомбовоз не надо было освещать — он, как факел в чьей-то невидимой руке, бороздил черное небо.

Стрелок Алим Ризаматов прыгал первым. Открыв люк, он на секунду повис на локтях, а затем провалился в темноту ночи. Почти тут же над головой большим куполом раскрылся парашют, и Алим плавно закачался на стропах. Огромная, яркая вспышка, точно гигантская молния, озарила небо, и через секунду-две до юноши долетел звук взрыва. Горящие куски самолета падали вниз.

Сердце сжала боль, злоба. Боль за погибших друзей, злоба на врага.

Быстро приближалась земля.

Алим знал, что внизу его ждет смертельная опасность, что там он столкнется лицом к лицу с врагом, с которым бился в воздухе. Он вынул из кобуры пистолет. Оружие придало больше уверенности и решимости защищаться до последних сил. Он еще может убить нескольких фашистов. Одна пуля для себя, остальные — врагам. Это единственный и правильный выход для советского воина и комсомольца. Лишь бы огненная строчка трассирующих пуль не протянулась сейчас с земли и не прожгла его. Тогда и пистолет не понадобится…

Земля встретила его мраком и молчанием. Нигде ни огонька, ни признака жилья.

Алим плотно сжал ноги, как обучали в школе, и мягко приземлился на густой кустарник.

Купол парашюта съежился и накрыл Ризаматова. Он замер, затаив дыхание, напряженно вслушиваясь в ночную тишину, но вокруг было тихо, только где-то далеко, в черном, беззвездном небе, рокотал мотор ночного вражеского истребителя.

Тишина казалась зловещей. Алим приподнялся и, стараясь как можно меньше шуметь, выбрался из-под парашюта. Осмотрелся. Неясно были видны контуры большой поляны, поросшей густыми кустами. Шагах в двадцати темнели деревья…

«Лес или роща, — мелькнуло в голове. — Лучше лес… Лес укроет, а может быть, и приведет ближе к фронту».

Ризаматов высвободил парашют из куста, на который приземлился, разостлал парашют на чистом месте и скатал его. Теперь парашют можно было взять подмышку, и он не мешал движению. Но куда его упрятать? Алим сделал несколько шагов в сторону леса. Справа донесся звонкий гудок. Видимо, совсем близко находилась железная дорога или завод…

Осмотр поляны ничего утешительного не дал. Алим забрался в середину самого большого куста, раздвинул гибкие стволы, разгреб, как мог, землю у самых корней к уложил сверток в ямку.

Теперь уйти отсюда, уйти поскорее…

Алим начал углубляться в лес.

Деревья росли не густо, и идти было легко, однако через несколько минут Алим остановился.

Почему он идет именно сюда, вперед, а не назад, не вправо, не влево?

Где-то далеко-далеко за лесом прогрохотал гром. Только теперь Алим заметил, что приближается гроза. Низко опустились тучи, замер лес, было душно. Алиму сделалось не по себе. Чужая земля, черная, безмолвная, неприветливая… Алим прислонился спиной к дереву, словно ища под его ветвями защиты.

Хлынул дождь. Гигантская ломаная молния расколола темноту, вырвав из нее на мгновение белые стволы берез. Грянул удар грома. Ветер зашумел в листьях, и этот шум слился с шумом дождя.

Алим все еще стоял в оцепенении. Вода обмыла лицо, освежила пересохшие губы, потекла по комбинезону.

Гром продолжал грохотать, молнии бороздили небо, шумел ветер. Возбужденный грозой, Алим пошел вперед, не разбирая дороги, отмахиваясь руками от ветвей, топча кусты и невысокую траву. Он не помнил, сколько прошло времени — час, два, три… Внезапно лес кончился, открылось темное, сливающееся с небом, ровное пространство поля. Около самого леса проходила дорога, покрытая щебенкой. Алим остановился: что делать — вернуться в лес или идти дорогой? Он опасался встреч с людьми. Кто бы они ни были, это люди чужой страны, враги. Но по дороге легко двигаться, а ноги устали.

Постояв несколько минут в тяжелом раздумье, Алим зашагал вдоль дороги — по его расчетам, прямо на юг.

Прошел, вероятно, еще час. Дождь стих. Небо посветлело. Вначале Алиму показалось, что тучи рассеялись. Но скоро он понял, что ошибся: близился рассвет. На востоке появилась узенькая розовая полоска; она стала заметно расти, удлиняться, шириться. Ночь уходила, а с него уходила и гнетущая темнота. Окружающие предметы принимали ясные очертания. На горизонте Алим увидел строения — это были дома, много домов. Очевидно, дорога вела к городу.

Алим остановился. Дальше идти нельзя. Он повернулся и направился к спящему еще лесу.

«Отличная штука — комбинезон», — подумал юноша, забираясь в чащу и укладываясь на мокрую землю, поросшую травой.

Нервное потрясение, физическая усталость, голод — все сказалось сразу: Алим почти мгновенно уснул.

Но спал он беспокойно. Мозг продолжал работать: снова плыли клубы дыма, бушевало пламя на плоскостях самолета, снова шел бой в воздухе, снова командир кричал: «За борт!» Но Алим никак не мог открыть люк. Руки не слушались. Он безуспешно возился с затвором металлической крышки, испытывая ужас перед надвигающимся пламенем. Командир кричал, ругался, толкал Алима в бок, торопил. Толчки становились все сильнее и сильнее, и Алим со стоном проснулся.

— Что это такое? — растерянно проговорил он, еще не понимая, где он и что происходит. Перед ним на корточках сидел человек.

Алим вскочил и выхватил из кармана пистолет. Но человек не тронулся с места. Он продолжал сидеть и разглядывать Алима поверх очков. Старческое, гладко выбритое лицо было усеяно мелкими морщинками. Глаза смотрели приветливо, дружелюбно. Алим опустил пистолет. Этот человек в странной соломенной шляпе, в поношенном, но опрятном костюме, вооруженный только лопатой, ничем не угрожал Алиму.

Юноша и старик молча разглядывали друг друга: старик — с любопытством, юноша — настороженно.

Молчание нарушил старик. Он поднялся и произнес что-то на немецком языке.

Алим промолчал.

Старик улыбнулся и вдруг спросил на чистом русском языке:

— Русский?

Алим машинально кивнул головой.

— Советский?

— Да. Узбек.

— Летчик?

Алим не ответил — комбинезон и шлем выдавали его специальность.

Старик полюбопытствовал:

— А как сюда попал? Алим показал рукой на небо.

— Так, так… — улыбнулся старик. — Значит, с самолета?

— Да.

— Путешествие занятное…

— Ничего занятного не вижу, — мрачно произнес Алим.

В глубине души он был рад, что встретил этого старика, а не фашистского солдата.

— А вы откуда знаете русский язык? — задал он наконец первый вопрос.

Незнакомец поправил очки и засмеялся тихо, почти беззвучно, обнажая ровные, белые зубы.

— Сначала спрячьте свой пистолет, молодой человек, — он совсем не нужен при нашем знакомстве. Гость должен быть всегда вежлив. Спрячьте. Не бойтесь.

Алим послушно сунул пистолет в карман, предварительно поставив его на предохранитель, и продолжал разглядывать старика.

— Вы спрашиваете, откуда я знаю русский язык? Разве среди нас, немцев, не может быть людей, хорошо знающих Россию?

— А где же вы изучали Россию?

В сердце начало расти чувство неприязни.

— По книгам. Мой сын очень любил ваши советские книги. Читал и я…

— Где мы находимся? — спросил вдруг Алим.

— В лесу, а точнее — в лесу, принадлежащем господину фон Гутнеру, в двух километрах от его имения и в стольких же километрах от города. Вы стремитесь попасть в город?

Нет, Алим не ставил перед собой такой цели. Он отрицательно покачал головой.

— И правильно, — заметил старик. — Не советую.

Он внимательно — как показалось Алиму, даже с оттенком грусти — посмотрел на него.

— Вы курите? — поинтересовался незнакомец.

— Когда есть…

— Ну, курите. — Старик протянул Алиму пачку сигарет.

Закурили. Ризаматов с наслаждением затянулся.

— Значит, вы узбек?

— Да.

— И так хорошо говорите по-русски?

— Теперь мало узбеков, не говорящих по-русски… «Не хитрит ли старик? Располагает к себе, а сам обдумывает, как бы получше отправить меня куда следует».

— Вот что, молодой человек, — задумчиво произнес незнакомец. — Первое, что надо сделать, — уйти отсюда. Если здесь шел я, могут пройти другие, а вы, я чувствую, не склонны расширять круг знакомых.

— Пойдемте! — Он вскинул лопату на плечо и направился вглубь сосняка.

Ризаматов на секунду заколебался, а потом последовал за ним.

Лесок густел, начались холмы, поросшие вокруг ельником, затем дорога пошла под уклон.

Старик шел быстро, мелким, но торопливым шагом.

«Охотник, наверно, — думал Алим, едва поспевая за своим новым знакомым. — Не меньше шестидесяти, а бежит легко, как джейран».

Старик, видимо, хорошо знал лес. Он не петлял, не осматривался, а шел, уверенно обходя заросли можжевельника, черники, пересекая опушки. За светлой, залитой утренним солнцем поляной начался глубокий распадок, поросший ельником, папоротником. На дне его бил прозрачный ключ.

— Вот здесь и располагайтесь, — сказал, остановившись, старик. — Сюда редко кто заходит, кроме любителей природы. А их сейчас не так уж много. Тут можно и спрятаться. — Он полез в свою походную сумку, вынул кофейного цвета батончик, мало похожий на хлеб, кусочек сыру и подал все это Алиму: — Берите… А воды здесь много. Ждите меня. Я шел на огород, вернее — на свое картофельное поле, и наткнулся на вас. Может быть, на ваше счастье. Ждите… А уйдете — на себя пеняйте. Об остальном я подумаю. Счастливо устроиться! — Он приподнял шляпу, поклонился, быстро выбрался из распадка и скрылся среди деревьев.

Алим остался один и тотчас принялся за еду. Он разделил сыр и хлеб на две равные части и уничтожил одну половину. Огромное удовольствие доставила ключевая вода. Алим пил ее, не отрываясь, большими глотками. И, только утолив голод и жажду, задумался. Как расценить все происшедшее? Какой счастливый случай столкнул его с этим маленьким энергичным стариком? Если он не фашист, тогда Алиму повезло.

Но можно ли рассчитывать на дружбу старика?

Алим нащупал в кармане пистолет, словно желая проверить свою готовность к борьбе.

Старик появился перед вечером. В руках была все та же лопата, за плечами — небольшой мешок.

— Вот и я. Вы, наверно, ожидали меня не одного, а с кем-нибудь? — спросил он, улыбаясь и пытливо глядя в глаза Алиму. — Ну-ка, скажите правду?

Алим смутился. Почему не сказать правду, когда новый знакомый догадывается о ней? И Алим рассказал, что он и верил и не верил, ожидая и хорошего и плохого.

— Ничего удивительного нет. Все можно подумать в вашем положении. Но я постараюсь вам доказать, юноша, что в Германии еще не перевелись настоящие люди. Раздевайтесь.

Старик вынул из мешка коричневую пару, черные ботинки и кепи.

— Это вещи моего покойного сына, — произнес он с грустью, — моего первенца… Он был такого же, как вы, роста и такой же стройный, но только шире вас в плечах. Чуть-чуть шире, и блондин. Раздевайтесь и одевайтесь, — закончил он.

Алим снял комбинезон, сапоги, гимнастерку, брюки и надел штатский костюм.

Старик заставил Алима несколько раз повернуться, застегнуть и вновь расстегнуть пиджак.

— А теперь давайте немного подождем. Пусть стемнеет, — удовлетворенный осмотром, наконец произнес он.

2

Германия. Чужой, незнакомый город. Два прямых бульвара, обсаженных липами и кленами, пересекают его из конца в конец, сходясь крест-накрест. По обе стороны бульваров, под раскидистыми кронами деревьев, бегут трамваи.

Главная площадь носит название Ратхаусплац. На ней — неуклюжий, громоздкий памятник, окаймленный тяжелой, чугунной цепью. Здесь же здание ратуши в готическом стиле. Почерневшие фризы, покрытые мохом, говорят о том, что здание это вековой давности.

На площади сгрудились всевозможные магазины с яркими вывесками и пустыми витринами. В старинной части города улочки в иных местах до того узки, что трудно разъехаться двум автомашинам. Мостовые, выложенные крупным квадратным торцовым камнем, отсвечивают под лучами солнца, как отшлифованные.

Дома преимущественно каменные, с высокими черепичными крышами, с мезонинами, с флюгерами на гребешках, с окованными железом дверями и кольцами вместо ручек.

На многих улицах сохранились еще фонари, внутри которых вместо газовых рожков вмонтированы электролампочки.

То здесь, то там высятся верхушки кирк[3]. Чем дальше от центра, тем просторнее. На окраине много небольших особняков, окруженных тенистыми палисадниками и решетчатыми изгородями. И в центре города и на окраинах — всюду можно заметить то неизбежное, что принесла война.

Небольшой провинциальный немецкий город находится в глубоком тылу, но на улицах много инвалидов и раненых из расположенных в городе тыловых госпиталей. Магазины стоят без товаров, и в них почти никто не заходит.

Немцы и немки с хмурыми лицами останавливаются у рекламных тумб, читают вести с Восточного фронта и скептически покачивают головой.

Ожогин и Грязнов в городе уже несколько дней. Отрезанные от родины, в чужом краю, они чувствуют себя одинокими. Давит тоска и неизвестность. Знакомятся с городом, бродят по улицам, по парку, наблюдают за горожанами, пытаясь скорее привыкнуть к новой обстановке, понять, как здесь живут и чем дышат.

Юргенс временно определил их в гостиницу «Цум вейсен росс».

Это мрачное двухэтажное здание, закрывающее своей угрюмой тенью всю неширокую улицу. Массивные железные ворота. Двор, выложенный большими каменными плитами. Номер, отведенный для Ожогина и Грязнова, помещается в конце длинного коридора, идущего по всему этажу.

Узкие окна скупо пропускают свет. Электроэнергия дается лишь на три часа в сутки, поэтому всюду стоят подсвечники с огарками свечей. Полы давно уже потеряли свой былой блеск.

…На третий день пребывания Ожогина и Грязнова в гостинице, вечером, когда друзья расположились на отдых, раздался осторожный стук в дверь, и в комнату просунулась маленькая, совершенно лысая голова владельца гостиницы Моллера.

— Господин Моллер! Пожалуйста! — пригласил Ожогин.

— Да-да, я к вам… Вас просили позвонить, и поскорее, вот по этому телефону. — Он подал маленький листок бумаги и без приглашения сел на стул. — Я подумал: «О! У них есть в нашем городе знакомые…»

У Оскара Моллера было изрезанное морщинками лицо, быстрые движения. Его крошечные, под белесыми бровями, голубые глазки всегда выражали жадное любопытство. К Моллеру неизвестными путями стекались все городские новости и сплетни.

Моллер знал, что новые жильцы направлены к нему с письменным распоряжением коменданта города, и поэтому мог догадываться, кто они.

— Чрезвычайное происшествие, — продолжал еще тише Моллер, потирая лоб: — вчера вечером в баре пьяные солдаты из госпиталя убили эсэсовского офицера. Вы подумайте! И чем убили? Пивными кружками. Они его голову превратили в бифштекс… Да-да… Комедия!

Чувствуя, что Моллер будет долго еще делиться сенсациями, Никита Родионович вышел в вестибюль к автомату и набрал номер. Ответил голос Юргенса.

Юргенс просил Ожогина и Грязнова зайти к нему в десять вечера и сообщал свой адрес.

С Юргенсом друзья не виделись со дня приезда. Он подвез их вначале к комендатуре, потом к гостинице и приказал ожидать его звонка. О местопребывании Зорга и Кибица ничего не было известно. Занятия прервались.

Когда Никита Родионович вернулся в номер, Моллер, выболтав собранные за сутки сплетни и слухи, стал приглашать жильцов к себе на обед. Чем энергичнее друзья отказывались от приглашения, тем настойчивее делался хозяин. Пришлось согласиться.

Моллер жил с семьей в доме, примыкавшем вплотную к гостинице. Жена Моллера Гертруда несколько напоминала Матрену Силантьевну Тряскину, но отличалась от нее невозмутимым спокойствием.

Хозяин провел Ожогина и Грязнова в гостиную, служившую одновременно и кабинетом. Она была обставлена мебелью, которой, видно, пользовались еще прадеды хозяина. Стены украшали фамильные снимки. На одном из простенков висел портрет Гитлера в профиль.

Когда друзья вместе с хозяином выкурили по сигарете, жена Моллера позвала всех к столу.

Одну из стен столовой почти целиком занимал огромный буфет, могущий стать украшением железнодорожного ресторана. Из застекленных дверок его выглядывали фужеры, бокалы, рюмки, вазы чешского хрусталя. Большая люстра-канделябр свисала с потолка, почти касаясь стола.

По количеству стульев у круглого стола можно было определить, из скольких человек состоит семья владельца гостиницы.

На спинках стульев висели вышивки с надписями: «Приятного аппетита», «Еда во-время — залог здоровья».

Взяв со стола большую бутыль из-под газированной воды, оплетенную тонкой металлической сеткой, и поставив ее на буфет, Моллер с прискорбием на лице заметил:

— Война лишила нас пробок с газовой зарядкой, а потому, к сожалению, сифон бездействует… Обедали вчетвером, без детей.

Закуска состояла из салата низшего качества и бутылки мозельского вина. На первое был яблочный суп, на второе — консервированное мясо с картофелем и гарниром из зеленого горошка.

К обеду были поданы также поджаренные кусочки нормированного хлеба, именуемые «тостиками».

Во время еды хозяин не переставал болтать, потирая периодически свой лоб. Он жаловался на отсутствие жиров, на то, что вместо продуктов дают эрзацы. Потом рассказал о появлении в городе семей крупных собственников, скрывающихся от бомбежки, о том, что его гостиница всегда переполнена военными или особо важными персонами, с которыми считается даже комендант города, о том, что на секретный завод, расположенный в лесу, недалеко от города, пригнали новую партию военнопленных, о том, что на прошлой неделе покончил жизнь самоубийством владелец кинотеатра, от которого, забрав с собой все ценности, ушла жена.

Когда болтовня Моллера стала нестерпимо скучной, друзья поднялись и, поблагодарив за обед, ушли.

На улице Никита Родионович сказал:

— Меня смущают два обстоятельства. Во-первых, Моллер очень смело высказывает свои мысли; во-вторых, он не проявляет никакого интереса к нам. Кто мы? Откуда? Как попали сюда? При его любопытстве последнее обстоятельство вызывает подозрение…

Условились проявлять во взаимоотношениях с Моллером максимальную осторожность.

Юргенс сидел в просторном кабинете Марквардта. Беседа подходила к концу.

— Надеюсь, вы поняли меня? — спросил Марквардт. Юргенс склонил голову.

— А вы их предупредили, чтобы они подыскивали квартиру?

— Собирался сделать это сегодня.

— Не торопитесь. Я уже говорил в гестапо. Мне пообещали дать несколько адресов. Квартира — вопрос серьезный, и спешка может повредить делу. Ни вы, ни я не можем предугадать, кто придет сюда первым: русские, американцы или англичане. Поэтому лучше, если они окажутся жильцами человека, в какой-то степени скомпрометировавшего себя перед империей фюрера. Кстати, как они ведут себя?

— Вне подозрений… Проверку их я закончил еще там. Результаты докладывал.

— Дайте им пароли, дайте возможность болтаться по городу. Это не повредит делу… А как с их учебой?

— Теоретическая подготовка по разведке и радиоделу почти завершена. Можно начинать практические занятия по приему и передаче. Им будет выдана портативная радиостанция для связи с радиоцентром. В сутки намечены два сеанса: дневной и ночной. Осталось научить их самостоятельно монтировать приемник и передатчик.

— Значит, подготовку можно считать законченной?

— Не считая шифра.

— К шифру мы еще вернемся.

Весь увитый хмелем особняк Юргенса стоял в восточной части города, на Лернерштрассе. Друзья подошли к нему без пяти десять. Стучать или звонить не пришлось: все тот же неизменный служитель предупредительно открыл парадное и бесстрастным голосом пригласил следовать за собой.

Юргенс не заставил себя долго ждать.

— Я тороплюсь, — объявил он, — а поэтому буду краток. Завтра позвонит господин Долингер и пригласит вас к себе. Это человек, с которым вам придется заниматься радиоделом. Насчет квартиры сообщу на днях, а пока живите в гостинице. Ни в чем стеснять или ограничивать вас не собираюсь: бывайте где угодно, обзаводитесь знакомыми, но держите, как и раньше, в абсолютной тайне отношения со мной, моими людьми и не сближайтесь с лицами, которые при изменении ситуации в городе могут вас скомпрометировать. Короче говоря, никто, кроме определенных мной лиц, не должен знать о наших связях… Выдавайте себя за граждан, вывезенных из России, за так называемых перемещенных лиц.

Юргенс присвоил Ожогину и Грязнову пароли-клички, снабдил их пропусками для круглосуточного хождения по городу и деньгами.

— У меня все, — заключил он, пряча в карман полученные от друзей расписки. — Если есть вопросы — пожалуйста, только побыстрее.

— У нас один вопрос, — начал Никита Родионович. — Очень назойлив по отношению к нам управляющий гостиницей Моллер. Он бывает у нас, приглашает к себе в дом, много болтает…

— О чем?

— Обо всем, что происходит в городе, не исключая секретных сведений.

— Пусть себе болтает…

— А как поступать, когда он спрашивает наше мнение по тому или иному вопросу?

— Он что, интересуется чем-нибудь?

— Да.

— Старайтесь больше слушать его и поменьше говорить сами. Так будет лучше.

3

В начале узкого переулка находилась пивная — «Бирхалле». От прочих пивных она внешне ничем не отличалась, но в ней, кроме пива, можно было получить, правда, за высокую цену, чашку суррогатного кофе — дурно пахнущей темной жидкости — и бутерброды, состоявшие из микроскопических порций эрзац-хлеба и сыра.

Каждое утро Ожогин и Грязнов приходили в пивную и занимали столик. Они вынуждены были завтракать здесь, так как в гостинице, по талонам коменданта города, им причитался лишь обед. Друзья являлись в «Бирхалле» к самому открытию, чтобы успеть захватить местечко в этом всегда людном и шумном заведении.

Собирались тут спекулянты, ростовщики, посредники в торговых сделках, люди с уголовным прошлым. Мраморные доски столиков носили на себе следы различных арифметических подсчетов, за которыми скрывались всевозможные сговоры и сделки. Сколько темных дел хранили эти обшарпанные, обветшавшие столики!

Сегодня друзья явились с некоторым опозданием и поторопились занять крайний столик. Официант, уже приметивший этих посетителей и не раз получавший от них щедрые чаевые, быстро подбежал и принял заказ на бутерброды и две кружки пива.

— Всё знакомые лица, — сказал Андрей, оглядывая зал.

— Да, примелькались, — согласился Никита Родионович. — Вон того, рябого, что сидит у окна, я вижу каждый день… Ты не оглядывайся, — предупредил он Андрея. — Он улыбается и, видимо, собирается подойти к нам.

Низкий полный мужчина в сорочке из искусственного шелка что-то шепнул соседу, встал с места и направился к друзьям. В это время подали пиво и бутерброды. Незнакомец подошел к столику и, пододвинув свободный стул, уселся рядом с Ожогиным. Лицо его было сильно изуродовано оспой.

— Есть дело, — сказал он вместо приветствия и положил свою большую, обильно поросшую волосами руку на руку Ожогина.

— Пожалуйста, — с любопытством и недоумением глядя на незнакомца, сказал Никита Родионович.

— Могу устроить небольшую партию гаванских сигар. Доллары есть?

Никита Родионович отрицательно помотал головой, сдерживая улыбку.

— Фунты?

— Тоже нет, — ответил Ожогин.

— Советские рубли? — уже шепотком спросил рябой.

— А этих тем более.

— Жаль. Очень жаль, — сказал незнакомец, сокрушенно покачав головой. — Сигары настоящие, без подделки. А что вас интересует? — спросил он, глотнув воздух.

— Пока ничего, — ответил Никита Родионович, уже не сдерживая улыбки.

— Понимаю… — Рябой многозначительно подморгнул. — Понимаю, — и, пожав руку Ожогину, встал и отошел.

Что он понял, друзья так и не уяснили. За соседним столом шел торг из-за двух ящиков анилиновых красок.

— Ну и мирок! — тихо сказал Грязнов, нервно поводя плечом.

— Ничего, привыкнем, Андрюша.

Допив пиво и положив на стол деньги, друзья вышли.

…По тротуару возле гостиницы прогуливалась супруга Моллера. Три мальчика и три девочки шли следом за мамашей попарно, взявшись за руки.

На приветствие Ожогина и Грязнова госпожа Моллер ответила едва заметным наклоном головы.

Зато муж ее встретил друзей так, будто не виделся с ними полгода. Пожав обоим руки, он затянул их в свою конторку и чуть не насильно усадил на кожаный диван.

— Строго конфиденциально… только что узнал… Вчера ночью в гостиницу, что на Штутгартштрассе, специально отведенную для господ офицеров, кто-то из приезжих внес чемодан. Обычный чемодан, вот такого размера. — Моллер показал размер чемодана. — И что бы вы думали?

Друзья пожали плечами.

— В чемодане оказалась адская машина!

— Что? — удивился Грязнов.

— Адская машина! — повторил Моллер.

— Не может быть, — пытаясь встать, заметил Никита Родионович.

Моллер движением руки принудил его сесть.

— Мне-то вы можете поверить? Я своими глазами видел этот чемодан. Он наполнен взрывчаткой. Не дай бог, взорвался бы — от гостиницы не осталось бы камня на камне. Да-да, это не шутка. В нем не меньше двенадцати килограммов.

— Почему же он не взорвался?

— Понимаете, полотер, натирая полы в шестнадцатом номере, услышал необычный для его слуха шум: «тик-тик, тик-тик, тик-тик». Он заглянул в платяной шкаф и увидел чемодан.

— Хозяина чемодана, конечно, нашли? — спросил Никита Родионович.

— Ну нет, он не такой дурак: в гостинице больше не появлялся.

В конторку вошел кельнер и доложил хозяину, что к телефону просят жильца из сорок четвертого номера, а там никого нет.

— Выходит, это нами интересуются, — сказал Никита Родионович и встал.

Следом за ним поднялся с дивана и Грязнов. Моллер их больше не задерживал. Наоборот, взяв под руки друзей, он повел их по коридору к тому месту, где на маленьком круглом столике стоял телефон.

Никита Родионович взял лежавшую на столе трубку и поднес к уху. Говорил Долингер. Он сообщил адрес и время встречи.

Вечером Ожогин и Грязнов познакомились с Долингером. Это был высокий, сухой немец лет тридцати, с большими карими глазами и крупными чертами лица. Жил он в той же части города, где и Юргенс, — на Лернерштрассе, в небольшом особняке, укрытом в глубине двора.

Долингер встретил друзей у калитки и попросил назвать клички-пароли. Затем он провел Ожогина и Грязнова по узенькой, изогнутой аллейке в особняк, на крыше которого было необычайно много антенн.

«Радиоцентр», — решили про себя друзья.

Из первой комнаты в разные стороны вели двери, и на каждой из них красовалась коротенькая надпись:

«Вход воспрещен».

Долингер открыл одну из этих дверей и пригласил за собой Ожогина и Грязнова. Они оказались в небольшой комнате с голыми стенами. Посреди стояли два простых стола с закрепленными на них телеграфными ключами.

Долингер открыл шкаф и вынул оттуда компактную, вмонтированную в небольшой чемодан радиостанцию.

— Знакомо? — Он вопросительно посмотрел на Друзей.

Ожогин и Грязнов ответили утвердительно.

— Прекрасно, — заявил Долингер, закрывая крышку. — Рацию возьмете с собой, она постоянно должна быть при вас. А сейчас запишите условия связи со мной.

Долингер начал диктовать. Получалось так, как говорил Юргенс: дважды в сутки, утром и ночью, им следовало самостоятельно выходить в эфир, связываться со станцией Долингера, передавать ему радиограммы произвольного содержания и принимать их от него. Долингер предоставил самим ученикам право решить, кто из них будет работать утром, кто ночью, но рекомендовал чередоваться.

— Сейчас прошу за ключ, — сказал он в заключение. Результатами работы на ключе Долингер остался доволен. Особой четкостью отличалась передача Андрея.

— У вас, молодой человек, уже выработался своеобразный почерк, присущий радисту, — похвалил юношу Долингер. — О первом сеансе я вас предупрежу. Все будет зависеть от того, как скоро вы переедете на квартиру, но независимо от этого ежедневно тренируйтесь на ключе, а если обстановка в гостинице позволяет, раскладывайте рацию и слушайте меня. Приучите себя как можно быстрее находить мои позывные среди остальных и настраивать приемник. Это имеет огромное значение. Сейчас, пока вы живете в гостинице, лучше всего слушать меня ночью. Утром неудобно — может кто-нибудь зайти.

Долингер удалился, и через несколько секунд послышался характерный негромкий шум мотора.

— Боялся пропустить очередной сеанс, — негромко сказал Грязнов.

Ожогин приложил палец к губам.

— Давай-ка лучше потренируемся, — предложил он и взялся за ключ.

Андрей последовал его примеру.

Минут через десять работа мотора прекратилась, и Долингер вернулся. Увидя друзей за тренировкой, он одобрительно кивнул головой, подошел к шкафу и раскрыл обе его половинки. Все полки шкафа были заполнены всевозможными радиодеталями, лампами, мелким инструментом, кусками фибры, фанеры, мотками проволоки, изоляционной ленты.

— Вторая ваша задача заключается вот в чем, — объявил Долингер. — Вы будете приходить ко мне сюда один раз в неделю, по понедельникам. Все, что здесь есть, — он показал на содержимое шкафа, — в вашем распоряжении. Я дам вам несколько схем радиостанций, и вы самостоятельно смонтируете приемники и передатчики. Это очень важно в практической работе на чужой территории.

— Не так легко найти радиодетали… — заметил Грязнов.

— Ерунда. Осложнение может вызвать только отсутствие ламп, но в конце учебы вы убедитесь, что и они не являются для вас проблемой.

— Вы хотите из нас профессоров сделать, — шутя сказал Ожогин.

— Профессоров не профессоров, а специалистов, которые не станут в тупик при отсутствии радиостанции. Итак… — Долингер сделал небольшую паузу, — ожидаю вас в понедельник, ровно в десять вечера, а теперь берите чемодан, я провожу вас…

— Ты понимаешь, Андрей, что все это значит? — спросил Никита Родионович друга, когда они уже шли по затемненной, совершенно безлюдной улице к себе в гостиницу.

— Почти понимаю, Никита Родионович, — взволнованно ответил Андрей и крепко взял Ожогина под руку.

— В этой штучке, — Ожогин показал на чемодан, — теперь заключается все. Ее беречь надо как зеницу ока.

Грязнов понимающе кивнул головой.

Несколько минут друзья шли в молчании. Пересекая площадь около хлебного магазина, они заметили робкие человеческие тени, сливавшиеся с коричневой стеной: горожане с вечера занимали очереди за хлебом.

… Моллер еще не покинул гостиницу и окликнул Ожогина и Грязнова, когда они пробирались по темному коридору в свой номер.

— Окно у вас не замаскировано, — предупредил он. — Закройте, а уж потом свет включайте. Меня и так три раза штрафовали. К каждой щелке придираются.

Моллер проследовал за друзьями в номер, самолично задрапировал окно, зажег свет и, увидев в руках Андрея аккуратный чемоданчик, выразил удивление:

— Новенький? Какой замечательный! Где вы его купили? — Он сделал движение, выдавшее его желание немедленно осмотреть чемодан.

Но Грязнов не растерялся:

— Ну вот… Вы любопытный, точно женщина, господин Моллер! Какая же это обновка, когда мы с этим самым чемоданчиком к вам и приехали.

Открыв платяной шкаф, Андрей поставил туда рацию и захлопнул дверку.

— Возможно… возможно… — проговорил Моллер, потирая лоб. — Вы заметили, сколько самолетов прошло к фронту? Просто ужас! Я считал, считал… почти до сотни дошел, уже стемнело, а они всё идут и идут… Скажите, по звуку можно определить количество летящих самолетов?

Ожогин ответил, что никогда не занимался столь сложной арифметикой.

А Моллер уже переключился на совершенно другую тему:

— Вы знаете новость? В определенное время суток можно слушать передачи «Свободной Германии». И что только она не передает!

— У вас в гостинице нет радиоприемников, где вы ухитряетесь слушать эти передачи? — спросил Никита Родионович, расшнуровывая ботинок.

— Да разве я позволю себе слушать передачи «Свободной Германии»! Между «Свободной Германией» и концлагерями кратчайшее расстояние.

— Тогда откуда вам известно содержание передач?

Моллер смутился. Пальцы его нервно и быстро ощупывали скатерть на столе. Ответил он не сразу, а после продолжительной паузы.

Об этом, конечно, можно бы и не говорить, но он скажет. Его хороший знакомый, вернее — его близкий товарищ, работает на городском радиоузле. Ему по долгу службы приходится все слушать, а он рассказывает Моллеру.

— Я бы порекомендовал ему не слушать того, что запрещается слушать, — довольно резко сказал Никита Родионович, — а вам не распространяться на эту тему.

Моллер встал из-за стола:

— Пожалуй, это правильно. Ну, спите, спите… Спокойной ночи! — И он быстро покинул номер.

Андрей запер дверь на ключ, прислушался, а затем открыл шкаф и вынул чемодан.

Друзья сели рядом и приложили к уху по наушнику. Андрей вставил штепсель в розетку и начал настройку приемника.

4

Почти каждое утро старик Вагнер проводил в своем небольшом садике. Все здесь было посажено его руками, взлелеяно и сбережено его заботами: и яблони, и сливы, и груши, и кусты крыжовника и смородины, и бархатистые газоны, и клумбы с цветами.

Прошедший год был неурожайным: почти ничего не принесли яблони, очень мало плодов дали груши и сливы. Видимо, и тут сказывалась война: негде было взять удобрения. А может быть, виноват был он сам, Вагнер. Ведь осенью он не окопал деревья, не взрыхлил около них землю, зимой не окучил их снегом, весной не подрезал. Не было времени, да и тяжело все делать одному.

Прополов грядку с редисом, Вагнер почувствовал усталость и присел на ступеньки крыльца, ведущие в дом. Как быстро тают силы… Год-два назад он мог копаться в саду в течение полдня, а вот теперь… Прошел какой-нибудь час, и уже ноет спина, чувствуется боль в каждом суставе. Старик расправил плечи, оперся плечом о косяк двери, задумался. Стар. Определенно стар. И хорошо, что судьба не забыла его совсем и послала ему хорошего помощника. Правда, чтобы оформить пребывание в доме Алима Ризаматова как военнопленного, пришлось дать взятку знакомому офицеру из комендатуры.

С улицы, со стороны фасада, дом Вагнера украшала узорчатая железная изгородь. Сам дом состоял из пяти комнат с мезонином. Все здесь было сделано так, как хотелось хозяину. Он долго обдумывал проект: расположение комнат, окон, дверей, кухни, кладовой, ванной. Когда дом был окончен, старик сказал: «Это то, о чем я мечтал». Одного не мог предусмотреть Вагнер: он проектировал с расчетом на семью в четыре-пять человек, а пришлось жить одному. Ушли от него поочередно два сына, ушла жена. Ожидать их нечего. Они ушли туда, откуда никто еще не возвратился.

У окна кладовой висела металлическая клетка. Эту клетку принес когда-то его первый сын, Отто. Он очень любил птиц. В первый весенний день Отто выносил клетки со своими пернатыми на воздух, развешивал их на стене и открывал дверцы. Прошли годы. Отто вырос, стал мужчиной, а церемония освобождения птиц повторялась неизменно из года в год.

На старом беккеровском пианино, в покрытом пылью чехле, покоилась скрипка. И, глядя на нее и на пианино, старик думал о Карле, младшем сыне, и своей верной подруге Эльзе. Как часто в тихие летние вечера, сидя в качалке на открытой веранде, слушал он мелодии Бетховена, Моцарта… Эльза была родственницей известной немецкой пианистки Софии Ментер и от нее унаследовала мастерство игры на рояле. Любовь к музыке она передала младшему сыну, Карлу… Да, все в доме напоминало о них — все, буквально все…

Вагнер погрузился в воспоминания. Солнце поднималось над садом, оно осветило дом и уже коснулось лучами огромного куста белых флоксов на клумбе, рассыпалось по дорожке, усыпанной мелким гравием…

В железную калитку резко постучали.

— Кто бы это? — проговорил вслух Вагнер и быстрыми, мелкими шагами направился к калитке.

На улице стоял незнакомый Вагнеру человек в штатском сером костюме.

— Вы Альфред Вагнер? Архитектор?

— Был когда-то архитектор, а теперь только Вагнер.

— Пойдемте со мной… у меня за углом машина…

— Куда и зачем?

Посетитель отвернул рукой борт пиджака и показал металлический значок.

… Через несколько минут машина остановилась около мрачного трехэтажного здания. На втором этаже, у двери под номером семьдесят восемь, Вагнера заставили подождать, потом любезно пригласили в комнату.

За столом сидел угрюмый и очень худой человек с бесцветными глазами. Он был поглощен чтением какой-то бумаги и не обратил на вошедшего никакого внимания. Вагнер стоял, держа в руках свою маленькую соломенную шляпу. Так продолжалось минут пять. Наконец человек оторвал глаза от бумаги, поднял голову и, кивнув в сторону кресла, произнес металлическим голосом:

— Садитесь.

Вагнер сел в кресло, положил шляпу на колени и приготовился слушать.

— Вы знаете, где находитесь?

— Вывески я не видел, но догадываюсь, — ответил Вагнер.

— Я майор Фохт.

— Очень приятно…

Улыбка искривила лицо Фохта и через секунду исчезла.

— Мы вызвали вас по делу. Старик кивнул головой.

— Вы живете один?

— Нет. Со мной живет работник из военнопленных.

— Двое — на весь дом из пяти комнат с мезонином?

— Да.

— Вам не тесно?

Пока он, Вагнер, этого не чувствовал. Почему ему должно быть тесно?

— Мы решили поселить к вам двух человек…

— Квартирантов?

— Да, они вам будут платить за квартиру.

— Поселить независимо от того, хочу я этого или нет?

— Да, независимо. Вагнер пожал плечами.

— Но дело не в этом… — продолжал Фохт.

— А в чем?

— Сейчас узнаете… Это наши люди. И все, что они будут делать в доме, должно умереть в его стенах. Вы поняли?

Старик немного побледнел, что не укрылось от собеседника.

— Не волнуйтесь и не стройте никаких предположений. К вам мы пока никаких претензий не имеем. Сын — одно дело, отец — другое…

Вагнер побледнел еще больше.

— Мой сын сложил голову на фронте, и мне нисколько не…

— Я имею в виду не этого сына, — резко прервал его Фохт, — а первого.

Старик опустил голову. Воцарилось молчание.

Майор вышел из-за стола и уселся напротив Вагнера. Достав из кармана кожаный портсигар, он раскрыл его и протянул старику.

Вагнер помотал головой. Он не курит.

— Я знаю, что вы курите. Вагнер развел руками.

— У вас очень строптивый характер, — закуривая сигарету, сказал майор. — Вы принимаете близко к сердцу всякую мелочь.

Вагнер молчал.

— Вы всё прекрасно понимаете, но притворяетесь… Если вы не настроены продолжать беседу, давайте подведем итоги. Завтра к вам придут двое и скажут, что они от Фохта. Предоставьте им комнату, если можно — две. Постарайтесь объяснить соседям или знакомым, что вам дали еще двух военнопленных. Человек вы одинокий, работы по дому и на приусадебном участке много. Это подозрений не вызовет. Но… еще раз предупреждаю: все, что увидите и услышите, должно остаться при вас. Надеюсь, вы не захотите причинять неприятностей своим родственникам…

— Кого вы подразумеваете?

— Вашего племянника Рудольфа Вагнера. Старик тяжело вздохнул и поднялся:

— Можно уходить?

— Да, только хорошо запомните, о чем мы договорились… До квартиры вас проводят.

Майор прошел на свое место и нажал кнопку. В кабинете появился человек, привезший Вагнера.

— Отвезите господина Вагнера домой, — приказал майор.

К Альфреду Вагнеру пришла беда. Старик никак не думал, что его дом, наполненный воспоминаниями о дорогих, близких сердцу людях, превратится в меблированную квартиру, в приют для лиц, пользующихся покровительством майора Фохта. Он никак не мог примириться с мыслью, что сегодня или завтра придут какие-то двое, о делах которых надо молчать, расположатся как хозяева, начнут командовать, требовать, устраивать скандалы. Они полезут в его библиотеку, станут трогать любимые книги, они будут прикасаться к вещам, которые он оберегает как святая святых.

Что это за люди? Откуда они взялись? Солдаты? Так им место в казарме. Офицеры? Так для них много квартир в центре города.

Вагнер взволнованно ходил из угла в угол. Убирать вещи из комнаты или оставить их?

Помочь некому и посоветоваться не с кем — Алима он с утра отправил на картофельное поле.

Три дня спустя Альфред Вагнер и его работник сидели в кабинете над небольшой ученической картой Европы, лежащей на столе. За июнь и часть июля союзники овладели многими французскими городами.

— Часы истории отбивают свое время, — сказал Вагнер, — дело идет к развязке. Это понятно даже мне, штатскому человеку.

Шлепая по полу домашними туфлями, он подошел к этажерке и, взяв пачку газет, положил ее на стол поверх карты и стал просматривать статьи.

— Господам, которые пишут, мало дела до народа, — заметил он. — Что думают люди, что они хотят — это их не интересует. Они только рассуждают и говорят красивые фразы. — Вагнер поправил очки и приблизил к глазам страницу. — Еще неделю назад газеты кричали о контрнаступлении, о линии обороны, обещали какое-то секретное оружие, разъясняли, уговаривали, не скупясь на ложь и преувеличения. Эти писаки думают, что они в состоянии успокоить людей и вселить в них веру. Они ошибаются. Люди думают о завтрашнем дне. — Вагнер посмотрел на Ризаматова: — Ты, конечно, понимаешь, что это значит.

— Вам жаль свою страну, которая на ваших глазах идет к гибели? — тихо спросил Алим.

Вопрос собеседника причинил острую боль сердцу. Он, старик, не раз и сам задавал себе этот вопрос.

— Мне жаль мой народ, — сказал он просто и искренне. — Ваш Герцен говорил: «Народ нельзя назвать ни дурным, ни хорошим. В народе всегда выражается истина. Жизнь народа не может быть ложью». И вот народ мне жаль. Все тяготы и удары судьбы ложатся на его плечи. Его придавили, его терроризировали, примяли, морально изуродовали. Нравственная кабала достигла у нас невиданных размеров. Что может быть страшнее, когда народ лишается не только голоса, но и веры в свое счастье! Нацисты отбросили нас на тысячи лет назад, они столкнули с правильной исторической дороги целый народ, народ умный, способный, энергичный, и не только столкнули… Народ отупел, начал умственно вырождаться… Это и помогло фюреру привести страну к войне. Сотни тысяч погибли на фронте, сотни тысяч изнывают в лагерях. Кровью народа пропитана вся Германия… Тяжело, очень тяжело быть свидетелем нацистского режима!

Ночью Вагнеру не спалось. Он думал о своих новых квартирантах.

В их распоряжение был предоставлен мезонин, состоящий из двух небольших, но очень удобных и обставленных всем необходимым комнат. Квартиранты вели себя хорошо, старались ничем не стеснять хозяина. Но многое в них Вагнера удивляло. Вагнер вскоре догадался, что они не немцы, скорее всего — чехи. Именно так говорят чехи, овладевшие немецким языком не в Германии, а в России. Это открытие взволновало старика. Что заставило молодых, видимо образованных людей изменить своей родине и связать свою судьбу с нацистами? Зачем они забрались так далеко? Что хочет из них сделать Фохт? Как они смотрят на то, что Советская Армия подходит к границам Германии, а с запада приближаются войска американцев и англичан?

Одно казалось Вагнеру несомненным: в его доме — изменники, предатели своей страны. А такой сорт людей требует особой осторожности, бдительности. Старик в первый же день предупредил обо всем Алима. Решили придерживаться единой тактики: молчание, замкнутость, отказ от сближения с жильцами.

Сейчас, когда в доме наступила тишина, старик настороженно вслушивался в каждый шорох, в каждый звук. Разгоряченный опасениями мозг строил самые фантастические предположения.

Вагнер встал и на цыпочках вышел в переднюю, к лестнице, ведущей в мезонин. Здесь он остановился. Наверху было тихо. Где-то пел неугомонный сверчок.

«Спят, наверно», — подумал старик и, успокоенный, вернулся в свою комнату.

Но квартиранты и не думали спать. Два окна мезонина, плотно завешенные ковром и одеялами, не пропускали наружу свет. За освещенным яркой лампой столом, с наушниками на голове, сидел Грязнов. Сегодня четверг — условное время, и Андрей жадно ловил позывные Большой земли, данные «Грозным».

Ожогин внимательно следил за своим другом, за положением его руки, за выражением лица. Грязнов вдруг весь напрягся, бросил на Никиту Родионовича радостный взгляд и начал отстукивать ключом.

Это была первая связь с Большой землей. Если в условиях покинутого ими оккупированного города работа почти любой нелегальной радиостанции могла быть обнаружена врагом, то здесь, в Германии, такая возможность значительно возрастала. Значит, надо было изобрести что-то, что исключало бы возможность провала.

Помог делу Долингер. Ему было лень составлять своим ученикам по два раза в день тексты для тренировочных передач, и они получили возможность передавать депеши вольного содержания.

После долгого раздумья друзья решили так составлять депеши, чтобы они не навлекли на себя подозрений со стороны Долингера и в то же время содержали в себе те данные, которые интересуют Родину.

Прежде всего это решение следовало передать на Большую землю. Туда надо было передать и условный код, чтобы в слове или фразе, ничего не значащей для Долингера, свои могли найти то, что вложили в них Ожогин и Грязнов, — то, что интересовало Родину.

Через двенадцать минут Грязнов окончил передачу и получил подтверждение Большой земли в ее приеме. Теперь надо было ждать ответа.

Андрей свернул рацию, закрыл чемодан и спрятал его.

— Как? — спросил Ожогин.

— Приняли… Слушать приказали через три часа.

Три часа — это много: можно и отдохнуть. Спать, конечно, не хотелось. Друзья прилегли на одну кровать и начали беседовать.

Сегодня — четвертая ночь на новом месте. Они внимательно присматривались к хозяину дома — Вагнеру, о котором были наслышаны частично от Юргенса, частично от Долингера. Вагнер у гитлеровцев слыл за человека не совсем благонадежного: поэтому-то их к нему и водворили. Старший сын старого архитектора, коммунист, задолго до войны был арестован, и с ним, кажется, расправились гестаповцы. Младший сын, Карл, пропал без вести на Восточном фронте. По так ли это в действительности? Сведения нуждались в проверке.

Не укрылись от глаз Ожогина и Грязнова отношения, существовавшие между Вагнером и его работником. Наедине они обращались друг с другом очень просто; в присутствии посторонних Вагнер на работника покрикивал.

При каких обстоятельствах Алим попал в плен? Как завладел им Вагнер?

Не укрылось от друзей и то, что в доме Вагнера несколько раз появлялись посторонние лица, с которыми хозяин уединялся. Цель их прихода была неясна. А два дня назад Ожогин стал свидетелем интересного эпизода.

Рано утром Никита Родионович через окно вылез на крышу дома и стал устанавливать антенну. Потоки солнечного света били в лицо, в глаза, мешали работать. Ожогин повернулся спиной к солнцу, уселся около стены мезонина и начал соединять два куска провода. Внизу лежал двор, дальше — соседний сад, а еще дальше начинался лесок. Никита Родионович хотел уже подняться и подвесить антенну, когда увидел в саду работника Вагнера. Тот подошел к большой яблоне, осмотрелся вокруг, быстро сунул руку в дупло, извлек оттуда не то сверток, не то узелок небольшого размера и быстро спрятал его в карман. Потом так же быстро вернулся в дом.

«Вот это номер… — сказал про себя Никита Родионович и постарался запомнить яблоню. — Что же он там спрятал?»

Закончив установку антенны и возвратившись в комнату, он рассказал обо всем виденном Андрею.

— Давайте дальше понаблюдаем, — предложил Андрей.

В течение двух дней друзья поочередно вели наблюдение за яблоней. Вагнер и его работник подходили к ней дважды. Каждый раз они что-то извлекали из дупла и уносили в дом.

Характерно, что появление хозяина или работника в саду около яблони совпадало с приходом в дом кого-либо из посторонних. Один раз пришел нищий, второй раз — мастер-водопроводчик, третий — трубочист, четвертый — электромонтер, проверявший счетчик.

— Тут определенно что-то нечисто, — рассуждал Никита Родионович.

— Единственный выход — самим залезть в дупло и убедиться воочию, что там хранится, — предложил Андрей.

Никита Родионович не возражал.

Ночью, когда в доме все успокоилось, Андрей вышел в сад и, запустив руку в дупло, извлек объемистый сверток, перетянутый шпагатом. Упрятав его в карман, юноша возвратился в мезонин, где его с нетерпением ожидал Никита Родионович.

В свертке оказалось несколько сот листовок размером в почтовую открытку.

— Понимаешь, в чем дело? — спросил Ожогин, вынимая из свертка одну листовку. — Быстренько пойди и положи все на место. Возможно, что они понадобятся раньше, чем мы думаем.

Андрей положил листовки в карман и тихо, стараясь не производить шума, отправился вниз.

В листовке говорилось о том, что честные немцы должны содействовать победе союзников, уничтожать гестаповцев, эсэсовцев — подлинных врагов будущей Свободной Германии.

В ту ночь друзья долго не могли заснуть.

— Что же это получается, Никита Родионович? — спрашивал Андрей. — Куда мы попали?

— В очень интересный дом! — весело отвечал Ожогин. — Только осторожность, осторожность и еще раз осторожность! Можно полагать, что наш хозяин связан с какой-либо патриотической организацией немцев. При помощи листовки я постараюсь вызвать его на откровенный разговор.

… Время пробежало незаметно, и за несколько минут до начала радиосеанса Грязнов извлек из чемодана рацию.

С каким трепетом ожидали друзья первой весточки, первого привета с Большой земли! Какими долгими казались короткие минуты!

Андрей аккуратно очинил пять карандашей, положил их перед собой, придавил пресс-папье несколько листков бумаги, чтобы они не двигались, и приладил наушники.

И наконец Родина заговорила…

Ожогин в возбуждении ходил по комнате, а Грязнов заносил на бумагу знаки.

Почти полчаса длился прием, но это уже не волновало друзей: чем больше передавала Большая земля, тем лучше.

— Нате… — проговорил Андрей, сбрасывая наушники и протягивая исписанный лист старшему товарищу.

Андрей стал укладывать рацию, а Ожогин уселся за расшифровку депеши. Прошло с добрый час, прежде чем непонятные на первый взгляд строчки приняли определенный смысл.

Большая земля одобрила инициативу своих разведчиков-патриотов. Больше того: им сообщался расширенный код, значительно облегчавший передачи в отведенное для работы с Долингером время. Родину интересовали определенные данные, и обо всем этом было сказано четко и ясно.

— Никита Родионович, мы опять не одни, опять вместе со всеми! — Андрей, веселый, возбужденный, заходил по комнате.

— Да, Андрюша, — Никита Родионович обнял друга за плечи, — мы снова на боевой вахте, и от пас ждут активных действий.

Главное заключалось в том, что в будущем, проводя сеансы с Большой землей, друзья могли не бояться за последствия: ведь они попросту «занимаются» с Долингером, выполняют его задания.

Тут же продумали текст радиограммы на завтрашний дневной сеанс. Надо было спросить Большую землю, известна ли ей судьба немецкого солдата Карла Вагнера.

Примерно через час Ожогин потушил свет, снял с окна маскировку и распахнул створки рамы.

— Постоим так, Андрюша, — тихо сказал Никита Родионович, — помечтаем каждый про себя.

5

Днем все население городка выгнали на земляные работы. В садах, скверах, в тенистых аллеях спешно рылись длинные и короткие зигзагообразные щели и окопы. Во дворах и на площадях оборудовались крытые, с несколькими выходами бомбоубежища.

От работ никто не освобождался. Вместе со всеми копали сухую землю недалеко от гостиницы старик Вагнер, его работник Алим, Ожогин и Грязнов. Немцы работали нехотя, как будто не понимая, что происходит; тревожными взглядами провожали пролетавшие в небе самолеты.

На город за все годы войны не упало ни одной бомбы, но беженцы — берлинцы и мюнхенцы — рассказывали столько ужасов, что стыла кровь в жилах. «Неужели дойдет очередь и до нас?» — думали многие горожане.

Работы прекратились внезапно из-за надвинувшейся грозы. Порывистый ветер поднял к небу столбы пыли, затмившие солнце; начался дождь.

Все бросились врассыпную. Ожогин и Грязнов, потеряв Вагнера и его работника, хотели бежать домой, но дождь усиливался с каждой минутой. Пришлось укрыться в гостинице Моллера.

Моллер обрадовался неожиданному появлению бывших жильцов и тотчас провел их в свою контору.

— Как не стыдно! — начал с укором хозяин. — Как только уехали из гостиницы, так и забыли о нас. Неужели нельзя урвать часок-другой, чтобы забежать в гостиницу и проведать своих искренних друзей?.. Да! — вдруг спохватился он. — Я совсем забыл спросить: у кого на квартире вы остановились?

— У Вагнера, на Альбертштрассе, — ответил Никита Родионович.

Моллер почесал за ухом и, прищурив глаз, посмотрел в потолок, что-то, видимо, припоминая.

— Не архитектор ли ваш Вагнер?

— Совершенно верно, — подтвердил Грязнов. — Вы его знаете?

Хозяин гостиницы загадочно улыбнулся и подмигнул Ожогину:

— Хозяин у вас того… птичка!

— Не понимаю, — удивленно поднял брови Ожогин. — Вы что-нибудь про него знаете?

— Как же, даже знаком немного, хотя афишировать такое знакомство в наше время небезопасно. Сам-то Вагнер, собственно говоря, ни рыба ни мясо, а вот старший сын — дело другое.

— Значит, птичка не он, а старший сын? — внес поправку Грязнов.

— Совершенно верно, — заулыбался Моллер, — именно старший сын. Он был коммунист. Его убили во время демонстрации.

Ожогин и Грязнов незаметно переглянулись.

— Вы сказали — старший сын? — делая вид, что не придает значения услышанному, спросил Никита Родионович. — Значит, у него были еще сыновья?

— Младший тоже погиб, но на фронте, в сорок первом году. Кажется, под Москвой.

Моллер замолчал, затем энергично встряхнул головой и продолжал:

— А вы сегодня тоже работали?

— Да, трудились вместе со всеми.

— Не пойму, для чего это! Неужели и наш город будут бомбить?

— Трудно сказать, — заметил Никита Родионович. — Похоже, что будут.

— Как по-вашему, — не успокаивался Моллер, — кто лучше: русские или американцы?

Ожогин уклонился от ответа. Открыв окно, он выглянул на улицу:

— Дождь, кажется, кончился. Пойдем, Андрей.

Друзья поднялись и, несмотря на уговоры Моллера посидеть еще с полчасика, распрощались и покинули гостиницу.

Вечером, увидя Вагнера сидящим в саду, на скамье с газетой в руках, Никита Родионович подошел к нему и подал листовку, изъятую ночью из дупла старой яблони:

— Это я поднял вчера на полу в столовой.

Старик побледнел и быстро отвел глаза от пристального взгляда Ожогина. Он растерялся и, делая вид, будто знакомится с содержанием листовки, старался выиграть время, чтобы ответить что-нибудь вразумительное и не выдать себя.

Никита Родионович продолжал молча стоять около Вагнера. Ему было жаль старика, но интересы дела и положение друзей требовали крайней осторожности, строгой проверки.

Вагнер понимал, что он слишком долго читает листовку, что пора ответить квартиранту, но что сказать, он так и не придумал, — беспомощно развел руками и посмотрел на Ожогина. Капельки пота, точно мелкие росинки, выступили на его лбу.

— Не могу ничего сказать, — проговорил он наконец. — Я просто поражен… как могла такая вещь оказаться в моем доме…

— Возможно, принес ваш работник? Он как, надежный человек?

— Что вы! Что вы! — запротестовал старик. — Это исключено. Его совершенно не интересует политика. Он — добросовестный батрак, и все… — И он вновь отвел глаза под пристальным взглядом Ожогина.

— Да, но тогда как же объяснить… — продолжал Никита Родионович.

— Не знаю… не знаю… Тут какая-то провокация. Среди моих редких посетителей нет людей подозрительных, занимающихся такими делами…

— За это, — прервал старика на полуслове Ожогин, — по головке не погладят. Особенно сейчас… Значит, вы затрудняетесь ответить? — И Никита Родионович протянул руку к листовке, желая взять ее обратно.

— Она вам нужна? — спросил Вагнер и смутился.

— Мне — да, а вам, по-моему, не нужна, — ответил Ожогин и, сунув листок в карман, прошел в дом.

Несколько минут Вагнер сидел без движения, глядя в одну точку. На него нашло оцепенение, в глазах стоял туман.

Не заметив упавшую со скамьи газету, старик медленно поднялся, чувствуя слабость во всем теле, и неуверенно направился к дому.

Наблюдательный Алим сразу заметил перемену, происшедшую с Вагнером.

— Что случилось? — тревожно спросил он. Вагнер тяжело опустился на кухонную табуретку.

— Плохо, Алим, очень плохо… Нас с тобой ждут большие неприятности… — И он рассказал о происшедшем.

Ризаматов, чистивший картофель, отложил в сторону нож, вытер руки и прикрыл дверь в кухню.

Как могла листовка попасть в столовую? Ни он, ни Вагнер не заходили туда с листовками. Они проносили их по мере надобности в кухню и здесь передавали кому следует.

— Тут что-то не так, — сказал Алим. — Не обнаружили ли они дупло?

Вагнер нахмурил лоб и задумался:

— Не думаю… А впрочем, кто знает…

Вагнер и Алим просидели в кухне до поздней ночи, высказывая различные предположения и догадки. Настроение старика и юноши ухудшилось, когда квартиранты вышли из дома.

— Пошли докладывать, — заключил Вагнер.

— Сволочи! — со злобой сказал Алим и сжал кулаки. Остывший вареный картофель стоял на столе, но до него никто не дотрагивался. Об ужине забыли, каждую минуту ожидали ареста.

— В дупле у нас ничего нет? — спросил Вагнер.

— Пусто, — ответил Алим.

— Мы ничего не знаем, ничего не видели, никто к нам не ходит… Так и будем говорить. А наших надо предупредить на всякий случай… Ты завтра в поле не ходи.

Старик поднялся, прошел в спальню и лег. Однако уснуть он не смог и вздрагивал при каждом звуке и шорохе.

Алим вовсе не ложился спать, решив ждать прихода квартирантов.

В полночь раздались шаги в доме и сдержанный говор. Старик и Алим насторожились.

Возвратились квартиранты. Они прошли наверх, и в доме воцарилась прежняя тишина.

Только под утро Вагнер и Алим заснули, но сон не принес отдыха взвинченным нервам.

Вагнер терялся в догадках. Он не сомневался в том, что листовка уже находится в руках какого-нибудь Фохта и тот строит планы разоблачения и поимки как авторов, так и распространителей ее. Но почему никто не пришел? Надо обязательно предупредить остальных.

Спустя некоторое время Алим вышел на улицу и занялся необычным делом: вооружившись лопатой, он стал счищать траву, которая росла на тротуаре между каменными плитами.

Примерно через полчаса на улице показался человек. Поравнявшись с Алимом и услышав от него несколько слов, он прошел мимо дома, не заглянув к Вагнеру. Еще через полчаса Алим прервал работу и покинул улицу.

— Предупредил, — улыбнулся Грязнов, осторожно наблюдавший из окна мезонина за Алимом.

— Напугали мы их, Андрюша, — заметил Ожогин. — Я понимаю их состояние и убеждаюсь в том, что тут мы имеем дело с честными людьми. Надо поскорее все объяснить, а то напортим только.

…Ночью, возвратившись с занятий от Долингера, друзья не вошли в дом, а незаметно углубились в сад и сели на одну из дальних скамеек. Отсюда, из-за кустов сирени, хорошо была видна большая часть сада. В течение часа тишина ничем не нарушалась. Друзья уже хотели покинуть свой наблюдательный пункт, как вдруг явственно услышали шум. Кто-то спрыгнул с задней стены и затих. Прошло несколько минут. Раздались осторожные шаги. По тропинке, в трех метрах от друзей, прошел мужчина. Ожогин и Грязнов затаили дыхание. Незнакомец приблизился к яблоне, задержался около нее на несколько секунд и вернулся обратно. Друзья не увидели, а услышали, как он вскарабкался на стену и спрыгнул по ту сторону.

— В дупле опять что-то есть, — сказал шопотом Ожогин.

— Это мы сейчас узнаем, — ответил Андрей.

Оба вышли из укрытия и осторожно приблизились к яблоне. Нетерпеливый Андрей опустил руку в дупло:

— Ого! Опять листовки, и много…

— Тише, — предупредил Никита Родионович. — Вынимай.

Тугая пачка листовок была перетянута шпагатом. Ожогин вытащил из середины несколько штук, а остальные положил обратно. Едва он успел это сделать, как раздался скрип дверей. Друзья быстро укрылись за стволами деревьев. С крыльца дома спустился старик Вагнер и направился по дорожке. На полпути он остановился, постоял с полминуты, как бы что-то обдумывая, а потом подошел к яблоне. Вынув из дупла сверток, старик подержал его, громко вздохнул и водворил его обратно.

Вагнер не знал, как поступить. Он намеревался встретить человека и предупредить его, но опоздал. Как же быть? Вынуть листовки из дупла и отнести в дом — рискованно и неразумно; оставить здесь — тоже. Сжечь! Это, пожалуй, самое верное средство, самый лучший выход из положения. Взять сейчас их с собой в кухню, облить керосином и сжечь, чтобы даже следа не осталось. Но Вагнер заколебался. Он отлично знал, какой ценой оплачиваются эти маленькие листочки бумаги, сколько ночей, сил, здоровья отнимают они у патриотов, какой угрозе и опасности подвергаются товарищи, выпускающие их. Неужели то, что создано упорным, опасным трудом, что должно завтра, послезавтра широко разойтись по рукам, он, Вагнер, возьмет и уничтожит за несколько минут?

«Нет-нет! — прошептал старик. — Пусть лежат. Пусть будет, что будет…»

…Ночь эта была еще тревожнее, чем прошлая. Вагнер ждал обыска, но никто не появлялся. Не пришли и днем. Это еще больше обеспокоило старика. Вагнер опасался слежки, поэтому Алим постоянно дежурил у окна. Все товарищи, кроме Гуго Абиха, были предупреждены. Гуго был товарищем сына Вагнера — Отто. Тогда, при убийстве Отто, он чудом вырвался из лап гестапо: ему удалось скрыть свою принадлежность к компартии.

Гуго не взяли в армию из-за сильной близорукости, и он работал чертежником в лаборатории авиационной фирмы «Фокке-Вульф».

Но Гуго не появлялся. Неужели с ним что-нибудь стряслось?

Вагнер и Ризаматов не находили себе места, с минуты на минуту ожидая появления гестаповцев.

Ожогин и Грязнов умышленно избегали встреч с хозяином, но внимательно следили за ним. Сверток так и лежал в дупле, и им было ясно, что Вагнер, под угрозой провала, не берет его. Но кому-то он должен все же сдать листовки!

Прошло три дня. Никита Родионович, лежа на кровати, обдумывал текст радиограммы, которую они должны были передать на Большую землю.

— Во двор вошел незнакомый человек, — раздался голос Андрея.

Ожогин поднялся с кровати.

— Смотри за садом, — предупредил Никита Родионович.

Грязнов разулся, открыл окно и, посмотрев во все стороны, вылез на крышу. Он улегся около стены мезонина, откуда был виден сад, и стал наблюдать. От нагретой солнцем крыши шел жар. Припекало живот, руки, грудь, но Андрей терпел. Не менее чем через полчаса в саду показался Вагнер. В руках у него была клеенчатая сумка. Он медленно прошелся по центральной дорожке вглубь сада, постоял несколько секунд у стены, а на обратном пути подошел к яблоне, быстро вынул из дупла сверток и положил его в сумку. Держал себя старик неуверенно, настороженно, будто чувствовал, что за ним кто-то наблюдает.

— Листовки в доме, — доложил Грязнов, возвращаясь в комнату.

— Ну, пойду побеседую со стариком в открытую, — решительно заявил Ожогин. — Я верю, что и в Германии есть подлинные патриоты-антифашисты, которые поймут нас, с которыми нам по пути. Если же все-таки мы натолкнемся на предательство, то сумеем объяснить гестапо, что мы, как «сотрудники» Юргенса, должны были пойти на провокацию в целях разоблачения подпольной организации.

— Правильно, Никита Родионович, — согласился Андрей, — мысль хорошая. Бездействовать нельзя, а выкрутиться мы всегда сможем.

Никита Родионович надел пиджак, положил в карман взятые из дупла листовки и спустился вниз. Бесшумно, по мягкой ковровой дорожке, он достиг кабинета. Прислушался. До слуха долетели отрывки приглушенного разговора между хозяином и гостем.

— Я боюсь ареста. Чувствую, что мне его не избежать, — произнес Вагнер.

Ожогин хотел войти, но раздумал и остался в гостиной, рассматривая большую вазу, отделанную ляпис-лазурью.

Наконец дверь кабинета открылась, и в гостиной показался гость Вагнера — худощавый блондин лет двадцати семи, среднего роста. Он на секунду остановился и, встретив безразличный взгляд Ожогина, направился к выходу.

Подождав некоторое время и видя, что Вагнер не показывается, Никита Родионович решил сам пройти к нему.

Окна кабинета выходили в сад и сейчас были задрапированы тяжелыми портьерами. На стенах в рамках висели проекты различных зданий, созданных рукой архитектора и получивших в свое время право на жизнь. Углом стоял резной письменный стол, а около него два удобных тяжелых кресла. Старик сидел за столом, опершись головой на руки и закрыв ладонями лицо. Он был так занят собственными мыслями, что не заметил появления Ожогина. Когда Никита Родионович положил перед ним пачку листовок, Вагнер вздрогнул, откинулся на спинку стула и, испуганно глядя на Ожогина, замер в неподвижной позе.

— Я хотел лишь предупредить вас, — мягко начал Никита Родионович, — чтобы вы ни меня, ни моего друга не опасались…

Вагнер молчал. Левая щека его заметно подергивалась. Старик не знал, как вести себя с опасным квартирантом, не знал, что ответить ему. Он не мог избавиться от мысли, что гестапо специально подослало к нему своих лазутчиков и через них пытается разоблачить патриотическую деятельность антифашистов.

— Еще раз повторяю, — продолжал Ожогин, — что вы можете нас не опасаться и вести свое доброе дело. Нам известно, что к вам приносят листовки и что вы их распространяете. Только что ушедший от вас человек понес листовки, хранившиеся у вас. Нам известно и кое-что другое. — Ожогин вынул из кармана листочек бумаги и подал Вагнеру.

На листке были написаны фамилия, имя и год рождения его сына, время призыва на военную службу, номер части, в которой он служил.

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать! — взволнованно произнес Вагнер.

— Речь идет о вашем сыне Карле, якобы погибшем на фронте. Но ваш сын жив. Зимой сорок второго года он, уничтожив предварительно двух офицеров и водителя бронемашины, ушел к советским партизанам и сейчас работает у них переводчиком, как владеющий русским языком.

Старый архитектор взялся за сердце, глаза его стали влажными. Прощание с сыном в тот далекий летний день встало перед ним во всех деталях. Он вспомнил слова, сказанные Карлом при расставании: «Отец! Воевать с русскими я не хочу. Не потому, что я трус, что не люблю родину, а потому, что надо быть таким же честным немцем, каким был брат». Тогда Вагнер горячо обнял сына, поцеловал в глаза и ничего не сказал. Потом пришло извещение, что Карл Вагнер погиб на фронте.

— Кто вы такие? — не смог сдержаться Вагнер. — Откуда вы?

— Я и мой друг — русские, — ответил Ожогин. Этого старик никак не ожидал.

— Да, русские, — подтвердил Никита Родионович. — И не те, за кого вы нас принимаете.

Пребывание сына Вагнера на стороне советских партизан, о чем было получено уведомление Большой земли, давало основание говорить с хозяином дома начистоту, а отзывы о нем Юргенса и Моллера лишний раз говорили в пользу старого архитектора. Был, конечно, во всем этом определенный риск, но риск благоразумный и оправдывающий себя.

А в Вагнере боролись противоречивые чувства. Он знал, на что способны гестаповцы. Для них ничего не стоит объявить, что Карл жив, когда он мертв, или что Карл перешел на сторону советских партизан. Ведь если всему поверить, легко попасть в подготовленную ловушку. Чем мог квартирант подтвердить свои слова? Ничем.

— Не говорите о сыне… Не шутите со старым человеком… с отцом, — произнес наконец Вагнер вставая. — Это злые шутки.

Никита Родионович чувствовал душевные колебания Вагнера и решил привести последний, решающий аргумент, могущий рассеять все сомнения старого архитектора.

— Поверьте мне, Вагнер, как русскому коммунисту. Карл жив. Но меня интересует другое… Скажите, где хранится партийный билет вашего покойного сына Отто?

Вагнер вздрогнул, резко вскинул голову. Об этом знали только он и Карл. Отто ушел тогда, в последний раз, из дому с партийным билетом. Старику Вагнеру не удалось и похоронить сына. Об этом побеспокоились гестаповцы. А партийный билет Отто принес Гуго. Вагнер с младшим сыном спрятали билет. Куда — об этом, кроме них, не знала ни одна живая душа.

— Вы молчите, — продолжал Ожогин. — Ну что ж, я могу показать вам сам, где хранится билет. Идемте вместе в кладовую.

— Верю, верю, не надо… Это мог сказать вам только Карл… — И, схватившись рукой за край стола, Вагнер тяжело опустился в кресло.

6

Завтракали впятером — пятым был Гуго Абих. Завтрак проходил оживленно. Разговор шел о последних событиях.

В ставке Гитлера разорвалась бомба. Несколько человек из окружения фюрера были ранены, двое умерли. Гитлер отделался легкими ушибами: покушение не достигло цели.

— Непонятно, как попала бомба в это логово, ведь туда входят не все, — заметил Вагнер.

Гуго Абих был больше информирован о событии. Он рассказал, что портфель с бомбой оставил полковник Штауффенберг после доклада. По слухам, в заговоре участвовали видные военные. Гуго перечислил известные всем имена: генерал-фельдмаршал фон Вицлебен, генерал-лейтенант фон Хазе, генерал-полковник Бек, генерал-полковник Геппнер, генерал Ольбрихт, генерал-майор Штиф. Им удалось будто бы захватить узел связи, помещение верховного командования сухопутной армии. Но все закончилось провалом…

— Болтают много, — продолжал Гуго. — Одни говорят, что речь идет о заговоре кучки офицеров, другие — о настоящем генеральском бунте против бездарного военного руководства Гитлера. Во всяком случае, кто бы ни были заговорщики, это покушение знаменательно.

— Я очень рад случившемуся, — заметил Вагнер. — Немцы поднимаются на борьбу с Гитлером. Наш народ должен разбить гитлеровский режим.

— Да, народ обязан это сделать, — твердо произнес Гуго, — но заговорщики — это не народ: это кучка, ничтожная горстка офицеров, решившая ценой смерти своего бывшего кумира спасти собственную шкуру. Они поняли — правда, очень поздно, — что Гитлер ведет их в тупик, к поражению. А спрашивается: где они были, эти господа, раньше, когда Гитлер начинал свою кровавую авантюру? Разве они — в том числе Бек, Геппнер и прочие — не поддерживали его план похода на восток? Разве они не видели, к чему ведет безрассудная политика фюрера? Почему они молчали до сих пор? Даже сейчас — почему они не обратились к народу, к солдатам, а решили провести «дворцовый переворот»? Нет, народ здесь ни при чем! — Абих перевел дух и, встав из-за стола, заходил по комнате.

Грязнов и Ожогин с улыбкой наблюдали за Абихом. Он определенно нравился им все больше и больше.

Щуря близорукие глаза, Гуго Абих усердно протирал носовым платком стекла роговых очков.

В разговор вмешался Никита Родионович:

— Мне кажется, друзья, что заговорщики такие же фашисты, как и Гитлер, но они не хотят вместе с ним идти в могилу, они надеются спасти кадры нацистов, кадры офицерства, спасти армию, не допустить вторжения в Германию советских войск. Может быть, они даже лелеют надежду договориться с англичанами и американцами, чтобы с меньшими потерями выйти из кризиса, сберечь силы.

— Это похоже на истину, — согласился Гуго.

Он посмотрел на часы и начал прощаться: нельзя было опаздывать на работу.

В комнате было душно. Все вышли в сад. Под его тенистыми деревьями держалась прохлада. Ожогин и Вагнер сели на скамью, Андрей и Алим — против них на траву. Закурили.

Вагнер спросил:

— Скажите правду: русские презирают нас, немцев, после того, что произошло?

Никита Родионович покачал головой:

— Наш народ, Альфред Августович, ненавидит фашизм. Мы знаем, что гитлеровцы виновны в духовном вырождении Германии. И ничто не остановит русских, чтобы разгромить фашизм.

— Да… — тихо проговорил Вагнер, как бы не слыша сказанного Ожогиным и продолжая свою мысль. — Хорошо, что есть на свете русские, Советская Россия. Благодаря вам, пройдя через большую горечь поражения и расплаты, воспрянет подлинная, свободная Германия… — Старик умолк, но его мысль продолжала работать, и он вместо слов только кивал головой и щурил свои умные глаза.

В последние дни Вагнера не покидало чувство огромной радости: о чем бы он ни думал, перед ним вставало лицо младшего сына.

Ночью Ожогин и Грязнов провели очередной радиосеанс с Большой землей. Наладилась регулярная связь: можно было советоваться, получать указания, узнавать о событиях в Советской стране и на фронтах.

Война подвигалась к границам Германии. Город, стоявший еще далеко от фронта, уже готовился к защите с воздуха и с земли. На дальних подступах его шло строительство оборонительных рубежей. Но только с востока: на западной окраине никаких работ не велось, как будто оттуда не ожидалась никакая угроза.

Утром Вагнер показал Никите Родионовичу новую листовку. В ней говорилось о том, что советские войска совместно с польской армией пересекли советско-польскую границу и вступили на территорию Польши.

Дочитать листовку Ожогин не успел: в парадное постучали. Вагнер пошел на стук и открыл дверь. Перед ним стоял Оскар Моллер.

— Сколько лет, сколько зим! — радостно приветствовал он Вагнера, ожидая, что тот подаст ему руку.

Но старик стоял, заложив руки за спину, и сухо спросил непрошенного гостя:

— Вы ко мне?

Это не смутило Оскара Моллера:

— И к вам и не к вам… У вас в доме поселились мои хорошие друзья, долгое время жившие у меня в гостинице. И я бы хотел их видеть…

Вагнер провел Моллера в зал, где сидел Никита Родионович. По лицу Ожогина старик сразу определил, что и он не особенно рад приходу незваного гостя. Но Моллера, видимо, было трудно чем-нибудь озадачить или смутить. Он быстро засеменил к Ожогину, схватил его руку и принялся трясти:

— Жена мне покою не дает: пригласи, говорит, обоих к нам на обед… Да-да, не улыбайтесь…

Никита Родионович хотя и заметил холодность, с которой Вагнер принял гостя, все же вынужден был пригласить Моллера сесть.

Моллер только этого и ожидал:

— Вы слышали, что происходит?

— Что именно?

— Заговор, заговор!

— А-а… — протянул Ожогин. — Об этом все знают.

— Но вы заметьте… — Моллер сделал паузу. — Заговорщики теперь всюду. Позавчера солдаты пехотного полка, только сформированного в городе, отказались грузиться и ехать на фронт. Да-да… Пришлось вызывать эсэсовцев. Те приехали на броневиках. Завязалась перестрелка… — Моллер неожиданно умолк.

— Ну, и дальше что? — поинтересовался Никита Родионович.

— Все-таки погрузились… Но кутерьма была изрядная. Говорят, что командир полка пустил себе пулю в лоб…

Никита Родионович видел, что Вагнер покусывает губы, поглядывает на стены, потолок, проявляя нервозность.

Исчерпав накопившийся запас новостей и сплетен, Моллер обратился к Вагнеру:

— А вы как оцениваете обстановку, старина? Вагнер прищурил глаза.

— Советую читать газеты и не задавать таких вопросов, — ответил он.

Никита Родионович с удивлением посмотрел на Вагнера, стараясь понять, почему он держит себя с гостем подчеркнуто резко.

— Я не пойму… — начал было Моллер. Но старик перебил его:

— Понимать нечего… Вы, я вижу, опять принялись за старое ремесло?

— Я бы вам не советовал…

Моллер неожиданно встал, двинул стулом, выпрямился и, бросив на старика взгляд, полный злобы, быстро направился к выходу.

— С ним нужна большая осторожность. Это известный гестаповский агент! — возбужденно проговорил Вагнер и зашагал по комнате.

В тот же день к Вагнеру неожиданно пришел руководитель антифашистской группы города Генрих Фель. Он жил далеко за городом, связь с ним поддерживалась через других лиц, и нужны были чрезвычайные причины, чтобы старый Фель совершил далекое путешествие.

Ознакомившись с характером дела, по которому пришел Генрих, Вагнер решил тут же подняться в мезонин к своим квартирантам.

— Вы понимаете, товарищ Ожогин, — торопливо начал он, — мой друг не знает русского языка, а у него в доме умирает русский, бежавший из тюрьмы. Я думаю, что повидаться с ним будет лучше кому-нибудь из вас… Умирающий, очевидно, хочет сказать что-то важное, а Генрих понять его не может. За старого Феля я ручаюсь, можете не опасаться.

Ожогин и Грязнов некоторое время колебались, но уверения и просьбы Вагнера заставили их решиться на знакомство с Фелем.

— Я его подготовлю и приведу сюда! — радостно сказал Вагнер. — Здесь нам никто не помешает. — И он вновь спустился вниз.

Через полчаса в комнату друзей вошли Фель, Алим и Вагнер.

Генрих был высокий, костистый, сильно сутулящийся человек. Долгая и тяжелая жизнь труженика оставила на его широком лице глубокие морщины.

Фель отрекомендовался путевым обходчиком железной дороги. Выразив свою радость по поводу встречи с русскими товарищами, он рассказал, что привело его к Вагнеру. Сегодня утром, обходя свой участок железнодорожного пути, он наткнулся на человека, лежащего в кустах. Генрих вместе с женой перенес неизвестного к себе в сторожку. С большим трудом его привели в сознание. У него две раны: одна — в области живота, другая — в правой части груди. Он потерял много крови, часто бредит и, как полагает Генрих, говорит по-русски. Неизвестный откуда-то бежал, его преследовали, ранили, но подробности понять невозможно.

Рассказ старого Феля взволновал Ожогина и Грязнова. Надо было что-то предпринять без промедления. Но следует ли идти кому-нибудь из них? Не будет ли это большой неосторожностью? Решили, что с Фелем пойдет Ризаматов.

… До конца города Ризаматов и Фель ехали в трамвае. Здесь, у старинных ворот, была конечная остановка, дальше начиналась шоссейная дорога, пересекавшая открытую местность.

Генрих пошел впереди, Алим — за ним, на значительном расстоянии: таков был уговор.

Солнце уже клонилось к закату. Идти было приятно, тело обвевал легкий ветерок. На горизонте вырисовывались контуры густого лесочка, тянувшегося в обе стороны. Алим с особым удовольствием вдыхал чистый воздух лугов.

Когда солнце скрылось за горизонтом, Фель и Ризаматов пересекли двупутную железную дорогу и по узкой тропе, идущей параллельно ей, пришли к сараю.

В сарае на деревянном сундуке лежал человек. На вид ему можно было дать лет сорок, не меньше.

Услышав, что кто-то вошел в сарай, человек с трудом открыл глаза и посмотрел на Ризаматова.

— Здравствуй, товарищ, — опускаясь на землю, произнес Алим и взял его за руку.

Раненый сделал усилие приподняться, но ответил лишь легким пожатием руки и заплакал. Он плакал беззвучно, слезы одна за другой катились по небритым щекам.

На груди у него Алим увидел выжженную цифру «916» — клеймо! Алим вздрогнул:

— Я свой, русский, комсомолец. Расскажи мне о себе, товарищ…

Глаза раненого засияли. Превозмогая боль, часто останавливаясь, он начал говорить:

— Зовут Василий… Кленов… Двадцать шесть лет, танкист, лейтенант. Попал в плен под Киевом. Башню танка заклинило снарядом, был контужен… В Тамбове у меня мать, отец… В сорок втором году перевели сюда, на немецкий завод…

Кленов говорил еле слышно, с трудом выговаривая отдельные слова.

… На восток от железной дороги, в пятнадцати километрах, в запретной лесной зоне, находится подземный завод. Территория его в радиусе пяти километров обнесена несколькими рядами колючей проволоки, через которую проходит электрический ток высокого напряжения. В многочисленных бараках на территории завода — до пяти тысяч военнопленных. Вся территория завода хорошо укрыта кронами деревьев и маскировочными сетями. С воздуха нельзя обнаружить ни бараков, ни подъездных узкоколейных путей, пересекающих лес, ни тщательно замаскированных труб, ни штабелей химических снарядов и авиабомб, изготовляемых заводом. Маскируется сетями также бетонная дорожка длиной в восемьсот метров для посадки и взлета самолетов. Железнодорожная ветка обрывается в километре от завода. Единственным ориентиром могут служить три озера, окружающие его территорию. Завод строился руками заключенных и военнопленных. Каждый из них имеет номер, выжженный на груди. И каждый должен умереть, чтобы унести с собой тайну подземной Германии. Ни одному из строителей завода не избежать смерти. В подземелье после окончания строительства допускаются только немцы. Пленные в последнее время используются на поверхности земли: на укладке готовой продукции, на погрузке ее в самолеты и вагоны, на черной работе по обслуживанию электростанции, водопровода. Сейчас фашисты приступили к истреблению всех пленных. Тысячи узников, в первую очередь потерявшие способность работать — больные, изнуренные, слабые, — уже уничтожены. Людей травят голодными собаками, загоняют в болото и расстреливают из пулеметов. Часть пленных, еще годных к какому-то физическому труду, увозят. Увозят неизвестно куда, но, по слухам, в специальные лагери, где есть крематории для сожжения. Сейчас на заводе остались только немцы. В предпоследнюю партию, подлежавшую вывозке, попал и он, Кленов. Ему удалось выброситься из закрытого вагона через окно. Охрана открыла стрельбу. Спас лес. Истекая кровью, обессиленный, он полз несколько часов, пока не потерял сознание…

— Вот, кажется, все… — слабеющим голосом произнес Кленов и, откинув назад голову, смолк на несколько секунд. — Запишите мой адрес… Скажите родным, как умер их сын…

7

Тесная связь, установившаяся у Грязнова и Ожогина с Вагнером, Абихом, а затем и с Генрихом Фелем, привела к активизации борьбы подпольной группы антифашистов. Как и предполагали друзья, группа работала обособленно, ни с кем не была связана. Генрих, характеризуя каждого участника, рассказал, что все они враги нацистов и не побоятся пойти на смерть во имя освобождения Германии. Многие способны вести активную подрывную работу.

Скоро представился случай показать себя на деле.

Гестаповцу Лодзе удалось напасть на след антифашистов. Он организовал слежку за участником подполья, наборщиком одной из типографий города. Угрозу надо было ликвидировать. Выполнить опасное задание взялся Абих: он подорвал ручной гранатой автомашину гестаповца. Лодзе был убит. Дело произошло в сумерках, и виновнику покушения Гуго Абиху удалось скрыться.

— Лодзе разорвало пополам, — доложил он, придя рано утром в дом Вагнера, — и никакой доктор ему уже не поможет.

Это была первая боевая операция антифашистов. Через несколько дней Гуго принес карту местности, на которой надо было искать подземный завод. Абих вынул ее из ящика стола инженера лаборатории, где работал. Для этого пришлось ждать ухода всех сотрудников из комнаты и подбирать ключ.

— Самая подробная, километровка… Молодец, Гуго! — похвалил Ожогин, беря карту из рук Абиха. — Она принесет нам большую пользу.

Все склонились над картой, рассматривая район предполагаемого нахождения подземного завода. На карте не было никаких обозначений: ни бараков, ни узкоколейки, ни бетонной дорожки, ни железнодорожной ветки. Но зато три озера действительно были указаны. Они образовывали как бы замкнутый треугольник, внутри которого, по словам Кленова, и находился завод.

Ожогин решил сегодня же ночью связаться с Большой землей и уведомить ее о подземном заводе.

Во время беседы принесли телеграмму, адресованную Вагнеру. Он развернул ее, прочел и криво усмехнулся. Телеграмма была от его племянника Рудольфа Вагнера. Он сообщал, что скоро приедет проведать дорогого дядю.

— Хорошо, что предупреждает, — сказал Вагнер: — такого племянничка надо остерегаться.

— Почему? — удивился Андрей.

— Он избрал себе дипломатическую карьеру. Вступил в нацистскую партию. Сейчас крутится вокруг Риббентропа — и не безуспешно. А имеет только одну цель — деньги — и не считается со средствами для ее достижения. Ко мне относится подчеркнуто нежно. Он видит, что я остался один, что мой дом и сад, которые ему очень нравятся, могут перейти к нему. Это и заставляет его осыпать меня знаками внимания. Но я, кажется, постараюсь сделать так, чтобы он никогда здесь не жил…

Вечером того же дня, почти одновременно, но с разных направлений, в сторожку Феля пришли Алим и Гуго Абих.

Генрих встретил гостей радушно и предложил поужинать.

Дом состоял из прихожей и небольшой комнатушки. Из двух маленьких окон открывался вид на железнодорожное полотно, проходящее в каких-нибудь пятнадцати метрах от дома. Стол, несколько стульев и шкаф для посуды составляли все убранство квартиры. В ней было чисто и уютно.

Из кухни вышла пожилая женщина, жена Генриха, и поставила на стол тарелку с вареным картофелем и миску с молодым зеленым горохом.

Фель познакомил гостей с женой и, улыбаясь, произнес:

— Я думаю, мы начнем не с картофеля. — Он направился к шкафу и вернулся к столу с пузатеньким фарфоровым графином и рюмками. — Этот особенный напиток собственноручно изготовлен Мартой.

Напиток был приятен на вкус, но до того густой, что напоминал ликер.

Кроме картофеля, гороха и нескольких кусочков суррогатного хлеба, на столе ничего не было, но салфетки, приборы, графин, чистая скатерть делали его нарядным, праздничным.

Ужин прошел в оживленной беседе. Фель рассказал, как он дважды женился, и оба раза на Марте.

Уходя в подполье от преследования гестаповцев, он сменил имя и фамилию, под которыми жил на родине. Так же поступила и жена. Они долгое время вынуждены были находиться в разных концах страны, а когда встретились, решили снова юридически оформить свой брак. Правда, это стоило немало денег.

Фель положил свою большую руку на плечо жены:

— Пять лет мы не виделись с Мартой. Из-за одного этого можно было второй раз жениться. А как вы полагаете, молодые люди?

Алим и Гуго весело рассмеялись.

Встречаясь с Генрихом, Алим каждый раз с любопытством приглядывался к нему. Старость, лишения и нужда не сломили этого мужественного и сильного человека.

— Я и не думал, что останусь жив и вырвусь из страшного нацистского водоворота. Сколько раз смотрел в глаза смерти… Прячешься бывало, мечешься из одного города в другой, спасаешь себя, а пользы никакой. Нам, коммунистам, разбитым, рассеянным, мучительно было сознавать свое бессилие.

— А у вас родные есть? — поинтересовался Алим.

— Есть. Брат.

— Кто он? Генрих задумался:

— Брат — чиновник. Я знаю, что он считает меня погибшим, и безусловно рад этому. Мое существование доставило бы ему много неприятностей: ведь меня преследовали как коммуниста.

… Когда гости собрались уходить, хозяин поднялся вместе с ними.

Марта немного удивленно посмотрела на мужа. Генрих обнял жену за плечи и с улыбкой сказал:

— Мы пойдем воздухом подышим. А ты ложись и отдыхай.

Марта ничего не ответила и молча проводила его до двери. Кто-кто, а уж Марта за тридцать два года совместной жизни с Генрихом знала, что означают эти прогулки. Она посмотрела вслед мужу и глубоко вздохнула.

… Поздняя луна растворилась в затянутом облачной дымкой горизонте. В лесу было совсем темно.

Широкая спина Генриха то скрывалась, то вновь появлялась среди стволов сосен. Он шел ровным шагом, сильно сгибая ноги в коленях и покачиваясь из стороны в сторону. После часа ходьбы Фель остановился и сказал своим спутникам:

— Сейчас пересечем дорогу, будьте осторожней.

— А если взять левее, для безопасности? — предложил Гуго.

— Нельзя, никак нельзя. Можем натолкнуться на ограждение территории завода, а там, как говорил Кленов, замаскированная сигнализация.

Вновь двинулись вперед, соблюдая меры осторожности. В здешних лесах, обжитых, исхоженных и расчищенных, попадалось очень мало зарослей и валежника, а поэтому и продвигаться было легко. Правда, это имело и отрицательные стороны: в таких лесах труднее укрыться.

Отлично знавший места, Генрих уверенно шел по заранее намеченному маршруту. Эта уверенность передалась Гуго и Алиму. Наконец Фель вывел друзей к самому полотну железной дороги.

— Вот здесь, — сказал он, тяжело дыша. Снял шляпу и опустился на землю.

Его примеру последовали Гуго и Алим. Несколько минут прошло в молчании: двухчасовое путешествие по темному лесу утомило всех.

— Ну что же, начнем? — тихо спросил Генрих, когда друзья передохнули.

Гуго и Алим поднялись. Генрих прошел вдоль железной дороги метров на сто вперед, Алим на такую же дистанцию — назад. Гуго приступил к закладке мины. На это ушло не больше пятнадцати минут.

— А не наскочит на мину порожняк? — шопотом спросил Алим, когда они уже подходили к дому.

— Нет. Ночью по этому пути идут только груженые, — заверил Генрих, — и первый пройдет не раньше одиннадцати. Так что не беспокойся.

Железнодорожная ветка до войны обслуживала лесоразработки, а когда был создан подземный завод, по ней стали вывозить его продукцию: бомбы, мины, снаряды. Взрыв поезда должен был надолго закупорить ветку.

…В тот момент, когда Генрих, Гуго и Алим возвращались с боевого задания, Марквардт и Юргенс внимательно слушали Гольдвассера, явившегося с полномочиями из-за океана.

Окна комнаты в особняке Марквардта были наглухо задрапированы. На столе стояли начатые бутылки вина, бокалы.

— Вы видите сами, что распад уже начался и он будет прогрессировать, — говорил Гольдвассер. — Антонеску арестован, Румыния перестает быть союзником. Болгары предложили немцам покинуть страну под угрозой разоружения. На Польшу и Чехословакию надежд никаких. Остались, по сути, одни венгры, да и они…

Гольдвассер отпил из бокала несколько глотков вина. Этот американец немецкого происхождения был уже не молод. Худое, длинное, гладко выбритое и изрядно потрепанное временем лицо его являло резкий контраст с упитанными физиономиями собеседников.

Юргенс не сводил глаз с гостя, с которым познакомился еще пятнадцать лет назад, и думал об одном: Гольдвассер, представитель воюющей с Германией Америки, сидит здесь. Что бы сказали на это немцы?

Гольдвассер между тем, выпустив несколько колечек дыма и проследив, как они поднялись кверху и расплылись в воздухе, говорил:

— Я только что возвратился из Страсбурга, где происходило важное совещание с вашими представителями. Планы возрождения германской промышленности после войны и сотрудничества с американцами вполне реальны. Во всяком случае, немцы должны быть готовы играть предназначенную им провидением роль даже после худшего финала. И наци без нас не проживут, если они только всерьез думают о подпольной деятельности и о реванше. Крупп, Рехлинг, Мессершмитт, Гаспар, Зиндерн, Копп прямо и недвусмысленно говорили об этом. От вас же я требую действий четких и ясных. Важно все предусмотреть, взвесить, учесть. Время не ждет. Тренируйтесь в языке. Язык вы оба должны знать в совершенстве, особенно разговорную речь.

— Как с людьми? — спросил Марквардт.

— Клички, пароли, адреса я заберу с собой. О них мы позаботимся…

Гольдвассер не успел закончить фразу. Где-то за городом раздался далекий глухой взрыв. Возникло зарево пожара, сопровождавшееся новыми взрывами.

Беседующие молча переглянулись. Лицо американца стало серым. Он подошел к окну, словно желая собственными глазами поглядеть на то, что произошло.

А случилось то, что по железнодорожной ветке проследовал состав, груженный авиабомбами, и мина Гуго прекрасно выполнила свою роль.

Весь день в городе только и говорили об этом ночном происшествии.

Вечер принес новое испытание. В темноте над городом появились бомбардировщики. Воздушная тревога и зенитный огонь вызвали панику. Люди заметались по улицам, но на город не упало ни одной бомбы. Бомбовозы прошли вдоль полотна железной дороги, свернули налево и сделали два захода над лесом.

От взрыва содрогнулась земля. Стекла уцелели лишь в немногих домах. Над местом, где находился подземный завод, поднялось огромное облако дыма. Бомбы, снаряды и мины рвались до поздней ночи. Подземный завод перестал существовать.

Беззаботный городок вдруг закопошился. Мелкие дельцы, коммерсанты, хозяева ресторанов, предприятий, служащие городского управления начали поспешно собираться в дорогу. «Бежать, бежать!» — зашумели все. «Что медлят американцы? — шептали напуганные бюргеры. — Почему они не идут?» Американцы и англичане не торопились, и надо было идти к ним навстречу.

В рабочем пригороде царило спокойствие. Никто никуда не собирался, не торопился, никто не укладывал вещи. Провинциальный городок неожиданно разделился на две части, и сразу стала ощутимой социальная сущность каждой из этих частей.

8

Юргенс встал, как обычно, рано, проделал гимнастические упражнения, обтерся холодной водой и в ожидании завтрака стал прохаживаться по комнате. В руках у него был ставший за последнее время обязательной принадлежностью русский словарь.

Из окон тянуло осенней прохладой. Поздние цветы на клумбах и трава в газонах были покрыты обильной утренней росой.

В городе произошли заметные изменения. Он кишмя кишел солдатами разгромленных на фронте подразделений и вновь формируемых частей; школы, кинотеатры, гостиницы были заняты военными. Ни за какие деньги нельзя было достать масла, сахара или натурального кофе. Немецкие банкноты потеряли всякую цену, и горожане прибегали к меновым операциям. В роли торгашей и спекулянтов выступали солдаты, реализуя награбленное добро; на черном рынке, уже не стесняясь, открыто предлагали любую иностранную валюту.

Выпив стакан кофе и почти не прикоснувшись к еде, Юргенс принял Долингера.

Требовательный и отлично знающий технику специалист, Долингер похвально отозвался о своих учениках — Ожогине и Грязнове.

Юргенс внимательно слушал его, изредка дуя на палец.

— Самостоятельно смогут работать? — спросил он.

— Вне всяких сомнений, — заверил Долингер.

— А если пошлем без техники? Долингер улыбнулся:

— Они сейчас держат со мной связь на рации, собранной ими самими, без моей помощи.

— Хорошо… Что у вас ко мне?

— Я уже как-то докладывал вам, что у хозяина дома, где живут Ожогин и Грязнов, в чернорабочих состоит военнопленный, некий Алим Ризаматов. Вы тогда не возражали против сближения с ним. Вчера мне Ожогин рассказал, что сближение между ними достигнуто. Ожогин считает, что Ризаматов, имея связи в Узбекистане, может принести нам некоторую пользу.

Вот как! Эти русские — неглупые парни. Юргенс и сам думал о возможности использовать этого узбека.

— Все понятно, — прервал он Долингера. — Сделайте так, чтобы незаметно для хозяина дома Ожогин привел ко мне этого Ризаматова. А вообще этих русских надо на днях командировать в оперативный центр — пусть основательно потренируются месяца два.

Когда стемнело, в кабинет Юргенса вошли Ожогин и Ризаматов. Юргенс сидел в своем кресле с высокой спинкой.

Он внимательно посмотрел на молодого, стройного спутника Ожогина и заговорил на русском языке:

— Сколько вам лет? Алим ответил.

— Когда и как вы попали в Германию? Ризаматов назвал дату и рассказал заранее сочиненные подробности своего «пленения».

— У вас есть родственники в Узбекистане?

Хотя у Алима был только брат, он перечислил не менее десятка воображаемых родственников, добавив при этом, что, возможно, кое-кого из них уже нет в живых.

Идя к Юргенсу, Никита Родионович заранее постарался учесть вопросы, на которые придется отвечать, поэтому Алим отвечал без всякого смущения, четко и коротко.

Это понравилось Юргенсу. Он продолжал интересоваться биографическими данными Алима: образованием, профессией, принадлежностью к партии, к комсомолу.

— Так, так… — кивал головой Юргенс. — Попрошу вас выйти, — попросил он наконец Алима.

Оставшись наедине с Ожогиным, Юргенс поинтересовался, какое мнение об Алиме сложилось у Никиты Родионовича. Тот сказал, что Ризаматов — вполне подходящий для дела человек. Кроме того, нельзя не учитывать, что если Ожогин появится в Узбекистане, то понадобятся связи, знакомства, а знакомства лучше подготовлять заблаговременно.

— Правильно, — сказал Юргенс и хлопнул ладонью по столу. — А как он воспримет это? Как он относится к советской власти?

Никита Родионович пожал плечами:

— Думаю, что безразлично. Ризаматов неглуп и пойдет с нами. У него есть родственники, которые были репрессированы, как буржуазные националисты…

— Отлично! Пусть войдет.

Ожогин позвал Ризаматова в кабинет. Алим вошел так же невозмутимо, и догадаться по его лицу, волновался он или нет, было невозможно.

— Садитесь, — пригласил Юргенс и, позвав служителя, распорядился принести бутылку вина.

Алим сидел на диване с наивным лицом и с любопытством разглядывал кабинет, ожидая продолжения разговора.

Вино появилось через несколько минут. Юргенс наполнил три бокала и предложил выпить за дружбу. Выпили.

Юргенс прошелся по кабинету, остановился около Алима и заговорил:

— Господин Ожогин считает вас хорошим человеком и хочет, чтобы вы были его помощником в том деле, которое я ему поручил.

— А я не знаю, кто вы, — смело произнес Алим фразу, которую заранее приготовил.

Юргенс сдвинул брови и сдержал улыбку. Поведение Ризаматова чем-то напомнило ему поведение Грязнова при первом визите к нему осенью прошлого года.

— Я представитель германской военной разведки, — сказал он. — Вас это не смущает?

Ризаматов отрицательно покачал головой.

— И великолепно. Вы не должны обращать внимания на то, что Германия терпит поражение. Сейчас это не имеет большого значения. Не будет национал-социалистской Германии — будет другая Германия. У нас есть крепкие и надежные друзья. Я гарантирую вам постоянную работу и хорошее вознаграждение. Материально вы не станете нуждаться ни в чем даже тогда, когда вернетесь к себе в Советскую Россию. Вам обеспечено хорошее будущее.

— Понимаю, — кивнул головой Ризаматов. — Но что я должен делать?

— Все, что потребует от вас господин Ожогин. Вы будете связаны с ним непосредственно.

Алим сделал вид, что задумался.

— Не стесняйтесь, говорите правду, — подбадривал его Юргенс.

Алим продолжал молчать.

— Ну?

Наконец Алим ответил, что согласен.

— Вы будете жить свободно и обеспеченно, — заверил Юргенс. — Но ваше благополучие отныне будет зависеть от вас самих и, главное, от того, сдержите ли вы свое обещание быть другом Германии, что бы там ни произошло.

— Я хозяин своему слову, — сказал Ризаматов.

— Ну и отлично!

… Когда Алим ушел, Юргенс объявил, что возникла необходимость командировать их, Ожогина и Грязнова, на оперативный радиоцентр, расположенный ближе к фронту.

— Там вы оба будете тренироваться в условиях, приближенных к боевой действительности, и окончательно закрепите полученные знания. Отправят вас завтра.

Предстоящая поездка не была неожиданностью. Она, правда, несколько нарушала намеченные друзьями планы, но миновать ее не представлялось возможным.

Долингер как-то уже намекал Ожогину, что не исключено командирование их в прифронтовую полосу.

— Надолго? — спросил Никита Родионович.

— На месяц-полтора, не более.

— Обратно мы вернемся?

— Да, при всех обстоятельствах.

9

Старинные стенные часы пробили двенадцать ночи. Сейчас же раздался звон в другом конце комнаты, где находились часы в резном деревянном футляре.

Комната напоминала антикварный магазин.

Все стены были завешаны картинами в позолоченных рамах; на столах, этажерках стояли статуэтки из бронзы, фарфора, серебра; за стеклами шкафов виднелась хрустальная посуда. Столы, стулья, диваны из высокоценных пород дерева были покрыты инкрустациями. Часть вещей лежала упакованной в ящиках. Хозяин готовился к эвакуации вглубь Германии.

Дом принадлежал Клеберу, видному немецкому коммерсанту, недавно возвратившемуся из Белоруссии и вывезшему оттуда много награбленных ценностей. Уже второй месяц жили в этом доме Ожогин и Грязнов, проходя практику на оперативном радиоцентре.

Раскуривая сигарету за сигаретой, бродил по дому Никита Родионович.

Ему было не совсем ясно, почему их держат здесь такой продолжительный срок, когда двухнедельная практика на радиоцентре показала, что и он и Грязнов овладели в совершенстве профессией радиста.

«Невозможно представить, чтобы Юргенс забыл своих учеников, — думал Ожогин. — Хотя теперь ему, видимо, не до нас».

Советская Армия уже вступила на территорию Венгрии, Югославии, Чехословакии и наносила сокрушительные удары по гитлеровцам. Союзные войска развернули военные действия в Бельгии, Голландии, Западной Германии.

Дело шло к развязке.

«Во всяком случае, и наша командировка, — думал Ожогин, — не явилась пустым препровождением времени и не прошла бесследно». Работая на радиоцентре, Ожогин и Грязнов сумели установить местопребывание четырех вражеских радистов, действовавших на советской территории. Об этом незамедлительно было сообщено на Большую землю.

… Стрелка приближалась к часу. Скоро должен был прийти из радиоцентра Андрей.

Находясь в течение целого года неразлучно друг с другом, друзья подчас не знали, о чем поговорить: кажется, все пересказано, переговорено, понятен каждый жест, каждый взгляд. А вот стоит остаться одному, как охватывает тревога. И ничего, конечно, особенно нового Андрей не принесет, ничем не обрадует, но как можно уснуть, не дождавшись его!

Как-то вернувшись поздно домой, Ожогин застал Андрея бодрствующим.

— Почему не спишь? — спросил он.

— Одному что-то не спится, — ответил Грязнов. Значит, и с Андреем происходило то же самое.

В городе завыли сирены, захлопали зенитки. Никита Родионович поспешил к окну. До слуха донесся рокот моторов. В комнату вбежал бледный Франц Клебер. Бомбежка вызывала у него припадки малодушия и страха. Трясущимися губами, заикаясь, он проговорил шопотом:

— Опять налет! Что же будем делать?

«Что посеяли, то и пожнете», — хотелось прямо и грубо бросить в лицо фашисту, но Никита Родионович сдержался и пожал плечами.

— Мой бог, что только творится! — пробормотал Клебер и начал проверять, плотно ли завешены окна.

Грохнули первые разрывы бомб, и как бы в ответ еще яростнее захлопали зенитки. Дом содрогнулся, с потолка посыпалась штукатурка, жалобно задребезжали оконные стекла, зазвенела посуда в шкафу.

Клебер бросился в угол, за большой холодильник, и опустился на колени.

Разрывы, одиночные и серийные, сотрясали воздух. Свет мгновенно погас. Взрывная волна в крайнем окне вышибла стекла и сорвала маскировку. В комнату хлынули потоки холодного воздуха.

Никита Родионович быстро надел шляпу, пальто и направился к выходу: оставаться в доме было небезопасно.

— Господин Ожогин, куда вы? — заволновался Клебер.

Как бы не слыша вопроса, Никита Родионович вышел в переднюю, но, вспомнив, что в шкафу стоит чемоданчик с рацией, вернулся в комнату. Клебер куда-то исчез. Захватив рацию, Ожогин через черный ход спустился на первый этаж и вышел в сад.

В воздухе стоял грохот от рева бомбовозов, разрыва бомб и стрельбы зениток. Лучи прожекторов беспорядочно рассекали темноту неба, скрещивались, собирались в пучки, вновь расходились. В разных концах города уже полыхали пожары, и над крышами метались яркие языки пламени.

Осколки рвущихся зенитных снарядов со свистом шлепались о крышу, врезались в землю.

Никита Родионович прошел вглубь сада, в кирпичную беседку, и сел на скамью.

— Хорошо! — шептали его губы после каждого нового взрыва. — Очень хорошо!

Шесть дней назад Ожогин лично сообщил на Большую землю о том, что город наводнен воинскими частями: на кладбище расположились танковые части, прибывшие с запада; на вокзале абсолютно все пути забиты эшелонами с военным грузом; на бывший гражданский аэродром, рядом со стадионом, с неделю назад перебазировалось большое соединение тяжелых бомбардировщиков; в тупике, за элеватором, укрытый маскировочными сетями, стоит состав цистерн с горючим.

Друзья с нетерпением поджидали советские самолеты, и вот сейчас они добросовестно, со свойственной советским людям деловитостью, хозяйничали над городом.

Радость была так велика, что Никита Родионович забыл об опасности, которой подвергался сам, оставаясь в саду. Дом Клебера был расположен недалеко от кладбища, и бомбы падали очень близко. В воздухе послышался зловещий рев. Ожогин выскочил из беседки и прыгнул в узкую щель, находившуюся рядом. Земля задрожала, и невероятной силы взрыв потряс воздух. Посыпались комья земли, щепки… Стряхнув с себя весь этот мусор, Ожогин почувствовал, что лежит на чем-то мягком. Он попытался выбраться из щели, но вблизи вновь ухнули два разрыва, и пришлось опуститься на прежнее место Только теперь Никита Родионович понял, что под ним находится человек. Когда гул самолетов стал удаляться, Ожогин наконец спросил:

— Кто здесь?

— Это… это я, господин Ожогин… Неужели нам конец пришел? — бормотал Клебер.

— Вам-то еще не конец, — усмехнулся Никита Родионович, — а что касается вашего дома, то, кажется, ему действительно капут.

— Что? — в испуге закричал Клебер.

— Я говорю, что в ваш дом, очевидно, бомба угодила.

— Пресвятая дева Мария! — И Клебер вскочил на ноги.

Щель находилась в глубине сада, и сразу нельзя было разобрать, что с домом.

Рокот бомбовозов переместился к окраине города, взрывы прекратились. Постреливали одиночные зенитки. Клебер вылез из щели и бросился к дому. За ним последовал Ожогин.

Предположения Никиты Родионовича подтвердились: вместо двухэтажного особняка была груда развалин…

Несколько минут Клебер находился в состоянии полного оцепенения. Он тупо смотрел в одну точку, потом вдруг заговорил, захлебываясь:

— Картины… картины… бронза… ковры… хрусталь… Мои драгоценности… Я собирал два года… Всю Белоруссию облазил… Я подвергал жизнь опасности… я хотел… я… я… — И, схватившись за голову, Клебер дико, исступленно захохотал.

Он хохотал, подняв руки к небу, издавая нечленораздельные звуки. Потом, перебравшись через развалины дома и угрожая кому-то кулаком, устремился по забитому грудами щебня тротуару вдоль улицы.

— Рехнулся, — сказал вслух Ожогин. — И поделом: будешь знать, что такое война и как она может обернуться!

Пока Никита Родионович лазил по развалинам, надеясь обнаружить что-нибудь из своих вещей, подбежал Андрей:

— Никита Родионович, цел? А я беспокоился!

— Ничего, Андрюша, — ответил Ожогин. — Все благополучно. Вот только квартира наша исчезла, словно сдуло ветром.

— Что же будем делать? — Грязнов огляделся кругом. — А рация?

— Я о ней позаботился… Она в саду, в беседке. Грязнов рассказал о результатах бомбардировки.

Железнодорожный узел выведен из строя, груженые эшелоны горят. Но больше всего досталось аэродрому. Стоявшие там самолеты запылали в первые же минуты бомбежки. Радиоцентра тоже уже не существует!..

— Как?

— Очень просто. Два прямых попадания…

— Здорово! — коротко заметил Никита Родионович. — Пойдем попробуем подремать.

Укрывшись пальто, друзья улеглись на скамьях в беседке, но уснуть не смогли: давал себя чувствовать ночной холод — мерзли ноги, руки. Когда начало светать, стало видно, что изморозь покрыла крышу беседки, деревья, сухую траву.

— Пошли в город, — предложил Ожогин. — Спать все равно нельзя.

Улицы после налета были неузнаваемы. В разных концах полыхали пожары. Многие здания лежали в развалинах. Тротуары были завалены грудами кирпича. Дорогу преграждали мотки проволоки, глубокие воронки, вырванные с корнями деревья, поваленные силой взрывной волны телеграфные столбы.

Изредка встречались одинокие прохожие. Еще месяц назад, когда впервые появились советские самолеты, население эвакуировалось: кто выехал на запад, кто укрывался в окрестных городах.

На южной окраине, за полотном железной дороги, начинались дачи. Ожогин и Грязнов вошли в небольшой светлый коттедж. Тут жил капитан Вайнберг, к которому они были прикомандированы.

Их встретила одетая по-зимнему, со следами бессонной ночи на лице хозяйка дома. Обычно приветливая и любезная, сейчас она была несловоохотлива. На вопрос друзей, где капитан Вайнберг, сухо ответила, что он выехал и больше не вернется. Для них, русских, он ничего не передавал. Захлопнув дверь, женщина исчезла.

Ожогин и Грязнов посмотрели друг на друга и задумались.

В другом конце города жил некий Кредик. Ему капитан Вайнберг представил Ожогина и Грязнова в первый же день их приезда. Надо было идти искать Кредика. Но это оказалось делом нелегким. По сообщению владельца дома, Кредик у него не жил, а лишь принимал посетителей. В течение же двух последних недель Кредик здесь вообще не появлялся. Но он дал адрес, по которому его можно было найти. В узкой, кривой улочке друзья отыскали дом вдовы Бергер, молодой, но уже сильно располневшей немки.

— Господин Кредик ночует у Гольбаха, — торопливо ответила немка. С растрепанными волосами, в потертом, усыпанном блестками халате она казалась только что вырвавшейся из драки.

Немка объяснила, что Гольбах держит магазин фотоаппаратов в центре города, рядом с бензозаправочной колонкой.

— Крыса бездомная! — процедил сквозь зубы Андрей, когда они спускались со второго этажа.

Но у Гольбаха Кредика также не оказалось. Он, по словам хозяина, два дня назад перебрался куда-то за город. Куда именно, никто сказать не мог. Около часа друзья ходили у разрушенного здания радиоцентра в надежде встретить кого-либо из операторов или техников, работавших в нем. Но никто не появлялся.

— Будь проклята вся эта история! — выругался в сердцах Никита Родионович.

Давал себя чувствовать голод, но подкрепиться было негде.

— Вот попали в переплет! — сказал Андрей. — Еще побираться придется…

Ожогин о чем-то сосредоточенно думал.

— Пойдем в комендатуру, Андрей, другого ничего не придумаешь. Покажем документы, а там видно будет…

На пути к комендатуре, около сгоревшего трехэтажного здания нацистской организации, их кто-то окликнул:

— Господин Ожогин!

Никита Родионович и Андрей оглянулись. К ним быстро подходила женщина с маленьким кожаным саквояжем в руке.

— Я вас увидела с противоположной стороны и еле догнала. Как вы быстро идете! — И женщина протянула руку Ожогину, а затем Грязнову.

Это была жена майора Зорга, у которого они проходили первое обучение по заданию Юргенса.

— Вот неожиданная встреча! — приветствовал Никита Родионович жену Зорга. — Вы давно здесь?

— Позавчера приехала с мужем — и вдруг этот страшный налет русской авиации… А как вы оказались в этом городе?

Никита Родионович рассказал.

— Куда держите путь?

— Собственно, идти нам некуда, — ответил Грязнов: — и место службы и жилье разрушены. Решили до комендатуры добраться.

— О! Значит, вы бездомные? Ну, пойдемте к нам. Муж будет очень рад. Он часто вспоминал вас.

— Ругал, наверно?

— Наоборот, редко о ком из русских он так хорошо отзывается. Он считает вас настоящими друзьями немцев.

Всю дорогу жена Зорга болтала.

Пересекли крытый рынок, посреди которого зияло несколько воронок, и вышли в переулок, сплошь заставленный грузовыми и легковыми автомашинами. В конце переулка, у небольшого домика с нависающим над тротуаром мезонином, их спутница постучала в окно.

Дверь открыл сам Зорг. Он был в военных брюках, сапогах и нижней сорочке.

Зорг был поражен неожиданным появлением своих прежних учеников и стоял, широко открыв глаза. Друзья не заметили в нем никакой перемены.

— Что же мы стоим? — спросил вдруг хозяин. — Вот чудеса! Заходите, пожалуйста!

Проведя гостей в столовую, Зорг быстро надел мундир.

— Сейчас мы организуем завтрак… Клара, прошу! Жена Зорга подошла к шкафу и начала доставать посуду. Зорг помогал ей. Расставив на столе бутылки с вином, он раскупорил их, затем открыл рыбные и мясные консервы, компот из груш, нарезал тоненькими ломтиками копченую колбасу. Повесив на плечо полотенце, жена перетирала тарелки и бокалы.

Завтрак проходил оживленно. Друзья удивились гостеприимству Зорга. Майор разоткровенничался и сообщил, что теперь работает в разведке министерства иностранных дел.

— Война проиграна, — сказал Зорг без тени сожаления и досады. — Мне это ясно было еще там, в России. Но падать духом я не собираюсь. Завтра мы с женой улетаем в Аргентину.

— В Аргентину? — удивленно спросил Грязнов. — Почему так далеко?

Зорг улыбнулся. Он тщательно пережевывал кусок копченой колбасы.

— Нельзя думать о реванше без Аргентины, без Испании, без некоторых других стран, даже таких, как Соединенные Штаты. Вас удивляет это? Охотно поясню. Назову цифры, а выводы делайте сами. В Бразилии, например, живет сейчас без малого миллион немцев. В Аргентине — более двухсот тысяч. Столько же примерно в Чили. В Парагвае и Уругвае — не менее сорока тысяч. — Зорг рассмеялся. — Это что-нибудь да значит! — Он отпил глоток вина и, воодушевившись еще больше, продолжал: — Возьмите Испанию. Это наш верный союзник. За годы войны она получила от Аргентины свыше миллиона тонн зерна. Большая часть его попала к нам. — Зорг встал, заходил по комнате. — Теперь вам ясно, на кого может надеяться Германия?

— Вполне, — ответил Никита Родионович.

— Нельзя допустить падения Франко, как и нельзя допустить другого правительства в Аргентине. В Буэнос-Айресе мы имеем германский трансатлантический банк с филиалами на периферии. Там мы располагаем большими капиталами. Многие трофейные ценности, приобретенные в эту войну, перекочевали за океан и находятся в полной безопасности. Мы их перевезли туда через Испанию и Швейцарию. Такие концерны, как «Телефункен» или «Сименс», не без ведома и поддержки наших аргентинских друзей, построили там целый ряд новых заводов… А Америка? Вы можете, конечно, господа, не поверить, но я вам скажу, что на американском бензине летают целые соединения наших самолетов. На этом же бензине немецкие подводные лодки топят союзные суда. Наши солдаты носят брюки и мундиры, сшитые из американской ткани. Мы едим консервы, изготовленные в Соединенных Штатах Америки… Да за примером далеко ходить нет нужды. Вот, пожалуйста, читайте. — Зорг взял со стола начатую банку с мясными консервами и протянул ее через стол к друзьям. — «Изготовлено в США». Как вам это нравится? — рассмеялся он.

Друзья переглянулись.

— Ларчик открывается очень просто. Американцы продают консервы Испании, Швейцарии, а те одалживают нам. Нейтралитет в наше время — понятие условное. Тех, кто верит в нейтралитет, нельзя считать людьми полноценными в умственном отношении. Согласны?

Ожогин и Грязнов кивнули головой.

— То-то!

Зорг встал из-за стола и покинул комнату. Возвратился он с большим термосом, обтянутым кожей.

— Поэтому не удивляйтесь, что мы летим в Аргентину. Пережить там кризис совсем неплохо… А сейчас давайте пить голландский кофе с американским сгущенным молоком. — Он поставил термос на стол.

Жена Зорга разлила кофе по чашкам. Беседа продолжалась.

В разговоре кто-то упомянул имя Кибица. Зорг усмехнулся:

— Вы правильно поступили тогда…

— В чем именно? — как бы не понимая намека, спросил Ожогин.

— Что сообщили о записках этого мерзавца Юргенсу. Кибиц и получил по заслугам: его расстреляли.

Ожогин и Грязнов поинтересовались, что Зорг намерен делать в Аргентине.

— Я еду туда как частное лицо. А работа найдется… Ночевали друзья у Зорга.

На рассвете к его дому подошла машина: Зорг и жена торопились на аэродром.

Час спустя из уцелевшего помещения комендатуры Грязнов связался по радио с Долингером и объяснил положение, в котором они оказались.

В полдень был получен краткий ответ: «Выезжайте».

10

Ударили морозы, но снега не было. Солнце почти не показывалось. На деревьях и крышах домов прочно держалась густая изморозь. Реки покрылись льдом. Ночью мороз доходил до десяти градусов.

Ожогин и Грязнов возвращались на попутных машинах, пользуясь документами, полученными в комендатуре.

Так и не удалось им найти кого-либо из представителей радиоцентра, где они проходили практику, и получить соответствующие аттестаты.

Ехать по железной дороге было почти невозможно. Через основные железнодорожные узлы, забитые составами, пропускали эшелоны, идущие к фронту, а поездам, следующим вглубь страны, не уделялось никакого внимания.

Друзья потратили четверо суток только на то, чтобы проехать сто двадцать километров по железной дороге.

На автостраде водители, не снижая скорости, мчались мимо с тревожными, сосредоточенными лицами. Не помогали никакие сигналы. Пришлось пройти несколько километров пешком, прежде чем удалось пристроиться на попутную машину.

Вечером, когда совсем стемнело, машина остановилась на площади, где не так давно в числе других горожан Ожогин и Грязнов занимались рытьем окопов.

— Почти дома, — поеживаясь от холода, сказал Никита Родионович.

— Можно подумать, что вы забыли, где находится наш настоящий дом, — с улыбкой заметил Андрей.

— А я, признаться, не вижу основания не считать дом Альфреда Августовича своим.

Друзья молча пересекли площадь и двинулись по узкой улочке погруженного в полный мрак города.

«Не стряслось ли что с Вагнером и Алимом? — думал Андрей. — Не попали ли они в лапы гестапо? Продолжают ли свою боевую работу?»

Молчавший всю дорогу Никита Родионович был занят другими мыслями: его интересовал вопрос, как поступят с ними Марквардт и Юргенс. Курс подготовки закончен, они могут работать самостоятельно. Под каким предлогом их направят в Советский Союз? Какими обеспечат документами? Как будет осуществлена переброска?

События развертывались помимо воли и желания друзей. Оставалось следовать ходу событий…

Все ли возможное делают они с Андреем для своей Родины?

Конечно, можно сделать больше того, что они делают, но это связано с риском, а рисковать им нельзя. Он вспомнил «Грозного», его слова: «Поведение разведчика определяется заданием».

… Вот и знакомая калитка во двор. Друзья бесшумно обогнули дом и остановились перед закрытыми дверями. Сад выглядел сейчас печальным, деревья стояли голые, дорожки были усыпаны листьями. Приметно выделялось дерево с дуплом.

Никита Родионович постучал. За дверями послышались шаги и раздался голос Алима:

— Кто там?

— Свои.

— Кто — свои? — переспросил Ризаматов.

— Вот тебе и раз! Даже и по голосу не узнаешь?

— Ой-ой!.. — заволновался Алим. — Никита Родионович… Андрей… Радость какая! — Он открыл дверь и поочередно обнял Ожогина и Грязнова. — Мы уж надежду на встречу потеряли.

— А ты куда собрался? — поинтересовался Андрей, видя, что на Алиме пальто.

— Холодно у нас, топить нечем… Пойдем! — И, обняв Андрея, он повел гостей в дом.

Вагнер и Гуго, оказавшийся тут же, встретили Ожогина и Грязнова с искренней радостью.

Все были в пальто, с шарфами на шее: температура в доме была почти такая же, как и на дворе.

— Можно не раздеваться? — улыбнулся Ожогин.

— Да, не рекомендуется, — ответил Гуго.

— Вы, конечно, есть хотите? — с беспокойством спросил Альфред Августович.

— Последний раз ели вчера вечером. Вагнер и Алим переглянулись.

Выяснилось, что в доме ничего нет, кроме суррогатного кофе, да и его пить не с чем.

— И холодно и голодно, — сказал грустно Вагнер.

— А картофель что, не уродился? — поинтересовался Никита Родионович — он знал, что Вагнер и Алим уделяли большое внимание обработке картофельного поля.

Вагнер безнадежно махнул рукой:

— Пришли мы как-то утром на поле, а на нем пусто: всё выбрали, до последней картошинки. Говорят, что сделали это проходящие воинские части…

Предстояло ложиться спать на голодный желудок. Из-за холода дом казался неприветливым, неуютным.

— Ничего, одну ночь переночуем, а завтра что-нибудь предпримем, — успокоил старика Никита Родионович. — Юргенс поможет.

— Безусловно, — согласился Андрей. — Не в его интересах портить нам настроение в последние дни.

Спать решили в одной комнате. Снесли туда матрацы, одеяла, подушки, верхнюю одежду.

Гуго тоже остался ночевать. У него вышли какие-то неполадки с квартирной хозяйкой, и он уже вторые сутки не возвращался домой.

— Что же ты думаешь делать дальше? — обратился к нему Вагнер.

Абих попытался отшутиться:

— Думать в Германии запрещено. За всех думает фюрер.

Все, кроме Вагнера, рассмеялись.

— Я говорю серьезно, Гуго, а ты шутишь, — упрекнул он Абиха.

Тот промолчал.

— Что у вас произошло? — поинтересовался Никита Родионович.

Оказалось, что Гуго стал безработным. После того как сгорела лаборатория, его несколько раз допрашивали, но так как улик никаких не было, оставили в покое. Лабораторию перевели в другой город, а старый штат сотрудников уволили. Найти новую работу было почти невозможно.

— Придется переждать это смутное время, — сказал Ожогин. — Скоро все изменится, и работы у вас будет сколько угодно.

— Правильно, — одобрил Вагнер. — Живи пока у нас.

— Хорошо, — коротко ответил Абих. Больше этой темы не касались.

Друзья спросили, не интересовался ли ими кто-либо из людей Юргенса. Нет, за время их отсутствия никто их не спрашивал и никто к ним не приходил.

— А как идут дела? Как живет Фель? — задал вопрос Ожогин.

Боевые дела развертывались, и старому Вагнеру было о чем рассказать.

Число подпольщиков выросло. Привлечены несколько новых рабочих-железнодорожников и даже врач военного госпиталя — старый знакомый Вагнера.

В течение двух недель не работала городская телефонная станция, три дня на центральном радиоузле молчали репродукторы; сгорел отепленный гараж комендатуры, взорвались две заправочные бензоколонки; две гранаты, удачно брошенные ночью с автомашины в здание военного коменданта, уничтожили шесть человек. Почти ежедневно выпускались листовки.

— У нас появился замечательный товарищ! — оживленно заговорил Абих. — Имя его Адольф Густ. Он дважды дезертировал из эсэсовских частей. Первый раз неудачно: его поймали, послали на передовую, оттуда с двумя порциями свинца он попал в госпиталь. Второй раз сбежал уже из госпиталя. А сейчас его скрывает у себя участник организации, врач, о котором говорил Альфред. Я вам один случай расскажу о нем…

Однако рассказать не удалось: в передней раздался настойчивый звонок.

Все смолкли, но продолжали неподвижно лежать. Звонок повторился. Никому не хотелось не только подниматься, но и двигаться, чтобы не растерять с трудом накопленное тепло. Звонок вновь нарушил тишину дома.

— Кто бы это мог быть? — с недоумением произнес Вагнер и, нехотя поднявшись с пола, покинул комнату.

А звонок дребезжал почти непрерывно. В зале послышался шум, отчетливо слышимый звук поцелуя и громкий голос:

— Дядюшка, дорогой! Как я рад!..

— Племянник явился, — тихо сказал Алим, толкнув локтем в бок лежавшего рядом Андрея.

— Точно, — подтвердил Гуго. — Я его голос среди тысячи других узнаю.

— Вы знакомы с ним? — спросил Никита Родионович.

— К сожалению, да.

Открылась дверь. Старик включил свет, и за его спиной показалась длинная, как бы нарочно кем-то вытянутая, узкая физиономия. На Рудольфе Вагнере была офицерская шинель с меховым воротником без знаков различия, меховая шапка и фетровые сапоги, обтянутые желтой кожей.

— Что тут у тебя происходит, мой любезный дядюшка? — спросил Рудольф, не без удивления разглядывая лежавших на полу.

— Все свои… все свои, — успокоил его старик.

— Ба! Да тут и Гуго затесался! — воскликнул племянник. — А этих не знаю…

— Это наши квартиранты, — представил Ожогина и Грязнова Вагнер.

— Но почему все в куче?

— Холодно у нас, топлива нет. Оттого и вместе, — сказал Вагнер.

В руках у Рудольфа был маленький чемодан. Усевшись на стул, он поставил чемодан между ног.

— Как же быть? Я в таком холоде спать не намерен… прошу не обижаться. Мне непонятно, как ты живешь в подобной обстановке. Неужели нельзя найти топливо?

Альфред Августович пожал плечами.

— Достать топливо теперь нелегко, — заметил Абих.

— Ерунда! — процедил сквозь зубы Рудольф и, взяв в руку чемодан, поднялся. — Проводи меня, дядюшка. Я приду завтра, когда в доме будет уже тепло. — И, не простившись ни с кем, вышел

11

— Я доволен, что все окончилось благополучно, — сказал Долингер, выслушав доклад Ожогина и Грязнова. — Сейчас свяжусь с господином Юргенсом. Прошу минуту подождать.

Он оставил друзей и вышел в другую комнату.

— Я так и предполагал. Господин Юргенс требует вас сейчас же к себе, — возвратившись, сказал он.

Никита Родионович посмотрел на часы: стрелка подходила к десяти.

— Вас смущает время?

— Нет. Я подсчитываю, сколько еще часов нам придется ходить с голодным желудком, — грубовато ответил Ожогин.

Долингер удивленно посмотрел на него:

— Не понимаю. Поясните.

— Пояснять особенно нечего. В течение двух суток у нас, кроме кипятку, ничего во рту не было.

— Что же вы молчали? Я вам сейчас могу дать денег. — И Долингер сунул руку в боковой карман пиджака.

— Это мало поможет делу. На марки теперь трудно что-нибудь приобрести, тем более продукты питания.

— Тогда надо воспользоваться визитом к господину Юргенсу и доложить ему обо всем.

Друзья распрощались с Долингером и направились к Юргенсу.

Дул холодный, порывистый ветер; он трепал полы пальто, забирался в каждую щель, пытался сорвать кепи.

Юргенс встретил Ожогина и Грязнова с необычной для него приветливостью. Усадил их на диван, а сам расположился рядом.

— Признаться, я подумал, что вы погибли во время налета авиации… Ну, рассказывайте, путешественники, как дела?

— Плохо! — коротко и угрюмо бросил Ожогин. Юргенс сдвинул брови и внимательно посмотрел на Никиту Родионовича.

— Что плохо? — спросил он сухо.

Тон Ожогина ему, видимо, не понравился. Никита Родионович рассказал подробно, в какое положение они попали.

Юргенс терпеливо слушал.

— Радиоцентр перестал существовать, и я, к сожалению, не мог узнать подробности… А с вами получилось действительно неважно. Я это немедленно исправлю.

Юргенс встал с дивана, уселся за стол и, вырвав листок из блокнота, что-то написал. Когда в дверях показался служитель, он передал ему листок.

— И, наконец, последнее, — нарушил молчание Ожогин. — Долго ли нам придется здесь жить? Не пора ли внести ясность?

Юргенс задумчиво прошелся по комнате.

— Торопиться не следует. Все надо делать обдуманно и не спеша. Я приму меры к тому, чтобы вы ни в чем не нуждались. В Россию вы возвратитесь, скорее всего, после окончания военных действий на фронтах. Когда это произойдет, точно никто, конечно, не сможет сказать.

Было ясно, что вопрос о возвращении откладывается на неопределенное время.

Затем Юргенс спокойно, как о чем-то обычном, сказал:

— Могу сообщить новость: и мой и ваш шеф — Марквардт арестован и скоро предстанет перед военно-полевым судом.

— За что?

— Затрудняюсь ответить, но его песенка спета. Пожелав доброй ночи друзьям, Юргенс проводил их до двери.

В доме Вагнера топились все три печи. Вслед за углем, присланным племянником, на другой день после беседы с Юргенсом прибыла машина с дровами.

Рудольф заехал утром, попросил приготовить ему к вечеру ванну и снова исчез. Ни на минуту он не расставался со своим маленьким чемоданом.

— Видно, там у него лежит что-то важное, — высказал предположение Алим.

— Вполне возможно, — согласился Никита Родионович. — Не мешало бы нам узнать.

— Сложного тут ничего нет, — улыбнулся старик Вагнер. — Лишь бы только он остался ночевать здесь…

Днем выкупались в ванне все обитатели дома, включая Гуго. Вагнер выглядел жизнерадостным, веселым, на его худом лице появился румянец. Надев мягкий мохнатый халат, который давно уже не вынимался из шкафа, и отороченные заячьим мехом теплые домашние туфли, он бродил по всем комнатам с тряпкой в руках, стирая пыль с пианино, картин, мебели, подоконников.

— Вы сегодня совсем молодой, я вас не узнаю, — сказал ему Алим.

Вагнер, прекратив на мгновение работу, весело ответил:

— Оноре де Бальзак сказал: «Нужно оставаться молодым, чтобы понимать молодость». И я стараюсь быть таким.

— Я вот о чем думаю, — произнес Андрей, сидевший в глубоком кресле и, видимо, о чем-то мечтавший. — Неужели мы через некоторое время расстанемся и никогда не увидимся?

— Почему же, мой друг? — ответил Вагнер. — После этой войны Германия станет другой. Уж тогда-то мы обязательно встретимся! Я приеду к вам посмотреть Ленинград, новую Москву… — Вагнер закрыл умные, усталые глаза и на несколько секунд умолк. — Я даже не представляю сейчас, с каким чувством я бы ступил на вашу землю…

В этот же день Ожогин и Грязнов узнали, что несколько раз в их отсутствие в доме появлялся Моллер. Как всегда, свои визиты он объяснял желанием увидеть своих бывших жильцов. Однажды ночью Алим увидел его прогуливающимся взад-вперед по противоположной стороне улицы. Это совпало с моментом, когда в доме стал жить Гуго. Видимо, гестапо интересовалось Абихом.

Договорились, что в ближайший день Гуго начнет бродить по городу, а вслед за ним пойдут Андрей и Алим. Если гестапо интересуется Абихом, то «хвосты» будут замечены.

Вечером приехал Рудольф Вагнер. После ванны на его продолговатом лице выступили багровые полосы. Посвящая «неискушенного» дядю в тайны международной обстановки, Рудольф ожесточенно чесал свое тело — его одолевала экзема.

— Где ты поймал эту гадость? — с брезгливой гримасой спросил старик, прерывая болтовню племянника.

— Сам не знаю, — ответил Рудольф.

— Почему не лечишься?

— Времени нет. Ты же сам видишь, как я, точно метеор, летаю из конца в конец.

Вагнер передернул плечами.

— Дядюшка, дорогой… У меня к тебе большое дело. Я считаю тебя своим человеком, а поэтому обращаюсь с просьбой, — неожиданно проговорил Рудольф. — От тебя зависит мое будущее…

— О чем идет речь, мне не совсем ясно, — сказал Вагнер.

Беспокойные глаза Рудольфа бегали с одного предмета на другой. Он задержал взгляд на дяде, потом перевел его на стоящий около камина заветный чемодан, несколько мгновений смотрел на него, шумно вздохнул, будто сбросил с плеч какую-то тяжесть, и торопливо заговорил вновь:

— Прошу тебя держать этот разговор в строжайшем секрете… Ты видишь этот чемодан? — Рудольф встал с кресла, подошел к камину и, взявшись за прочную металлическую ручку, поднял чемодан. — В нем больше двадцати килограммов, — усмехнувшись, проговорил он. — Было бы лучше, если бы он весил еще больше… От него зависит не только мое, но и твое будущее. Ты одинок. Кроме меня, у тебя никого нет. Чем ты живешь?

— Видами на будущее, — спокойно ответил старик. Рудольф нервно расхохотался:

— На какое будущее?

— За плохим всегда следует хорошее, как за ночью — день, как за бурей — хорошая погода…

— Ты все философствуешь и не учитываешь, что при любом будущем нужны деньги. Без них немыслимо никакое будущее. Смотри сюда… — Рудольф опустился на колени, открыл маленьким ключом чемодан и осторожно поднял крышку. — Смотри, смотри… Я бы не доверил этого отцу, а тебе доверяю. Только тебе.

В чемодане было золото: самородки, слитки, монеты разных достоинств, кольца, броши, браслеты, табакерки, портсигары, ложки, футляры от часов…

— И что же ты хочешь от меня? — спросил Вагнер.

— Чтобы ты сохранил это все, — произнес шопотом Рудольф. — Я не могу никому этого доверить. И возить с собой нельзя: война еще не кончилась.

— Хорошо. Закрой, — сказал Вагнер после некоторого раздумья.

— Ведь я не знаю, где окажусь в момент развязки… Я хотел бежать за границу, но Риббентроп запретил. Из-за золота я могу погубить себя.

— Хорошо. Закрой! — повторил старик с раздражением.

Ужинали в этот вечер обитатели дома врозь: Вагнер — с племянником, Ожогин — с Грязновым, Абих — с Ризаматовым. После ужина пришел неизвестный и предложил Никите Родионовичу и Андрею следовать за ним в гестапо.

Перед входом в гестапо Ожогин и Грязнов едва не столкнулись лицом к лицу с Моллером. Не обратив на них внимания или не заметив их, хозяин гостиницы быстрой походкой пересек улицу.

— Сволочь! — шепнул Андрей.

— Да, видимо, прав Абих, — сказал Никита Родионович.

Принимал их тот самый майор Фохт, который когда-то вызывал Вагнера и беседовал с ним по поводу вселения к нему Ожогина и Грязнова.

В кабинете плавали голубоватые клубы табачного дыма, и можно было предположить, что незадолго до прихода друзей здесь находилось по меньшей мере человек десять: большая пепельница была полна окурков.

— Прошу садиться, — сказал, улыбаясь, майор. — Меня, конечно, вы не знаете, но мне вы известны. Рад познакомиться! Рассказывайте, как вам живется у этой старой лисы Вагнера.

Друзья насторожились. Они не рассчитывали, что разговор начнется именно с этого.

— Жалоб у нас пока нет, — поторопился ответить Ожогин.

— Не мешает он вам?

— Нисколько. Он, кажется, побаивается нас, а потому очень предупредителен и услужлив.

Майор вновь улыбнулся:

— Попробовал бы он быть другим… Но, кроме вас, у него, как мне известно, появились еще квартиранты?

— Один был до нас, а второй поселился недавно, в наше отсутствие, — ответил Ожогин, хорошо понимая, что скрыть факт проживания в доме Абиха невозможно.

Играя большим шестигранным карандашом и пытаясь удержать его на кончике своего пальца, гестаповец продолжал:

— Знаю. Знаю обоих… Первый меня не беспокоит.

— Он участник нашей группы, — твердо сказал Ожогин.

— Ах, вот даже как! Замечательно… Я забыл, кто он по национальности?

— Узбек.

— Да-да, узбек. Совершенно верно… Военнопленный. Рудольф Вагнер говорил о нем. А как вы смотрите на второго? — Фохт сощурил глаза.

Ожогин пожал плечами:

— Трудно судить о человеке, которого так мало знаешь. Но он, по-моему, настоящий немец.

— В это понятие можно вложить очень многое, — заметил майор. — Мне хочется знать, чем дышит этот Гуго Абих.

Никита Родионович усмехнулся:

— Как и все мы: воздухом.

Улыбка на лице майора потухла, и холодные глаза на несколько секунд задержались на Ожогине.

— Это в прямом смысле, — сухо, но вежливо проговорил он. — Пока есть возможность, пусть себе дышит. Меня интересует его настроение.

— Если бы кто-либо из нас троих заметил в поведении Абиха или Вагнера что-нибудь подозрительное, то могу вас заверить, что не больше как через полчаса об этом знал бы господин Юргенс.

Видимо, ответ и тон, которым говорил Ожогин, понравились гестаповцу.

— Иначе и быть не может, — сказал он. — Господин Юргенс вами доволен, но я лично от себя прошу вас быть повнимательнее и хорошенько посматривать за Абихом.

Ожогин склонил голову в знак согласия.

— Вы должны понимать, — мягко продолжал Фохт, — что соседство с неблагонадежными людьми может навредить и вам, а в этом ни вы, ни я, ни Юргенс не заинтересованы. Собственно, по этому поводу я и решил с вамп побеседовать. Он, этот Абих, не догадывается, кто вы в самом деле?

— Не думаю, — ответил Никита Родионович. — Вот только сегодняшний вызов даст повод для размышлений.

— Это ерунда! — заметил майор. — Вы можете сказать, что мы интересовались вашим прошлым.

Ожогин кивнул головой.

— Еще раз прошу быть повнимательнее с Абихом и о чем-либо подозрительном в его поведении тотчас поставить меня в известность. — Майор встал.

Когда Ожогин и Грязнов спускались со второго этажа, им вновь попался навстречу весь залепленный снегом Моллер. Он, видимо, торопился, так как не остановился даже поговорить и лишь, шутливо погрозив пальцем, сказал:

— Пропащие! На днях обязательно забегу проведать.

На улице шел снег, тротуары и мостовая были покрыты белым пухом.

Друзья пересекли мостовую и зашагали домой. Дверь открыл сам Вагнер.

— Ну как? — спросил он.

— Есть о чем поговорить! — весело отозвался Грязнов.

— У нас тоже есть что рассказать, — сказал Вагнер и, закрыв дверь на ключ, провел друзей в свой кабинет.

Там сидели Гуго и Алим. Между ними лежал открытый чемодан, наполненный золотом.

— Что это такое? — удивились Ожогин и Грязнов.

— Тайна, которая вас интересовала.

— Любопытно! Ну, а где же сам племянник? — спросил Андрей.

— О! Он уже далеко.

Вагнер сообщил, с какой просьбой к нему обратился Рудольф, и рассказал историю чемодана. Ценности, хранящиеся в нем, — русские. Один из сподвижников Гитлера, Вильгельм Кубе, был назначен генеральным комиссаром Белоруссии; его еще в прошлом году отправили на тот свет партизаны. Часть золота, которое Кубе прикарманил, спрятал некто Манишка — из людей, близких к Кубе. В Бресте Манишка встретился с племянником Вагнера. Там Манишка, со слов Рудольфа, схватил сыпной тиф, слег и умер. Видимо, без Рудольфа здесь не обошлось, но это значения не имеет. Главное то, что ценности, прикарманенные Рудольфом, принадлежат Советской России, и надо думать о том, как вернуть их владельцу.

— К этому мы еще вернемся, — проговорил Никита Родионович, когда Вагнер закончил рассказ. — А теперь давайте поговорим об Абихе и Моллере.

Вагнер, Гуго и Алим сделали удивленные лица.

— Да-да, — сказал Ожогин. — И разговор предстоит серьезный.

12

Снег колючими сухими космами бился в окно. Завывал порывистый ветер. Все жильцы дома собрались в мезонине, теперь регулярно отапливаемом, и сгрудились вокруг маленького столика, на котором лежали наушники. Сквозь шум и свист бури друзья жадно ловили едва слышимый голос Большой земли, голос Москвы.

В полночь, когда обсуждение событий было закончено и все начали готовиться ко сну, явился Моллер.

— Я вам не помешал? — спросил он, стряхивая снег с шапки и оглядываясь на следы, которые оставил за собой.

Все молчали: в такой поздний час хозяин гостиницы еще никогда не являлся с визитом.

Не ожидая приглашения и растянув губы в улыбку, Моллер уселся на стул и, засунув руку во внутренний карман пальто, извлек оттуда какой-то листок.

— Вы отлично читаете по-немецки, — сказал он, подавая листок Ожогину. — Прочтите. Это же комедия!

Никита Родионович взял листок и сразу определил, что это одна из листовок подпольной антифашистской организации. Об этом ярко свидетельствовали формат, бумага, шрифт и обычная подпись в конце.

Сохраняя спокойствие на лице, Ожогин стал про себя читать листовку, составленную при его участии.

Присутствующие невозмутимо смотрели на Никиту Родионовича, и на их лицах Моллер вряд ли мог что-нибудь прочесть, хотя глаза его суетливо перебегали с одного на другого.

— Я прошу вас прочесть вслух, это же очень интересно, — попросил Моллер.

— Ничего в этом интересного я не вижу! — резко ответил Никита Родионович. — За чтение, а тем более за распространение таких штучек вы можете заработать неприятности. Я удивляюсь вам, господин Моллер! Вы всегда передавали новости, о которых никто, кроме вас, не был осведомлен, а теперь притащили какую-то дрянь. Как она к вам попала? — Ожогин швырнул листовку Моллеру.

— Я нашел ее на ступеньках вашего дома… — проговорил Моллер после некоторого замешательства.

Никто ничего не сказал. Вагнер встал и, демонстративно загремев стулом, вышел из комнаты. Он не мог переносить присутствия Моллера и считал ниже своего достоинства разговаривать с ним. Даже совет Никиты Родионовича терпеливо относиться к визитам Моллера и держать себя в руках не помог: в этом вопросе Вагнер не шел ни на какие компромиссы.

Уход Вагнера не смутил Моллера. Он тотчас со свойственным ему азартом принялся сообщать городские и международные новости.

Никита Родионович подмигнул Моллеру и, выйдя из-за стола, поднялся к себе в мезонин.

Окончив рассказывать очередную сплетню, хозяин гостиницы тоже побежал наверх.

— Я вас правильно понял? — спросил он, войдя в комнату. — Вы хотите остаться со мной наедине?

— Совершенно верно… Присаживайтесь. Хочу с вами серьезно поговорить.

Сделав удивленную мину, Моллер пододвинул к себе стул и уселся против Никиты Родионовича.

— Скажу откровенно, — начал он, — я не люблю серьезных разговоров.

— Ерунда! — коротко бросил Ожогин и закурил. — Ведете вы себя по меньшей мере глупо.

Моллер насторожился.

— Очень глупо! — продолжал Никита Родионович. — И если вы не измените своего поведения, я, как хотите, вынужден буду сообщить о вас в то учреждение, где мы с вами недавно встретились. Надеюсь, вы меня поняли?

Моллер отрицательно замотал головой и оглянулся на дверь.

— Дурака не валяйте! — резко сказал Ожогин. — В серьезных делах я шуток не люблю.

— А разве я шучу? — спросил Моллер.

— Не знаю. Я бы на вашем месте так не поступал. Нам друг перед другом кривить душой нечего. Вы знаете, кто мы, и, возможно, только вы один об этом знаете. А о том, что вы сотрудничаете с гестапо, знают все.

— Этого не может быть! — испуганно пробормотал Моллер и еще раз оглянулся на дверь.

— Как не может быть, когда во всем городе хорошо известны ваши связи с гестапо!

Моллер побледнел.

— Вас интересует сейчас человек, который и нас интересует не в меньшей мере. Даже глупец может понять, что вы ходите сюда из-за Гуго Абиха.

— Абих — подозрительный тип. Он определенно имеет связи с коммунистами, — прошептал Моллер.

— Если бы это было определенно, — повысил голос Никита Родионович, — то он не находился бы сейчас внизу, в столовой, а сидел бы в другом месте. Это нужно доказать.

— И я докажу… докажу…

— Ничего вы не докажете! — оборвал Ожогин. — Вы только срываете работу других. Вы провалите все дело, если уже не провалили. Завтра я буду там и скажу свое мнение майору Фохту. Вы не только мешаете, вы бросаете тень на нас с Грязновым. Прикрывая свои визиты сюда дружбой с нами, вы настораживаете против нас и Вагнера и Абиха. Если вас считают сотрудником гестапо, то станут считать и нас. Вот чего вы добьетесь своими посещениями!

Моллер извлек из кармана несвежий носовой платок и вытер мокрый лоб.

— Вы этого не сделаете, — пробормотал он.

— Почему вы так уверены?

— Я вас считаю своим человеком.

— А если свой человек будет ставить нас под удар?

— Нет-нет… Этот Абих у меня поперек горла. Вожусь с ним сколько лет… Но если дело принимает такой оборот, я готов последовать вашему совету. Учтите, однако, это хитрая бестия.

— Тем более. — Никита Родионович встал. — Но если вы нарушите свое обещание и начнете вновь совать свой нос, то пеняйте на себя.

— Зачем так грубо, резко? Мы же свои люди… Моллер поднялся со стула, подошел к двери, ведущей на лестницу, и, приложив к ней ухо, прислушался. Ожогин молча наблюдал за ним.

— Я вот что скажу вам, — зашептал он. — Листовку дал мне майор и попросил понюхать. Понимаете, понюхать…

— Когда нужна будет ваша помощь в деле Абиха, — прервал Ожогин, — я обращусь к вам. Возможно, вместе и завершим всю эту длинную историю. Не возражаете?

— Нисколько. Всегда готов.

— Вот и договорились.

К концу января советские войска уже вошли в Силезию, Померанию, Пруссию, Бранденбургскую провинцию, вышли к Данцигской бухте и отрезали восточную группировку немецкой армии.

Каждый новый день приносил новые радостные вести.

На улицах Варшавы, Кракова, Лодзи развевались победные знамена…

В городе, где жили друзья, паника все усиливалась. Настоящее смятение царило среди торгашей, спекулянтов, завсегдатаев «черного рынка». Крупные дельцы, собственники, видные гитлеровские чиновники вывозили все, что только могли. Центр города почти опустел. Богатые кварталы казались вымершими, дома стояли с забитыми окнами и дверями. Остались кое-где дворники, прислуга, доверенные.

Эсэсовцы неистовствовали. На базарной площади появилась виселица. На ней целую неделю висели окостеневшие трупы. В надписи, прибитой к столбу, сообщалось, что повешенные — предатели интересов Германской империи. Фамилий казненных гитлеровские палачи не назвали, но народ их узнал.

В городе хозяйничали солдаты, полицейские и аферисты всех мастей и оттенков. Появляться на улицах с наступлением темноты, даже при наличии специальных пропусков, было рискованно. В одну из ночей обитатели дома Вагнера услышали треск автоматной очереди. Утром на улице обнаружили труп мужчины. Труп пролежал двое суток. Его убрали сами горожане. Перепуганные смелыми воздушными десантами Советской Армии, немецкие патрули в каждом встречном готовы были видеть парашютиста и зачастую стреляли в прохожих без предупреждения.

Вызванные на очередное свидание к Юргенсу, Никита Родионович и Андрей увидели, что его резиденция охраняется автоматчиками; один расположился в передней комнате, у самых дверей, второй — у входа в дом со двора.

В особняке царил прежний невозмутимый покой. Особняк напоминал островок тишины и порядка среди бушующего моря. Попрежнему внешне невозмутимым оставался и сам Юргенс.

Происшедший разговор носил не совсем обычный характер. Убедившись в том, что участники группы обеспечены всем необходимым и не терпят ни в чем особенной нужды, Юргенс попросил их произвести примерный подсчет продуктов питания месяцев на пять.

На удивленные взгляды друзей Юргенс ответил по-русски:

— Привыкайте, привыкайте… В нашей работе встречается подчас много непонятного, но это не должно вас пугать. В недалеком будущем вы сами узнаете, чем это вызвано.

Никита Родионович и Андрей, вооружившись карандашами и бумагой, сели за вычисления.

Когда вопрос с питанием был решен, Юргенс сказал:

— Прошу иметь в виду следующее. Клички, вам троим присвоенные: Марс, Сатурн и Юпитер, являются одновременно и паролями. Поэтому тот, кто назовет их вам, независимо от того, кто он, находится в курсе всех дел, и вы обязаны будете выполнять все, что он прикажет. Говорю это потому, что может быть всякое.

— Как это все-таки понимать? Юргенс усмехнулся:

— Время напряженное. Мало ли что может случиться! Сегодня я здесь, завтра — там; сегодня я жив, а завтра меня убьет шальная пуля… Вот так. Забывать об этом нельзя… Кстати, как я говорю по-русски? — вдруг спросил он.

— Лучше, чем мы по-немецки, — сказал Никита Родионович. — Вас можно принять за русского.

— Даже?

— Конечно.

— Это хорошо. Никто из нас не знает, на каком языке и когда придется объясняться. Вы думали над тем, как и каким путем лучше вернуться в Россию?

Ожогин и Грязнов ожидали, что сегодняшняя беседа начнется именно с этого вопроса, к нему они подготовились.

— Думали, — ответил Никита Родионович.

— Ну и как?

Ожогин изложил свою точку зрения. Возвращаться в Советский Союз под видом военнопленных — невыгодно и нежелательно. Нецелесообразно также говорить о том, что они вообще были на территории Германии, так как это может навлечь на них подозрение…

— Не согласен, — прервал Никиту Родионовича Юргенс. — Плена в своих новых биографиях вам не избежать, поскольку вы оказались на территории Германии. Раньше еще можно было сказать, например, что вы жили в районах, временно оккупированных немцами, или были в партизанах, но теперь такие варианты исключены. Остается плен. Плен и побег из плена. Обязательно побег, и причем групповой. Бежало пять, шесть, семь человек, в живых осталось трое. Вопрос: куда бежали, где скрывались, чем жили, что делали? Это надо серьезно обдумать. Фамилии пленных, бежавших из лагерей и погибших, вам дадут. Дадут также наименование лагеря. Не исключена возможность, что придется съездить и посмотреть этот лагерь, чтобы потом суметь рассказать о нем. Допустим и другой вариант: до лагеря вас не довезли, и вы по дороге сбежали. Такие факты имели место. Совсем недавно местные власти выловили четырех русских, бежавших с завода и скрывавшихся в лесах в течение двух лет. Такой вариант тоже подходит.

— Понятно, — кивнул головой Ожогин.

— У меня вопрос, — заговорил молчавший до сих пор Андрей.

— Пожалуйста.

— Радиотехника нам будет выдана?

— Ни в коем случае. Вы сами обеспечите себя техникой на месте, после окончательного упрочения своего положения. Вы убедились, что все это не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Беседа затянулась. Ожогин и Грязнов сделали из нее вывод, что Юргенс после ареста Марквардта чувствует себя непрочно, хотя и старается это тщательно скрыть…

— Может получиться так, что мы будем предоставлены самим себе, — сказал Андрей по дороге домой.

— Все возможно, — согласился Никита Родионович. — В панике могут забыть не только нас.

— Ну что ж, не забудут — хорошо, забудут — еще лучше.

… В доме Вагнера никто не спал. Альфред Августович, Абих, Алим сидели в кабинете над картой.

— Мы составили «послужной список» Моллера. Нате, любуйтесь. — Вагнер протянул Ожогину исписанный листок бумаги. — Неточными могут быть лишь даты, а за все остальное ручаюсь головой.

Это был страшный список жертв — список коммунистов, антифашистов, преданных и загубленных Моллером. Вот коммунист — рабочий Саймер, по делу которого выступали всего лишь два свидетеля: полицейский и Моллер. Расклеивающим листовки Саймера видел только полицейский, а Моллер дал показания за плату. Вот адвокат Брандт. Он появился в городе перед войной и поселился у Моллера в гостинице. Брандт в свое время был активным бойцом Интернациональной бригады в Испании. Как-то в кругу друзей Брандт сказал, что готов сражаться за Москву так же, как сражался за Мадрид. На другой день его арестовали. Среди свидетелей был Моллер. Вот зубной врач — старик Лернер. В течение года он заменил Моллеру почти все гнилые зубы. Однажды доктор, между прочим, показал Моллеру портрет Тельмана, который он хранил несколько лет. Этой же ночью явились гестаповцы и арестовали доктора. Старик Лернер умер в тюрьме. Портной Келлер. У него была дочь Роза, жившая на нелегальном положении: ее преследовали за участие в первомайской забастовке. Будучи заказчиком Келлера, Моллер под предлогом помощи Розе узнал у отца, где скрывается дочь, и выдал ее гестаповцам. Вслед за Розой арестовали и семью Келлера. В списке значилось двенадцать жертв.

— Это лишь те факты, которые известны мне и друзьям, — сказал Вагнер, когда Ожогин прочел список. — А скольких мы не знаем! Как видите, этот прилизанный и скользкий человек страшнее и опаснее любого гласного гестаповца.

— С такой гадиной надо кончать, — сказал Ожогин.

— И чем скорее, тем лучше, — поддержал его Гуго Абих. — Я прошу поручить это мне. У меня имеются некоторые соображения…

Гуго пояснил. В организации состоит инвалид войны Пауль Рот. Он проживает на территории бездействующего кирпичного завода. Кроме Рота, на заводе нет никого. Гуго считает, что неплохо было бы заманить туда Моллера. Завод, находящийся на окраине города, — самое удобное для этого место.

— Ваш инвалид надежный человек? — поинтересовался Никита Родионович.

— Вполне, — ответил Гуго.

— Я тоже так считаю, — подтвердил Вагнер.

13

Новый знакомый понравился Андрею. Идя сюда, на кирпичный завод, Грязнов предполагал увидеть старого солдата, безногого или безрукого, пасмурного, злого. Перед ним же стоял сравнительно молодой человек, не старше тридцати пяти лет. Андрей узнал, что Рот перенес очень трудную операцию после тяжелого ранения.

— Ты понял, что от нас требуется? — спросил Гуго.

— Да тут и понимать нечего, — ответил Пауль. — Пойдемте, я покажу вам свое хозяйство, — предложил он гостям.

Двускатные островерхие навесы, крытые черепицей, занимали площадь в несколько гектаров. На них и между ними лежал чистый, нетронутый снег, поблескивавший в холодных лучах солнца. Под навесами чернела земля. Кое-где виднелись остатки кирпича-сырца. Территория завода была обнесена глухой деревянной изгородью.

— Что же вы охраняете? — поинтересовался Андрей.

— Завод.

И Пауль объяснил: стоит ему только уйти, как на другой же день от навесов ничего не останется — холодно, топлива нет.

Андрей спросил, где лучше всего принять «гостя». Пауль ответил, что это зависит от того, как они долго с ним собираются беседовать. Если разговор будет короткий, то подойдет барак, в котором жили летом рабочие; если затянется, то можно расположиться в комнате Пауля.

— Тянуть-то особенно нечего, — сказал Андрей.

Решили пригласить Моллера в барак. Это был длинный, пятидесятиметровый сарай, сколоченный из горбыля и кусков фанеры. Вдоль всех стен тянулись двухъярусные нары с остатками соломы. В конце барака стояли врытый ножками в землю пятиметровый стол из неотесанных досок и такие же скамьи. Барак имел одну дверь.

Выслушав Гуго, Никита Родионович оделся. Надо было добраться до первого автомата и вызвать Моллера. Через несколько минут он уже был в аптеке, где находился телефон. Набрав номер, Ожогин услышал голос хозяина гостиницы.

— Это вы, господин Моллер?

— Я, я… Что случилось?

— Ничего особенного… Очень хочу вас видеть.

— Что же, заходите ко мне.

— Неудобно. Лучше вы…

— Скажите куда, — прервал его Моллер. — Я приду.

— Жду около аптеки, напротив трамвайной остановки.

— Бегу.

Никита Родионович отошел от аптеки и встретил Моллера в начале квартала.

— Нужна ваша помощь, — не желая тратить время на болтовню, начал Никита Родионович. — Вы знаете, где кирпичный завод?

— Конечно, знаю. Зачем он вам понадобился?

— Мне лично он не нужен… Там, на заводе, сейчас Грязнов и Ризаматов, и их надо как можно быстрее предупредить, что туда скоро пожалует Гуго Абих.

— Абих? На завод? — мгновенно оживился Моллер.

— Да-да.

— Один?

— Не знаю… Наша задача и будет состоять в том, чтобы выяснить, один он туда пожалует или с кем-нибудь и чем он там будет заниматься.

— И вы хотите…

— Не говорите так громко, — оборвал его Никита Родионович и тихо произнес: — Нужно, чтобы мы немедленно, не теряя ни минуты, пошли на завод. Надо встретить моих ребят, предупредить их и выследить Абиха. Я подожду у входа на завод, а вы пройдете к ним. Согласны?

— Бежим… Понятно… Спасибо за сообщение. Глухими переулками они направились к заводу.

…Андрей, Алим и Пауль из окна сторожки прекрасно видели, как Моллер вошел в ворота и быстро по утоптанной снежной тропинке направился к конторе.

Все трое вышли ему навстречу.

Тяжело переводя дух от быстрой ходьбы, Моллер поманил к себе пальцем Грязнова, а когда тот приблизился к нему, сказал шопотом:

— Сюда скоро придет Абих… и, возможно, не один. Господин Ожогин просил меня и вас понаблюдать за ним.

— Пойдемте, я покажу удобное для этой цели место. — И Андрей зашагал к уже знакомому бараку.

Моллер последовал за ним вприпрыжку. За Моллером шел Алим, за ним — Пауль.

Пройдя весь барак, Андрей приблизился к столу и уселся на скамью. Уселись и остальные. Моллер еще не успел отдышаться и, вынув платок, обтирал им вспотевшее лицо. Все молчали.

По договоренности, Пауль должен был занять место для наблюдения у ворот, но ему хотелось присутствовать при начале такого необычного разговора, и сейчас он с любопытством разглядывал гестаповского прихлебателя.

— Много вам платит гестапо за ваши услуги? — спросил наконец Андрей и достал из кармана листок бумаги.

Тот удивленно посмотрел на юношу.

— А вам? — усмехнулся он.

— Нам ничего не платит.

— Мне платят, но нерегулярно и не всегда столько, сколько я хочу. Но почему же вам… Хотя да, я упустил из виду: у вас господин Юргенс. Вы в более выгодном положении.

— Не желаете ли вы поделиться своим опытом работы? — вновь задал вопрос Андрей.

— Опытом работы? Как понимать?

— Эти фамилии вам что-нибудь говорят? — спросил Андрей и подал Моллеру список лиц, составленный Абихом и Вагнером.

Хозяин гостиницы, не понимая еще, к чему клонится беседа, с любопытством посмотрел на листок. Он прочитал знакомые фамилии, и вдруг догадка обожгла его мозг. Откуда этот список? Кто мог сказать им фамилии лиц, за которыми он следил по поручению гестапо? Моллер вздрогнул и, уронив листок на стол, с недоумением посмотрел на Грязнова.

— Кого еще можно внести в этот список? — спросил Андрей.

— Я ничего не понимаю, — пробормотал Моллер, пытаясь улыбнуться.

Грязнов повторил вопрос.

— А вам это для чего? — сухо, не без злости, спросил гестаповец.

— Если спрашиваем, значит нужно.

Моллер перевел взгляд на Алима и, встретившись с его взглядом, почувствовал неладное. Он сделал движение, пытаясь встать, но третий, неизвестный ему собеседник грубо бросил:

— Сиди на месте, гадина!

В глазах Моллера на мгновение вспыхнуло чувство страха. Расстегнув воротник пальто, он спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Я уже сказал, — ответил Андрей. — Кого еще вы предали гестапо?

Моллер молчал, нахмурив лоб и закусив нижнюю губу.

Грязнов вынул пистолет. Гестаповец рванулся с места, ударился о стену барака и, закрыв лицо руками, застыл на месте.

— Я буду считать до десяти, — сказал Андрей. — За это время вы должны назвать фамилии своих жертв, а мы их запишем. Не пожелаете вспомнить — ваше дело.

Моллер отнял от лица руки и увидел, что у Алима тоже появился пистолет.

— Начинаем, — произнес Андрей. — Раз… два… три… четыре…

Когда он дошел до пяти, Моллер заплетающимся языком произнес:

— Глезер.

Андрей занес фамилию в список.

— Кто был Глезер?

Моллер рассказал, что Глезер — вагоновожатый трамвая, сочувствовал коммунистам, арестован в начале сорок третьего года.

— Дальше! — продолжал Андрей.

— Мейер… Роберт Мейер… Пауль направился к выходу из барака.

В окно было видно, как он зашел в сторожку, появился оттуда с мелкокалиберной винтовкой и, преспокойно дымя сигаретой, зашагал к воротам.

Грязнов, спрятав пистолет в карман, записывал всё новые и новые фамилии, которые называл Моллер. Их набралось уже восемь, когда провокатор смолк.

— Всё? — спросил Андрей.

— Всё. Больше не было.

— Хватит и этого. Теперь напишите вот здесь, внизу, что все перечисленные выше лица преданы вами в руки гестапо, и подпишитесь.

Предатель опустился на четвереньки. Его трясла лихорадка.

— Считаю до десяти. Раз… два… три… четыре… пять… шесть… семь… — начал Андрей.

Моллер потянулся к карандашу, взял его дрожащей рукой и подписался.

— Вот и отлично! — сказал Грязнов, укладывая бумажку в карман.

— Свой приговор вы подписали. Теперь мы позаботимся, чтобы этот страшный список больше не увеличился.

Моллер съежился. Сейчас он походил на маленького, обреченного на гибель злобного хищника. Вдруг он вскочил с места и побежал в конец барака.

Забыв о пистолете, рукоятку которого он машинально сжимал в руке, Алим бросился вслед за гестаповцем. Моллер с несвойственной его возрасту быстротой добежал до кипятильника, вскарабкался на него, сбросил с себя пальто и выскочил в разбитое окно.

Раздался запоздалый выстрел.

— Убежит, сволочь! — крикнул Алим и быстро вскочил на кипятильник.

Андрей побежал по бараку к выходу, чтобы перерезать пути отхода Моллеру.

И Алим, выбравшийся на крышу, и Андрей отлично видели, как Моллер бежал, размахивая руками, но не к воротам, а к пролому в дощатом заборе, до которого было значительно ближе.

«Уйдет! — мелькнула тревожная мысль в голове у Грязнова. — Осталось метров тридцать, не больше». В это время донесся едва слышный звук, похожий на треск сломанной деревянной жердочки. Моллер упал вниз лицом, а из-за ближнего навеса показался Пауль Рот.

Прогремел еще один выстрел.

— Готов, гестаповский недоносок… А вы тоже хороши, ребята! — заметил Пауль. — Чуть не упустили эту гадину. — И он покачал головой.

14

В конце февраля Долингер передал Ожогину приказание Юргенса сдать радиостанцию. Без радиостанции связь с Большой землей должна была прекратиться, и друзья решили затянуть сдачу под предлогом, что еще недостаточно освоили некоторые детали. Никита Родионович обратился к Долингеру. Тот пожал плечами: он не имел права отменять приказания Юргенса.

— А если мы сами его попросим?

— Едва ли из этого что-нибудь получится, — ответил Долингер. — Господин Юргенс не любит отменять свои приказания.

— Но мы рискнем, — сказал Никита Родионович и подошел к телефону.

— Не советую, — остановил Долингер и положил руку на телефонный аппарат.

Он пояснил, что через несколько дней должен покинуть город и обязан захватить с собой всю — радиотехнику. Оставлять ее здесь, не зная заранее, вернется ли вновь сюда или нет, он не имел права.

— А как же мы? — спросил Никита Родионович.

— Что вас беспокоит? — поинтересовался Долингер.

— Как и с кем мы будем поддерживать связь?

— Непосредственно с господином Юргенсом. Сегодня вечером вы должны быть у него, а рацию прошу доставить мне завтра утром.

…День был необыкновенно яркий и солнечный. Он предвещал скорую весну.

Ожогин и Грязнов вышли на площадь. Здесь, как всегда, было людно и шумно. Около хлебного магазина толпились горожане. Двери еще были закрыты, несмотря на то что время торговли давно наступило.

Полицейские держались на почтительном расстоянии, явно побаиваясь голодных людей. Горожане, особенно женщины, стучали в двери и стены магазина, угрожая сорвать запоры.

Неожиданно послышался далекий рокот самолета.

Все замерли, устремив глаза на восток, а потом бросились врассыпную.

Площадь опустела. У магазина остался лишь один пожилой, широкий в кости, сутулый немец в обветшалом коротком пальто. Он сокрушенно покачал головой вслед убегающим и, увидев Ожогина и Грязнова, попросил закурить.

Никита Родионович, вынув пачку сигарет, протянул ее незнакомцу.

— Какое богатство! — сказал тот, осторожно вынимая сигарету. — А я вчера по табачному талону получил на три дня шесть штук.

Лицо немца внушало симпатию, и Ожогин предложил ему всю пачку.

— Что вы! — удивился тот. — Мне нечем расплачиваться за нее. Я не настолько богат…

— Берите. У нас еще есть… Мы не торговцы.

— Я очень благодарен вам… Вы далеко идете? Разрешите мне вас проводить?

Получив согласие, незнакомец зашагал рядом.

На площадь с улиц, переулков, из подворотен вновь стекался народ. Вызвавший панику самолет оказался немецким.

По дороге разговорились. Немец смело высказывал недовольство гитлеровским режимом. Грязнов и Ожогин, боясь подвоха, слушали его молча. Случай с Моллером лишний раз напомнил о том, что держаться следует очень осторожно.

— Немцев не узнать, — говорил незнакомец. — Я никогда не думал, что среди нас так много трусов и паникеров. Теперь, когда война пришла сюда, стыдно смотреть… Тысячи людей — я имею в виду мужчин, которые могут быть солдатами — все ночи напролет просиживают в подвалах, бункерах, бомбоубежищах. Боятся бомб! — Он покачал головой. — А как же русские? Я месяц назад вернулся с фронта. У меня девять ранений… Я видел русские города, от которых ничего не осталось, но в которых люди продолжали жить…

Немец долго говорил о России, Польше, Чехословакии, где ему довелось побывать. Его особенно удручали разрушения и бедствия, постигшие население во время войны.

— Наци, наци… будь они прокляты! — выругался старый солдат.

Ожогин и Грязнов настороженно переглянулись, что на укрылось от внимания их спутника.

— Что? Боитесь, ребята? — Он криво усмехнулся. — А я перестал бояться и плевать на все хочу. Моя фамилия Густ. Иоахим Густ. Может быть, еще увидимся… Благодарю за сигареты… Мне сюда. — Он свернул налево, в узкую улочку, и, не оглядываясь, удалился.

— Интересный человек, — проговорил Грязнов. — Я вначале, грешным делом, подумал уж, не очередной ли соглядатай гестапо.

— Я тоже, — сказал Ожогин. — Но, кажется, мы ошиблись. Таких, как он, пожалуй найдутся сотни и тысячи, но вот так ходят поодиночке, брюзжат, негодуют…

Ожогин смолк, прошел несколько шагов, а потом вздохнул. Какая досада, что приходится сдавать рацию!

Вечером Никита Родионович и Андрей вновь отправились к Юргенсу. В особняке царило оживление. В одной из комнат кто-то играл на пианино, из спальни доносился шум голосов.

Юргенс вышел навстречу гостям с крупной, уже в летах, рыжей немкой и молодым обер-лейтенантом в форме летчика.

— Мои друзья, — представил Юргенс Ожогина и Грязнова. — Моя супруга… мой сын…

Жена Юргенса предложила немедленно следовать в столовую.

Молодой Юргенс внешне походил на мать и, несмотря на то что ему было всего лет двадцать пять, имел почти совершенно лысую голову. Вначале он не принимал участия в разговоре и только изредка, когда к нему обращались, отвечал короткими фразами или кивком головы.

Зато жена Юргенса отличалась разговорчивостью. Она вспомнила, между прочим, и трагическую судьбу Ашингера, мужа ее родной сестры.

Юргенс попытался заговорить с гостями по-русски, но жена его сделала умоляющее лицо и, закрыв уши пальцами, произнесла:

— Карл, ради бога… я не могу переносить этот язык…

Юргенс замолчал.

К высказываниям сына, редким и неумным, отец относился больше чем пренебрежительно. Молодой человек пытался рассуждать о вещах, о которых он, очевидно, не имел ни малейшего представления, но выводы делал смелые и старался говорить авторитетным тоном.

— Берлина русским не видать, до этого дело не дойдет, — сказал молодой Юргенс, запихивая в рот паштет.

Отец бросил на него неодобрительный взгляд, как бы говорящий: «Этакий болван, а берется рассуждать!», и болезненно поморщился.

Такая же гримаса появилась на лице отца, когда обер-лейтенант пытался обосновать позиции Чан Кай-ши и генерала де Голля.

После сытного обеда друзья получили возможность прослушать несколько музыкальных пьес в исполнении госпожи Юргенс.

Она играла так долго и так энергично, что у Никиты Родионовича разболелась голова.

Выручил всех молодой Юргенс. Усевшись в угол дивана, он вскоре уснул и стал сладко посапывать носом.

— И всегда так, — пожаловалась супруга Юргенса. — Стоит мне начать играть, как он засыпает.

— Значит, музыка действует успокаивающе на его нервы, — заметил Юргенс и, подойдя к жене, поцеловал ее в лоб. — Отдыхай и ты, а мы поговорим о делах. — И он пригласил друзей в кабинет.

Первым долгом Юргенс поинтересовался, довольны ли Ожогин и Грязнов полученными продуктами и в чем они ощущают нужду.

Друзья никаких претензий не имели.

— Отлично, — кивнул головой Юргенс. — Будем считать, что этот вопрос улажен, и обсудим остальные. Вы рацию сдали?

Ожогин ответил, что сдадут завтра. Юргенс подчеркнул, что сделать это надо обязательно: полученные знания достаточно закреплены практической работой и перерыв в несколько месяцев не сыграет никакой роли.

Далее Юргенс разъяснил, что по прибытии в Россию они получат возможность как следует отдохнуть до той поры, пока не явится уполномоченный и не назовет пароль. Кто он будет, не важно. Юргенс уверен, что они не подведут его и останутся верны общему делу. Если каждый из них троих покажет себя на работе, все устроится лучше, чем они предполагают. Но предательства немцы не потерпят. Обмануть их невозможно.

— По-моему, на эту тему, господин Юргенс, нет надобности распространяться, — прервал Никита Родионович шефа.

Юргенс улыбнулся.

В конце беседы он выдал друзьям деньги и предупредил, что теперь, по ходу событий, придется встречаться редко.

— Жду вас ровно через десять дней в такое же примерно время, — заявил он при расставании.

15

Подходил к концу март. По утрам низко по земле стлался туман. Он подкрадывался к городу с луговой, северной стороны и уползал к леску. К полудню обычно прояснялось, и в разрывах туч мелькало уже по-весеннему чистое, веселое небо. Грачи с деловитым видом хозяйничали в еще оголенных парках и садах. Беспокойные воробьи копошились на дорогах.

— Хочу поздравить вас, товарищи, с весной, — произнес Гуго Абих, входя в комнату.

Гуго всегда приносил с собою новости. Сегодня в его руках была газета.

— «Общее военное положение резко изменилось в неблагоприятную для нас сторону в результате успешного советского наступления из предмостного укрепления Баранув», — прочел он. — Рассказывают, что Геббельс обещает в случае катастрофы пустить себе пулю в лоб.

— Только себе? — спросил Альфред Августович.

— Думаю, что его примеру последуют и другие.

— Я не прочь побывать на их похоронах! — рассмеялся Вагнер.

— Есть и еще одна новость, — сказал Гуго, — на этот раз специально для наших русских товарищей. «Сегодня ночью преждевременно скончался офицер разведывательной службы господин Карл Юргенс…»

— Кто? — почти вскрикнул Ожогин.

— Карл Юргенс, — улыбаясь, повторил Абих.

Все удивленно переглянулись. Никита Родионович почти выхватил газету из рук Гуго, прочел объявление про себя, потом вслух и застыл в недоуменной позе:

— Что за чертовщина… Неужели он? Андрей рассмеялся:

— Мы с вами, Никита Родионович, всех пережили: и марквардтов, и кибицев, и юргенсов, и гунке…

— Как же это так? — Никита Родионович задумался и, словно рассуждая с самим собой, медленно произнес: — В этом много непонятного. Как хотите, мне даже не верится, что речь идет о нашем шефе. Может быть, на тот свет отправился его однофамилец?

— А что, если сходить? — предложил Алим.

— Куда? — спросил Абих.

— К нему, в особняк.

Ожогин встал и взволнованно заходил по комнате. Объявление о смерти Юргенса спутало все карты. После долгой, напряженной работы друзья остались «у разбитого корыта». Все их шефы или сбежали, или арестованы, или умерли. К городу приближались американские войска. Они уже вошли в Кельн.

«Все рушится, и им теперь не до нас», — подумал Никита Родионович. Однако мысль о том, что объявление в газете не имеет отношения к их шефу, заставила Ожогина согласиться с предложением Алима и пойти в особняк.

У парадного подъезда резиденции Юргенса стояли два камуфлированных лимузина. Это было необычно: прежде машины никогда не задерживались у подъезда.

Служитель, впустивший Никиту Родионовича, казался растерянным.

— Вы слышали? — спросил он Ожогина.

Никита Родионович ответил, что узнал из газеты, но не поверил и пришел лично убедиться.

— Смерть никого и никогда не обманывает, — многозначительно произнес служитель и сокрушенно покачал головой. — Пойдемте, я вас проведу. Может быть, вы понадобитесь.

Мрачный зал был пуст. Из кабинета доносились сдержанные голоса. Ожогин постучал в дверь. Мужской голос разрешил войти.

Первое, что бросилось в глаза, — открытый стенной сейф, зияющий, точно черная яма. На полу около него лежали вороха бумаг в папках, в свертках. Два гестаповца — один уже знакомый друзьям майор Фохт — хозяйничали в кабинете. Майор перелистывал у стола пачку каких-то бумаг, а его коллега, сидя сбоку, писал под диктовку. Видимо, производилась опись бумаг.

— А-а, господин Ожогин! — фамильярно обратился майор к вошедшему. — Вы не можете пролить свет на эту темную историю?

— Я только что узнал об этом из газеты, — ответил Никита Родионович.

— Поздновато, поздновато… Но лучше поздно, чем никогда.

Ожогин осмотрелся.

— Что произошло? — обратился он к майору. — Если, конечно, не секрет.

— Вы знакомы с расположением комнат? — спросил Фохт вместо ответа.

Никита Родионович утвердительно кивнул головой: он бывал у Юргенса не раз и хорошо знает его дом.

— Пройдите в спальню, — сказал майор, — жена все расскажет, — и почему-то рассмеялся.

В спальне Ожогин застал жену и сына Юргенса. Госпожа Юргенс поднялась гостю навстречу, а сын продолжал сидеть на диване с книгой в руках.

— Кто бы мог ожидать… — произнесла госпожа Юргенс и закрыла лицо носовым платком. — Кто бы мог подумать… Нет, я не переживу Карла! У меня не хватит сил…

Никита Родионович усадил женщину в глубокое кресло, сел напротив и посмотрел на Юргенса-младшего. Смерть отца, видимо, не трогала его и не вывела из обычной колеи.

«Странная семейка!» — подумал Ожогин.

Жена Юргенса, облокотившись на спинку кресла, тихо стонала. Но она быстро пришла в себя и без расспросов со стороны гостя рассказала, как все произошло.

— Я спала… это было в три ночи. И вдруг слышу — выстрел… Я сплю очень чутко, просыпаюсь от малейшего шороха… Я вскочила и увидела, что Карла около меня нет. А он… а он уже лежал около стола. Я подбежала… Господи, какой ужас! — Она заломила руки и вновь закрыла лицо платком. — Он стрелял в рот из большого пистолета… У него выскочили глаза, отлетел череп. Нет-нет, я не могу вспоминать об этом…

— Где же тело покойного? — спросил Никита Родионович.

— Там… там… — Она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.

— Он что-нибудь оставил?

— Да… — Госпожа Юргенс поднялась, подошла к туалетному столику и, взяв небольшой лист бумаги, подала его Ожогину.

Никита Родионович увидел знакомый почерк Юргенса. Он писал:

«Дорогие мои Луиза и Петер! Я не могу пережить смерти Германии и должен умереть ранее ее. Пройдет время, и вы оправдаете мой поступок. Никого не виню в своей смерти, кроме истории, которую Геббельс заслуженно назвал «продажной девкой». Она, и только она, всему виной. Простите. Карл».

Прочитав письмо, Ожогин продолжал машинально смотреть на кусок бумаги, думая о том, что если бы Юргенс сам не решил вопрос о себе, то этот вопрос за него решили бы другие, и в самое ближайшее время.

На похороны Юргенса собралось много людей. Тут были неизвестные Ожогину и Грязнову штатские, военные, гестаповцы, эсэсовцы, взвод автоматчиков, духовой оркестр.

Юргенс лежал в открытом гробу. Лицо его было закрыто кисейной тканью. За штабной машиной, на которой везли гроб, шла жена покойного. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой — высокий, худой старик.

На другой день после похорон в особняке Юргенса разместился штаб какой-то воинской части. Жена, сын и верный служитель покойного выехали из города.

Самоубийство Юргенса привело друзей в замешательство. В критический момент, когда было уже очевидно, что в город должны прийти американцы, Ожогин, Грязнов и Ризаматов оказались одни, без какого бы то ни было плана действий, не имея связи с Родиной. Все, что намечалось немецкой разведкой в отношении их, рухнуло.

— Дрянь дело! — сказал Андрей, когда они вернулись с похорон, — Я предлагаю пробираться навстречу нашим, на восток.

Ожогин задумался.

Приближение американских войск не могло его не беспокоить. Через каких-нибудь три-четыре дня город будет оккупирован американцами. Конечно, они союзники, они должны помочь находящимся здесь русским вернуться на родину. Но как предстанут перед ними Ожогин и Грязнов? Они не числятся военнопленными, не находятся в лагерях, не имеют никаких документов, свидетельствующих о их принадлежности к Советской Армии. Притом в городе останутся гестаповцы, которые из мести или просто выслуживаясь перед американцами дадут показания об Ожогине и Грязнове. И тогда — а это наиболее вероятно — американские власти предадут их обоих, да заодно и Алима, военно-полевому суду и, чего доброго, расстреляют. Можно, конечно, настаивать, чтобы американцы запросили советское командование, но они могут согласиться на это, а могут и отказать. Вариант, предложенный Андреем, безусловно заманчив, но… но имеют ли они право бросить доверенный им Родиной участок работы?

Надо исходить из того, как бы они поступили, если бы и в самом деле считались людьми немецкой разведки. Он и Андрей должны выполнить свою роль, и они выполнят ее во что бы то ни стало!

16

Никита Родионович проснулся рано. Встал, умылся, вышел в сад. Уже взошло солнце, и легкий ветерок шевелил ветви деревьев.

Ожогин прошелся вдоль аллеи, тронул рукой ветку яблони. Она налилась живительной влагой, почки набухли, округлились, стали ярче. Шла весна, и Никита Родионович вдруг остро, до боли, почувствовал, что где-то дома тоже шумят по-весеннему деревья, тоже наливаются почки яблонь.

«Домой… как хочется домой!»

Никита Родионович опустился на влажную скамью и закрыл лицо руками.

Нет! Так нельзя. Они слишком привыкли к роли иждивенцев Юргенса. Надо делать новые шаги, обязательно что-то делать… Ожогин встал со скамьи и направился к дому.

Мелькнула мысль пойти в гестапо, попытаться разузнать обстановку и в крайнем случае посоветоваться с майором Фохтом.

Ожогин посмотрел на часы — было около восьми утра.

«Пойду… Попробую».

Он поднялся к себе, оделся и вышел.

Улицы почти пустовали. Правда, у хлебного магазина стояла очередь, но никто не шумел, как обычно. Под окном висел большой желтый лист бумаги с надписью: «Продажи нет», но люди, видимо, ожидали появления хозяина, надеялись, что он сообщит что-нибудь утешительное.

На центральных улицах попадались редкие прохожие, двигались груженые машины — почти все под охраной. Около гестапо царило необычайное оживление: подходили и отходили грузовики, взвод автоматчиков оцепил значительную часть улицы и никого не пропускал.

Когда Ожогин подошел, патруль остановил его и потребовал пропуск. Никита Родионович подал разрешение, полученное еще зимой от майора. Солдат повертел его в руках, повел плечом и подозвал лейтенанта. Тот заявил, что в здание гестапо вход посторонним воспрещен.

Никита Родионович стал придумывать самые убедительные доводы.

— В здание пропускаются только сотрудники, — прервал лейтенант и добавил: — У них особые пропуска.

— Я прошу доложить майору, — попытался уговорить эсэсовца Никита Родионович.

— Это не входит в мои обязанности, — лениво ответил лейтенант и широко зевнул.

Судя по его лицу, он не спал ночь, и его в данную минуту больше интересовал отдых, чем разговор.

— Мне очень нужно, — настаивал Ожогин.

— Ничем не могу помочь, — ответил лейтенант и, желая окончить разговор, подвел итог: — Вот так…

— Я подожду кого-нибудь из сотрудников, — не сдавался Никита Родионович.

Лейтенант отошел, пожав плечами.

Никита Родионович сел на ступеньки противоположного дома и стал наблюдать. Из двора гестапо, почти через равные промежутки времени, выходили и направлялись в северную часть города машины.

«Увозят дела», — подумал Ожогин.

Каждую машину сопровождала охрана. На одной даже стоял пулемет.

Почти из всех труб здания валил серый дым: гестаповцы сжигали бумаги и документы.

Никита Родионович просидел минут двадцать. Бессонная ночь давала о себе знать: чувствовалось утомление, голова казалась тяжелой, виски болели. Ожогин прислонился к стене дома и закрыл на мгновение глаза. По телу потекла истома, показалось, что он куда-то стремительно падает. Он очнулся, поднял голову и увидел перед собой гестаповца с тяжелым, хмурым лицом и широко посаженными глазами.

— Что вы здесь делаете? — спросил гестаповец, рассматривая Ожогина.

От неожиданности Никита Родионович растерялся.

— Я вас спрашиваю! — почти крикнул немец.

— Мне нужен майор Фохт, — тихо ответил Ожогин. Гестаповец улыбнулся.

— Я майор Фохт, — сказал он твердо и прищурил глаза. — Что вы хотите?

Ожогин опешил. Растерянно, стараясь понять смысл этой шутки, он проговорил:

— Я вас не знаю…

— Не узнаёте, потому что не знаете майора Фохта, вам просто надо проникнуть в здание. Сволочь! Встать! — крикнул гестаповец и дал Ожогину пощечину.

Никита Родионович поднялся, все еще не понимая, что происходит. Удар был не слишком силен, но щека его горела. Бешеная злоба вскипела мгновенно. Ожогин никогда в жизни не испытывал унижения побитого человека. Краска стыда залила лицо, руки сжались в кулаки. Гестаповец смотрел на него нагло, вызывающе. Никите Родионовичу нестерпимо хотелось, не задумываясь над последствиями, дать немцу сдачи, сбить его одним ударом с ног, растоптать. На мгновение злоба помутила сознание, но он, почти со стоном, подавил ее. Рассудок взял верх.

— Вы не имеете права так поступать с человеком, который… — глухо, задыхаясь, сказал он, — который выполняет поручение особого органа… Проводите меня к майору!

Гестаповец бесцеремонно взял Ожогина за плечо и, толкнув, скомандовал:

— Вперед! Я тебе покажу майора Фохта!

Никита Родионович покорно зашагал ко входу. Часовой посторонился и пропустил его в коридор. Гестаповец шел сзади на некотором расстоянии. Коридор тянулся до конца здания, по обе стороны мелькали двери. Часть из них была открыта; оттуда слышались голоса, стук пишущих машинок. Попадавшиеся навстречу гестаповцы, торопясь куда-то, несли папки, кипы бумаг.

— Налево! — грубо крикнул гестаповец и, не дожидаясь, пока Ожогин откроет дверь, сам распахнул ее и втолкнул его в комнату. — Еще один ваш поклонник! — бросил он с усмешкой сидевшему за столом мужчине в штатском.

Тот поднял голову, посмотрел без всякого любопытства на Ожогина и снова углубился в бумаги. Он быстро перекидывал лист за листом, изредка поплевывая на пальцы. Худое, со впалыми щеками, удлиненное лицо, острый подбородок, узкие плечи, бледные костлявые руки, не знавшие физического труда, — вот что заметил Никита Родионович. Гестаповец, приведший Ожогина, указал ему на скамью, заявил тоном приказа:

— Ждите! — и ушел.

Никита Родионович сел. Прошло несколько минут. Казалось, присутствия Ожогина не замечали. Никита Родионович тихо кашлянул, но и это не подействовало. Гестаповец даже не оторвал глаз от бумаг, которые просматривал.

Лишь через десять-пятнадцать минут он отложил дело и обратился к Ожогину:

— Как вы сюда попали? Зачем?

— Я и мои друзья — работники Юргенса. У нас нет никаких документов, — пояснил Никита Родионович.

— Об этом должен был позаботиться Юргенс, — ответил гестаповец, — и если не позаботился, значит считал излишним или нежелательным наличие у вас документов.

— Но Юргенса нет в живых, а времена изменились, — старался оправдать свою точку зрения Ожогин.

— Что вы этим хотите сказать? — зло спросил гестаповец.

— Без документов мы лишены возможности вообще находиться в городе, нас могут в любую минуту арестовать военные власти.

Гестаповец поднялся с кресла.

— Арестовать… — повторил он медленно и будто что-то обдумывая. Затем снова сел и начал рыться в бумагах.

Неожиданно зазвонил телефон. Гестаповец поднял трубку и приложил ее к уху.

— Я… Да, заканчиваю… — Лицо его побледнело. — Уже сейчас? — спросил он растерянно и, положив трубку, медленно подошел к двери, распахнул ее и громко крикнул в коридор: — Мейер!

Не дожидаясь, пока кто-нибудь отзовется, гестаповец вернулся к столу и стал собирать бумаги. Делал он это неуверенно, как будто не знал, куда что положить.

Вошел штурмшарфюрер, низенького роста, с круглым лицом и высокой талией, и, вытянувшись, доложил о себе.

— Машины готовы? — спросил гестаповец.

— Так точно!

— Если в первой есть место, посади этого. — Он показал на Ожогина. — По группе «Б». Понятно?

Штурмшарфюрер утвердительно кивнул головой и подошел к Ожогину. Не понимая, что происходит, Никита Родионович обратился к гестаповцу:

— Это недоразумение. Я настаиваю, чтобы меня выслушали…

— Веди! — коротко бросил гестаповец.

— Моя просьба в интересах разведки… — продолжал Никита Родионович.

Штурмшарфюрер потянул Ожогина к двери и бесцеремонно вытолкнул в коридор, а оттуда во двор.

Никита Родионович увидел темносерые кирпичные стены и множество маленьких окон с решетками. Двор был асфальтирован, во всех углах стояли автоматчики. В центре возвышалась вышка с пулеметной установкой. Около нее стояло несколько закрытых машин. Дверца одной из них была открыта. Два солдата стояли тут же и о чем-то тихо разговаривали. Штурмшарфюрер отвел Ожогина в сторону и стал рядом с ним.

— Конвой, сюда! — раздалась вдруг громкая команда. Около десятка автоматчиков торопливо выстроилось цепочкой между машиной и тюремным зданием.

Через несколько минут начали выводить заключенных. Один из них был одет в форму гестапо, но без знаков различия, нашивок и ремня. Когда он приблизился, Ожогин вздрогнул: это был майор Фохт. Он шагал спокойно, с достоинством, поглядывая по сторонам.

— Что тут происходит? — тихо спросил Ожогин стоящего рядом штурмшарфюрера.

— Ничего. Отправляют заключенных, — спокойно ответил тот.

— Но это же майор Фохт!

— Был майор. И не Фохт, а Цислер, — нехотя объяснил штурмшарфюрер.

— Какая-то комедия! — прошептал Ожогин. Дверца за Фохтом захлопнулась, и машина выехала со двора. Тотчас же начали выводить заключенных для посадки во вторую машину. Некоторые из них не могли идти сами, их тащили под руки.

Штурмшарфюрер показал Ожогину на дверцу и энергично потянул его за рукав.

— Куда вы меня тянете? — запротестовал Ожогин.

— Не рассуждать!

— У вас нет оснований на это!

Подбежал старший гестаповец, руководивший посадкой:

— В чем дело? Что тут еще?

Штурмшарфюрер ответил, что должен усадить этого человека по распоряжению старшего следователя Лемана.

— Я не приму, — безапелляционно заявил старший. — Машина идет по специальному маршруту. Притом я не стану брать на свою ответственность заключенного без наряда.

— Я не заключенный, — сказал Ожогин.

— Тем более.

Оставив Ожогина, штурмшарфюрер побежал в здание.

Старший гестаповец подошел к машине, что-то сказал шоферу, и тот запустил мотор. Дежурный начал открывать ворота.

У Никиты Родионовича гулко билось сердце. Мысленно он торопил человека у ворот, так как понимал, что с уходом арестантской машины исчезнет опасность.

Из здания, размахивая бумажкой, выбежал штурмшарфюрер. Начальник конвоя, уже сидевший в кабине шофера, недовольно поморщился. Пробежав глазами записку, он нехотя вылез из кабины и открыл дверцу.

— Ну, живо! — приказал он Ожогину.

Сердце у Никиты Родионовича замерло, он почувствовал неприятную слабость во всем теле.

«Все!» — мелькнула страшная мысль. Надо что-то предпринять, попытаться… Он сделал несколько неуверенных шагов и посмотрел на немца. Тот стоял в ожидании. Мотор тарахтел, и отработанный газ густой струей обдал лицо Ожогина. Начальник конвоя посмотрел на Никиту Родионовича и подтолкнул в закрытый кузов.

Дверь захлопнулась, и узкий кусочек света исчез.

Тошнотворно пахнуло сыростью и потом от арестантской одежды.

Машина задрожала всем кузовом, покачнулась и плавно покатилась по асфальту.

Все сидели молча. В темноте нельзя было различить ни одного лица. Крошечный глазок из кабинки конвоира бросал мутное пятно света на плечо одного из заключенных, и Ожогин видел лишь кусочек полосатой материи, который двигался то влево, то вправо, в такт плавно покачивающемуся кузову машины.

Сквозь шум мотора слышались тяжелые вздохи человека, сидевшего рядом с Никитой Родионовичем.

Примерно через полчаса асфальт кончился. Машина то резко кренилась, то подскакивала, то будто падала вниз.

Неожиданно она остановилась. Мотор заглох.

Послышались шаги, звяканье ключа в замке, и дверь распахнулась. Яркий солнечный свет ворвался внутрь машины и ослепил заключенных. Никита Родионович зажмурил глаза.

— Выходите! — скомандовал унтерштурмфюрер. Заключенные начали выбираться из машины. Перед ними была тюрьма.

17

День прошел в тревоге. Еще утром, поднявшись в мезонин, чтобы позвать друзей к завтраку, Вагнер заметил отсутствие Ожогина. Это его удивило. Старик вернулся вниз, вышел в сад и позвал Никиту Родионовича. Никто не откликался. Считая, что Ожогин ушел ненадолго, Вагнер решил подождать. Без Никиты Родионовича садиться за стол не хотелось. Прошел час.

Ожогин не возвращался. Вагнер начал беспокоиться. В городе было тревожно, прохожих без пропусков, а часто и с пропусками задерживали. Своими опасениями старик поделился с Гуго.

Абих, только что поднявшийся с постели и не успевший еще одеться, стоял у умывальника.

— Как ты думаешь, куда он мог деться? Может быть, его задержали? — высказал предположение старик.

Гуго задумался.

— Трудно сказать… Надо спросить у Андрея — он, наверно, знает.

Поднялись наверх и разбудили Грязнова.

Андрей счел тревогу Вагнера беспричинной: Ожогин мог пойти в центр города, чтобы разведать обстановку. К обеду он наверняка вернется.

Между тем Никита Родионович не возвращался. Подошло и прошло время обеда, близился вечер. Тревога охватила всех. Андрей и Гуго, дважды выходившие на поиски, решили пойти и в третий раз, но Вагнер запротестовал:

— Сидите дома! Неужели вы думаете, что он ходит по улице или забыл дорогу домой? Тут что-то другое… Не попал ли он в руки патруля?

— Это невозможно, — возразил Алим. — Никита Родионович — осторожный человек.

Вагнер покачал головой. Какое значение имеет в такое время осторожность! Убивают без предупреждения совершенно невинных людей.

Накинув пальто, Алим спустился вниз и стал за калиткой, на улице.

Прохожие не показывались. Спустились сумерки, и фиолетовая тень легла на невысокие, крытые черепицей дома. Окна оставались неосвещенными. Город не подавал никаких признаков жизни. Алиму стало грустно, тревога сменилась тяжелым предчувствием.

В тишине послышались шаги. Алим прижался к калитке, чтобы в случае появления патруля бесшумно скрыться во дворе. Но опасения были напрасны: из-за угла показался Андрей. Он возвращался из города после очередных розысков.

— Ну что? — спросил Алим.

— Все то же, — ответил невесело Грязнов и прошел в комнату.

Исчезновение Никиты Родионовича было странным. Все обитатели дома собрались в столовой и начали обсуждать положение. Высказывались самые разнообразные предположения, но все они были неутешительными. Удивлял тот факт, что Ожогин ничего никому не сказал перед уходом и не оставил записки.

— Непонятно, все непонятно… — шептал старик. Часа в два ночи друзья разошлись по своим комнатам.

Надо было отдохнуть. Но отдыхать пришлось недолго. Едва только Грязнов заснул, как его разбудил Ризаматов.

— Андрюша, — тихо позвал он друга, — послушай…

Андрей поднял голову. За окном, где-то далеко — возможно, за городом — рождались неясные звуки, похожие на движение поезда. Гул рос, усиливался. Андрей вскочил с кровати и подошел к окну.

— Что там такое? — спросил он, в свою очередь, Алима.

Тот пожал плечами:

— Бой. Или, может быть, самолеты.

Андрей быстро оделся и спустился во двор. В ночной тишине явственно различались звуки движущихся танков. Где-то шли войска.

— Идут танки, — сообщил он Алиму, — но чьи и куда, неизвестно.

Надо было ждать утра.

Лишь только рассвело, Андрей, Алим и Гуго отправились на разведку. Едва они дошли до соседней улицы, как дорогу им преградили грузовики с солдатами. Вереницы «студебеккеров» и «доджей» тянулись вдоль мостовой и исчезали за поворотом.

— Союзники! — крикнул Алим.

— Да, американцы, — подтвердил Андрей и зашагал по тротуару, разглядывая машины и людей в них.

Ему впервые приходилось видеть американцев. Солдаты оживленно беседовали, переговаривались, шутили, беззаботно смеялись. На их лицах не видно было и тени усталости. Они не проявляли особого интереса к окружающему и заняты были лишь собой. Когда Андрей, Алим и Гуго проходили мимо колонны, никто даже не посмотрел в их сторону.

Офицеры выделялись своей новенькой и совсем не тронутой солнцем и дождем формой, чистыми ботинками, холеными, гладко выбритыми лицами. Они прохаживались мимо машин, дымя сигаретами, посмеивались.

Андрей привык видеть солдат суровыми бойцами. Он вспоминал советских воинов, усталых, измученных бесконечными боями, вспомнил партизан — своих товарищей, ютившихся в землянках, недоедавших, мерзнувших… Что-то вроде обиды вошло в сердце.

— Пойдемте назад, — предложил он. Гуго возразил:

— Мне хочется поболтать с ними.

Абих владел английским и французским языками почти в совершенстве.

Он подошел к первому же «студебеккеру» и по-английски поздоровался с офицером и солдатами. Те сразу оживились и стали выкрикивать приветствия. Двое здоровых парней подхватили Абиха под руки и подняли в машину. Гуго исчез в гуще солдат. Андрей и Алим внимательно наблюдали за этой сценой братания немца с американцами. Андрей любил и ценил Абиха, смелого подпольщика, верного товарища, но ему было неприятно, что американцы чуть не обнимаются с первым же встречным немцем, наперебой угощают его сигаретами и жевательной резинкой.

— Веселые ребята! — произнес Ризаматов. — Очень веселые!

— Да, — задумчиво сказал Андрей, — им весело, у них война похожа на прогулку… Пойдем, — снова предложил он, — Гуго догонит.

Друзья свернули в переулок и направились к дому.

— Наверно, скоро конец войне, — высказал предположение Алим. — Вот хорошо было бы!

Андрей ничего не ответил. Он торопливо шел, не оглядываясь. Вагнер встретил их у калитки.

— Ну как? — встревоженно спросил он.

— В городе американцы, — ответил Грязнов.

— Пришли все-таки, — покачав головой, сказал старим и запер калитку на ключ.

Постояв некоторое время у забора, он посмотрел в сад, потом прошел по аллее к яблоне и вернулся назад. Взгляд его остановился на оставленной у дерева лопате. Вагнер не допускал беспорядка в хозяйстве, но сейчас он даже не попытался убрать лопату. Старик безразлично смотрел куда-то в пространство, глаза его были широко открыты, и глубокая грусть заволокла их влажной пеленой.

18

На пятый день после вступления американских войск в город Вагнеру объявили, что в его доме будут проживать два офицера, и приказали приготовить комнату. Старик молча, с полным безразличием выслушал квартирмейстера и кивком головы выразил согласие. Когда дверь захлопнулась, он вошел в столовую и тяжело опустился в кресло. Последнее время Вагнер стал неузнаваем: осунулся, одряхлел. Все реже и реже выходил в сад, хотя там уже наливались соком деревья и лопались набухшие почки. Старик словно забыл о своих любимых яблонях, о своем саде.

— Не того, не того я ждал, — то и дело повторял он с грустью.

Он опасался, что скоро вернется его племянник. Это возможное возвращение Вагнер связывал с приходом американцев.

Извещение о новых квартирантах было еще одним ударом для старика.

— Куда же мы их поместим? — спросил Алим Вагнера.

Вагнер, казалось, не слышал вопроса. Он даже не повернулся в сторону своего друга и только глубоко вздохнул. Алим положил руку на его плечо и попытался отвлечь от нерадостных мыслей.

— Пустим их в спальню, там они не будут нам мешать, а сами перейдем в ваш кабинет.

— Мне все равно. Поступай, как считаешь нужным. Вагнер встал, подошел к пианино, закрыл его на ключ, вынул свечи, которые последний раз зажигала покойная жена, взял скрипку и отнес ее в кабинет. Оттуда он уже не возвращался до самого обеда.

— Плох старик, совсем плох, — заметил Алим. Андрей понимал состояние Вагнера. С приходом американцев у него подорвалась вера в будущее, исчезла надежда на совместную жизнь с сыном. Старый архитектор чувствовал, что сын его, ставший советским партизаном, не захочет вернуться сюда сейчас, когда в городе американцы.

Старика с трудом упросили выйти в столовую. Он все так же молча сел в свое кресло и нехотя принялся за еду.

Едва только друзья окончили первое, как в комнату без стука вошел один из квартирантов. Это был костлявый майор, высокого роста, с надменным выражением лица. За ним следовал негр-солдат с двумя большими чемоданами, обитыми желтой кожей.

— Хеллоу! — бросил вошедший сухо и, не ожидая ответа, спросил: — Где комната?

Алим молча встал из-за стола и проводил майора в спальню.

Через минуту Алим вернулся и тихо сообщил:

— Устраивается, раскладывает вещи.

Снова принялись за прерванный обед, но закончить его не удалось. Майор вышел в столовую и, ни к кому не обращаясь, потребовал приготовить ванну. Вагнер молча посмотрел на американца и пожал плечами. Майор повторил требование. Тогда Альфред Августович встал и, сдерживая возмущение, произнес:

— В доме нет слуг.

— Нет, так будут!

— Сомневаюсь.

Майор окинул Вагнера холодным взглядом и шагнул к нему. Но между ним и стариком встал Андрей.

Андрей был чуть ниже американца, но шире в плечах и в груди.

— А вы кто? — не меняя позы боксера, готовящегося к бою, процедил американец.

— Он офицер Советской Армии, — ответил за Андрея Абих.

— Союзник? — удивленно переспросил майор. Андрей кивнул головой.

— А как вы сюда попали?

— Это не его вина, — сказал Гуго.

— Вот оно что!.. Понимаю… Вашу руку! Я майор Никсон.

Андрей, переборов себя, подал руку.

— А этот? — спросил Никсон, кивнув в сторону Вагнера.

— Тоже союзник. В его доме Грязнов жил со своими друзьями почти год, — пояснил Гуго.

— Странная коллизия! — произнес Никсон. На этом инцидент был исчерпан.

Второй постоялец, капитан Джек Аллен, пришел двумя часами позже и без сопровождающих. Кроме маленького легкого саквояжа и большой полевой сумки с планшетом, у него ничего не было. Повесив шинель и умывшись, он попросил разрешения осмотреть дом. С большим интересом разглядывал архитектурные проекты, развешанные на стенах, и когда узнал, что Вагнер архитектор, долго и тепло жал ему руку.

Изменил свое поведение и Никсон. Это стало заметно после того, как Андрей рассказал, что сын Вагнера сражается в рядах Советской Армии.

Но Никсон считал себя победителем и старался подчеркнуть свое право на главенство в доме.

— Такие люди вносят беспокойство в жизнь и превращают все хорошее в свою противоположность, — говорил Аллен про Никсона, когда его не было.

Грязнов и Ризаматов договорились выдавать себя за советских офицеров, заброшенных в тыл немцев со специальным заданием, а свое пребывание в доме Вагнера объяснить тем, что сын Вагнера, перешедший на сторону советских войск, дал им адрес отца, у которого они и нашли приют под видом военнопленных. Теперь они могли говорить что угодно, не опасаясь быть разоблаченными ни Юргенсами, ни марквардтами, ни долингерами, о которых начали забывать.

Окончательного освобождения оставалось ждать недолго. Советские войска вошли в Кенигсберг, Ганновер, Эссен, Вену, Штутгардт. Войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов рвались к Берлину. Скоро должен был настать день соединения союзных войск, день развязки.

С волнением читая ежедневные сводки, Андрей мысленно представлял себя возвращающимся домой. Как хотелось услышать сейчас слово «мир»! Андрей ходил по улицам мечтательно настроенный и прислушивался к разговорам. Омрачало радость отсутствие Никиты Родионовича. О нем ничего не было слышно, никто его не видел.

«Если он жив, — размышлял Грязнов, — то скоро разберутся, кто он, и выпустят». Однако шли дни, а Никита Родионович не возвращался. Беспокойство друзей усиливалось. К нему прибавилось чувство недоумения: на улицах города можно было видеть гитлеровских молодчиков, которым следовало сидеть в тюрьмах, а антифашисты продолжали находиться в концентрационных лагерях, откуда их пора было освободить.

— От победителей не тянет воздухом свободы, — сказал по этому поводу Абих.

Рынок превратился в огромную толкучку. Американские солдаты и офицеры продавали все что угодно: сгущенное молоко, ткани, табак, консервы, шелковые чулки, жевательную резину, обувь, часы, кольца, серьги, браслеты, скатерти, одеяла, спиртные напитки. Они меняли вещи на продукты, доллары на фунты, марки на советские деньги, военные гимнастерки на женские комбинации, сухой спирт на разведенный немецкий шнапс.

Через несколько дней стало известно, что бургомистром назначен тот самый глава города, которого на этот пост четыре года назад водворили гитлеровцы. По слухам, он являлся дальним родственником небезызвестного Гесса.

Поразительным явлениям, казалось, не будет конца. Как-то утром, бродя по городу, Андрей и Алим встретили на бульваре майора Фохта. Он шел в новеньком штатском костюме и мягкой велюровой шляпе серого цвета с большими полями. Майор сделал вид, что не узнал Андрея.

— Не пойму, что происходит, — сказал тихо Грязнов, показывая Алиму на Фохта. — Это гестаповец, тот, который вызывал Вагнера и нас с Никитой Родионовичем. И он на свободе…

— Возможно, скрывается, — высказал предположение Алим.

— Чорт его знает! Возможно. Вечером после ужина Вагнер сказал:

— Хорошо, если бы эта война была последней! Никсон расхохотался:

— Война новая придет быстрее, чем вы думаете.

— Это, по-вашему, обязательно? — спросил Вагнер.

— Непременно.

Никсон достал из кармана небольшую записную книжку, порылся в ней и, найдя нужное, сказал:

— Вот что пишет Фокс: «Победоносные генералы и адмиралы будут больше посматривать на своих союзников в победе, чтобы обнаружить своих вероятных противников в будущей войне…

Они будут менее заняты Германией, чем друг другом».

— Странная точка зрения, — произнес Вагнер. — К счастью, имеется другой документ, вселяющий надежду на более приятное будущее. Я имею в виду решение Ялтинской конференции.

— Под которым поставил свою подпись наш покойный Рузвельт, — добавил Аллен.

— Старик переборщил, — развязно проговорил Никсон. — Ему никто не давал полномочий подписываться за всех нас… Правда, говорят, что последнее желание умирающего — закон, но закон не для страны. Покойный президент, я думаю, понимал, что жить ему осталось недолго, а поэтому и решил прославиться в роли миротворца, чтобы не портить отношений с союзниками. Притом, разве можно допустить разрушение, преднамеренное разрушение, промышленной мощи Германии? Допустимо ли, чтобы три человека вынесли приговор целому народу и обрекли его на полное экономическое прозябание?

— Промышленность в Германии не принадлежит народу, — заметил Вагнер.

— А кому же она принадлежит — обезьянам или попугаям? — В голосе Никсона появились саркастические нотки.

— Капиталистам, — коротко сказал Абих.

— Это большевистская доктрина, и давайте не будем говорить на эту тему.

Никсон поднялся, подошел к дивану и, развалясь на нем, вытянул длинные ноги.

— Капитан! — обратился он к Аллену.

— Да, — ответил тот.

— Дивизия простоит в городе еще десять дней. Вы, кажется, интересовались именно этим вопросом у начальника штаба?

— Возможно…

— Потом, вы спрашивали разрешения, можно ли перебраться на другую квартиру.

— Допустим…

— Вы заявили, что не хотите жить со мной вместе…

— Заявил.

— А на кой чорт вам все это понадобилось?

— Это мое, а по ваше дело, — заметил Аллен.

— Тогда я вам набью физиономию. И так набью, как вам не били за всю вашу жизнь.

Аллен рассмеялся. Все настороженно выжидали, чем кончится ссора.

— Вы мне показывали как-то дырку на своей голове, — сказал Аллен Никсону.

— Это рана, а не дырка, — ответил Никсон. — Рапа, полученная от Роммеля в Африке. Я горжусь…

— Можете гордиться сколько угодно, — произнес Аллен. — Я хочу сказать, что через нее у вас, наверно, вытекла часть мозга.

— Старая обезьяна! — взревел Никсон и, поднявшись с дивана, бросился к Аллену.

Аллен с несвойственной ему быстротой вскочил со стула. Но дорогу пьяному Никсону преградил Андрей.

Никсон остановился со сжатыми кулаками, посмотрел на Андрея, перевел взгляд на Аллена и, выругавшись, пошел в спальню.

Оттуда он вышел одетый и, покидая комнату, бросил:

— Вы еще узнаете майора Говарда Никсона! Да-да, узнаете…

Примерно через час к дому подъехали два «джиппа». Молодой офицер в форме «МР» — военной американской полиции — вошел в комнату и вынул из кармана листок:

— «Грязнов… Ризаматов…» Есть?

— Налицо.

— «Вагнер… Абих»?

— Здесь.

— А я за вами за всеми… Придется на некоторое время оставить эту хижину под наблюдением капитана Аллена. Это вы, если не ошибаюсь?

— Да, я, — ответил Аллен.

Грязнова и Ризаматова офицер усадил в свою машину, Вагнера и Абиха — в другую, и «джиппы» разъехались в противоположные стороны.

19

Следователь Флит сделал два прокола перочинным ножом в банке со сгущенным молоком и опрокинул ее над большой чашкой с дымящимся какао. Густое молоко, похожее на зубную пасту, толстой тягучей струей полилось в чашку.

Флит тщательно размешал содержимое чашки, попробовал его и, видимо, удовлетворенный, вынул из стола бисквиты, обернутые в целлофановую бумагу.

Откусывая маленькие кусочки бисквита, он не торопясь запивал их горячим какао, не обращая внимания на сидящего против него человека.

Флит любил поесть. Он был гурманом и находился в таких летах, когда еда — для людей ему подобных — является наивысшим наслаждением. После обеда или ужина Флит не был склонен ни к делам, ни к разговорам.

Сидевший против следователя человек был до того худ, что напоминал скелет, обтянутый кожей.

Уже одиннадцать дней он ничего не ел. Он объявил голодовку и сейчас испытывал остатки своей воли, не сводя глаз с уплетающего за обе щеки следователя.

Покончив с едой, Флит зажег трубку и, затянувшись, лениво сказал:

— Я не пойму, что вас заставило голодать…

— Вы спрашиваете об этом уже вторично, — тихо, будто боясь израсходовать последние силы, заговорил заключенный, — и я вам вторично отвечаю: я уже шесть лег сижу в тюрьме…

— Но сейчас-то вы не в тюрьме? Лагерь и тюрьма — не одно и то же.

— За что? За что? Ответьте мне! — Человек опустил бледные, дрожащие веки.

— Хорошо, мы разберемся… Вы, кажется, коммунист? — спросил как бы невзначай Флит.

— Не кажется, а точно. Был им и умру им.

— Ладно, идите. — И следователь позвонил.

На звонок вошел конвоир. Флит надел очки в ромбообразной роговой оправе, вооружился карандашом, вычеркнул в лежавшем перед ним списке фамилию коммуниста и назвал конвоиру очередную фамилию, под номером девятым:

— Русского Тимошенко!

В ожидании «девятого» следователь поднял со стула свое грузное тело, разогнулся в пояснице, сделал несколько шагов по комнате и остановился около окна.

Отсюда открывался вид почти на всю территорию кирпичного завода, превращенного американцами в концентрационный лагерь. Люди размещались под навесами, где ранее сушились кирпичи и черепица. Они спали на широких, наскоро сколоченных нарах, покрытых соломенными матрацами. Навесы именовались теперь бараками, отделялись друг от друга густыми рядами колючей проволоки, и каждый из них имел свой номер.

Флит смотрел в окно до тех пор, пока в поле зрения не появилась фигура конвоира, сопровождавшего вызванного для беседы русского, потом возвратился на свое место.

Русский был невысок ростом, худощав, с гладко остриженной головой, с большими карими глазами, лет двадцати семи — двадцати восьми.

— Вы офицер? — спросил Флит на русском языке, которым владел сносно.

— Да.

— Капитан?

— Да.

— Артиллерист?

— Совершенно верно…

— Командовали дивизионом гвардейских минометов?

— Командовал.

— Когда сдались в плен немцам?.. Садитесь… Что вы стоите?

Тимошенко усмехнулся и сел.

Он объяснил Флиту, что в плен не сдавался, а что его, трижды раненного, без сознания, подобрали на поле боя год назад. Он начал рассказывать, как это произошло.

— Хорошо, хорошо! — сделал нетерпеливый жест Флит. — Это не столь важно… Я, собственно говоря, вызвал вас затем, чтобы объявить…

— Пора, пора!

— Что пора? — насторожился Флит. — Откуда вы знаете, что я хочу сказать?

— Догадываюсь, — добродушно улыбнулся Тимошенко. — Вы хотите объявить, что я свободен.

— Об этом придется говорить, когда соединимся с вашими войсками и прибудут ваши представители. Сейчас еще рано… Я имею в виду другое.

— Именно?

— Вам придется выехать в Соединенные Штаты.

— Это зачем же? — спросил Тимошенко, и в глазах его показался злой огонек.

— Не горячитесь… Вы молоды и не видели еще света. Я уверен, что вы впервые попали за пределы своей страны, будучи военнопленным.

— Правильно.

— Вы не видели таких прекрасных городов, как Нью-Йорк, Чикаго, Вашингтон. Вы не видели океана, по которому вам придется плыть. Вы не представляете себе всей прелести самого путешествия.

— Предположим.

— И все это бесплатно. Совершенно бесплатно, на всем готовом, на полном пансионе.

— Великолепно.

— Вы поняли меня?

— Понял.

— Значит, согласны?

— Нет.

Флит досадливо поморщился. Совершенно напрасно он потерял несколько минут. Он встал, прошелся по комнате и пододвинув стул, сел против русского.

— Сказать «нет» никогда не поздно, — начал вновь следователь. — Вы стоите перед дилеммой: ожидать в лагере своих представителей, которые сюда, возможно, не доберутся, а если и доберутся, то очень не скоро, или стать совершенно свободным… через несколько дней.

— Предпочитаю первое.

— Напрасно! Совершенно напрасно! Никто не поверит тому, что вы попали в плен не по собственному желанию. Вы хотите возвратиться героем? Подумайте хорошенько… Принимая наше предложение, вы ничего не теряете, абсолютно ничего. Вы можете изменить профессию, можете продолжить военное образование. Можете, наконец, принять гражданство Соединенных Штатов… Перед вами открывается новая жизнь…

— Эх вы, союзнички! — Тимошенко встал и, резко толкнув ногой дверь, вышел.

За дверями стоял конвоир.

Грязнова и Ризаматова поместили в шестом бараке.

Поскольку они выехали из дому, даже не захватив постельного белья, комендант лагеря разрешил Грязнову под конвоем съездить домой и привезти все необходимое.

Грязнов застал дома лишь капитана Аллена. Последний был чрезвычайно расстроен всем происшедшим.

На третий день пребывания в лагере друзьям объявили, что они водворены сюда как военнопленные, на общих основаниях. Никакие протесты и обращения к лагерной администрации не возымели действия.

Что предпринять? Посвящать администрацию лагеря и американское командование в действительные причины своего пребывания в Германии они не имели права. Продолжать версию, преподнесенную майору Никсону, не было никакого смысла, поскольку и он в нее, очевидно, не верил.

Возмущало издевательское отношение союзного американского командования к заключенным.

— Сволочи, а не союзники! — бурчал всю ночь впечатлительный Андрей. — Как это можно творить такой произвол?

— Тише, Андрей, — сдерживал его Алим. — Не трать нервы понапрасну.

— Не могу… Завтра же учиню скандал!

Алим был внешне спокоен, но сердце его сжималось от злобы. Он вспомнил свои надежды в то утро, когда впервые увидел американцев. Сейчас он смеялся над своей наивностью и простотой. Юноша болезненно переживал исчезновение Ожогина и заключение в тюрьму Вагнера и Гуго. Он так сроднился со старым архитектором, что не мог без боли представить его в сырой тюремной камере.

На четвертые сутки среди лагерников шестого барака Грязнов с трудом узнал Иоахима Густа, с которым когда-то случайно познакомился в городе. Иоахим умирал. Подорванный войной и неоднократными ранениями — организм не выдержал. Вместе с Густом была арестована и его восемнадцатилетняя дочь Анна.

Иоахим просил позвать дочь, но в свидании было отказано. Иоахима вынесли на солнце. Маленький поляк Иозеф Идзяковский сказал:

— Пусть он увидит солнце последний раз…

20

На девятый день Грязнова и Ризаматова вызвали к следователю Флиту.

— Как нехорошо получилось! — с напускным огорчением произнес он и покачал головой. — Почему же вы сразу ничего не сказали?

Грязнов и Ризаматов недоуменно переглянулись.

— Не хотите понимать? — Флит шутливо погрозил пальцем. — Мне поручено объявить, что вечером вы будете свободны. — Он посмотрел на ручные часы: — В вашем распоряжении еще час… Соберите вещи.

Быстро собравшись, Грязнов и Ризаматов уселись около ворот, ожидая машину, обещанную комендантом лагеря. Не прошло и десяти минут, как на столбе около часового захрипел репродуктор. Сначала по-английски, а затем по-немецки диктор передал краткое сообщение о том, что советские войска Первого Украинского и Первого Белорусского фронтов ворвались в Берлин. Далее указывалось, что между союзными войсками и войсками Советской Армии расстояние всего в несколько десятков километров.

Весь лагерь пришел в движение.

— Вот почему нас освобождают! — радостно сказал Андрей.

— Наши, наши вошли в Берлин!.. Первые вошли! — возбужденно кричал Алим.

Подбежавший Тимошенко крепко пожал руку Андрею:

— Победа! Великая победа! Вас освобождают первыми, но теперь и мы дождемся этого радостного часа.

Подошла машина. Распрощавшись с Тимошенко и другими заключенными, Андрей и Алим покинули лагерь.

Машина остановилась у красивой железной ограды. В глубине двора, закрытый распускающимися листьями сирени, виднелся небольшой домик.

Провожатый ввел в него Ризаматова и Грязнова и, оставив в комнате, удалился.

Почти тотчас же в комнату быстро вошел маленький, кругленький господин. Окинув друзей взглядом и потирая руки, он произнес на чистом русском языке, без акцента:

— Здравствуйте!

Грязнов и Ризамнов поднялись с мест и ответили на приветствие. Мелькнула мысль, что перед ними стоит представитель советского командования, благодаря заботам которого они оказались на свободе. Но мысль эта исчезла, как только незнакомец заговорил.

— Марс? Сатурн? Не ошибаюсь? — спросил он. Это были клички-пароли, присвоенные Юргенсом.

— Не смущайтесь, — добавил незнакомец, видя смущение Андрея и Алима, — все идет так, как должно идти. О том, что вы люди Юргенса, осведомлены немногие. Я с трудом отыскал вас: не предполагал, что вы окажетесь в лагере. Но это неплохо… даже лучше, что так случилось. Давайте познакомимся. — И он пожал им поочередно руки. — Завтра, прямо с утра, соберемся и обменяемся мнениями. Я чувствую, что вам уже надоело торчать здесь без дела.

— С нами был еще Юпитер, — вместо ответа быстро заговорил Андрей, — но он бесследно исчез накануне прихода американских войск. Мы бы хотели узнать его судьбу.

Незнакомец улыбнулся.

— Более крупные планеты, — сострил он, — легче обнаруживаются. Юпитер уже дома.

Друзья радостно переглянулись: неужели они увидят Никиту Родионовича?

— Надеюсь, вы намерены с ним соединиться?

— Безусловно, — поспешно ответил Андрей.

— Вот и прекрасно… Если нет никаких просьб ко мне, не стану вас задерживать.

У Грязнова мелькнула мысль, которую он сейчас же высказал:

— Разрешите доложить: с нами обошлись по-свински, и виной этому некий майор Никсон. Из-за глупейшей ссоры, затеянной им, пострадали не только мы, но хозяин квартиры и его жилец.

— То-есть? — подняв брови, спросил незнакомец.

— Нас отвезли в лагерь, а их в тюрьму.

— Это бывает в такой неустойчивой обстановке. Чего вы хотите?

— Немедленного освобождения из тюрьмы Вагнера и Абиха.

Незнакомец воспринял все сказанное спокойно.

— Если для вас это важно, — сказал он, — то не может быть никаких препятствий.

— Очень важно, — подчеркнул Грязнов. — У нас сложились определенные отношения с этими людьми. Если нас освободят, а они останутся в тюрьме, могут возникнуть подозрения…

— Ясно, — прервал незнакомец. — Завтра вы получите удовольствие беседовать со своим хозяином и этим… как его… Повторите их фамилии, я запишу.

Андрей назвал фамилии и адрес. Незнакомец занес их в маленькую записную книжку.

— До завтра… Гуд бай. За вами я пришлю машину, — сказал он прощаясь.

— Еще вопрос, — уже на пороге сказал Грязнов. — Мы не окажемся еще раз в лагере, если поскандалим с майором Никсоном?

— Нет. Если к вам кто-либо станет придираться, скажите, что вы люди Гольдвассера.

Вечером, после радостной встречи с Никитой Родионовичем, друзья принялись подробно разбирать события.

— Можно предположить, что архивы секретной службы немцев, и в частности Юргенса, попали в руки американцев, — рассуждал Никита Родионович. — Из них они могли узнать и наши пароли. Впрочем, у немцев было достаточно времени, для того чтобы заранее побеспокоиться об архивах…

— Да, кстати, — прервал Ожогина Грязнов, — мы видели в городе Фохта… понимаете, того Фохта…

— Фохта? — удивленно спросил Ожогин. — Когда?

— Уже при американцах.

— Теперь я, кажется, начинаю обо всем догадываться, — после продолжительного молчания медленно проговорил он. — Видимо, Фохта, меня, а возможно, и других гитлеровских разведчиков и гестаповцев преднамеренно посадили в тюрьму, чтобы нас освободили американцы. Теперь мы мало отличаемся от тех, кто действительно пострадал от фашистского режима. И неясно во всей этой истории одно: почему Юргенс пустил себе пулю в лоб, а не последовал примеру Фохта? Неужели он оказался таким недальновидным?

Сомнительно, чтобы с ним, кадровым разведчиком гитлеровской секретной службы, американцы хотели расправиться, в то время как его негласные «кадры», подобно Ожогину, Грязнову и Ризаматову, им понадобились.

— Но против кого же хотят использовать нас американцы? — размышлял Никита Родионович. — Ведь руководители трех держав договорились о ликвидации фашистской Германии, очага войны в Европе, решен вопрос о предании суду виновников войны. Война вот-вот закончится победой союзников. Честные американцы стремятся поскорее встретиться с солдатами Советской Армии и обнять друг друга… Против кого же нас хотят использовать американцы?

Оправдать случайностью интерес американцев к ним троим нельзя. Значит, начинается новый этап борьбы, к которому надо быть готовым.

Когда все стали ложиться спать, в дом пришла новая радость: возвратились выпущенные из тюрьмы Вагнер и Абих.

Лишь перед самым рассветом обитатели дома наконец уснули. Но сон их был недолгим: пришел «джипп», обещанный американцем, и шофер стал настойчиво подавать сигналы сиреной.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов встали и поспешно оделись.

Город, который они пересекли из конца в конец, еще спал. «Джипп» остановился около знакомого уже особняка. Вслед за друзьями в кабинет вошел в сопровождении толстяка высокий мужчина лет сорока пяти, в штатском костюме. Окинув друзей беглым взглядом, он поклонился и что-то сказал по-английски.

Было легко понять, что толстяк является его подчиненным. Он пригласил гостей сесть, а сам продолжал стоять, не сводя глаз с начальства. Несколько минут прошло в молчании.

— Мы имеем честь беседовать с господином Гольдвассером? — спросил Никита Родионович.

Вопрос был неожиданным. Сидящий за столом американец резко вскинул голову, удивленно посмотрел на Ожогина.

— Какой Гольдвассер вас интересует? — спросил он. Никита Родионович объяснил, что речь идет о человеке, имя которого они вчера впервые услышали в стенах этого дома.

Переводчик покраснел до ушей. Нетрудно было догадаться, что он допустил оплошность.

— Никакого Гольдвассера здесь нет, и этот господин, — американец кивнул в сторону переводчика, — что-то напутал. Если вы хотите знать мое имя, я вам могу его назвать, это не составляет тайны. Меня зовут Альбертом. Впрочем, это значения не имеет. Давайте приступим к делу. Вы уже обдумывали вопрос, чем оправдаете перед Советами свое пребывание в Германии?

Ожогин доложил о разговоре, имевшем место у Юргенса.

— Все это не годится, — нетерпеливо покачал головой американец. — Слишком глупо: попали в плен… Ну, а дальше что? Где были все это время? Чем занимались?.. Не то, не то! Так не пойдет. Мы изобретем что-нибудь поумнее. Нельзя допустить, чтобы вас взяли под подозрение, это к хорошему не приведет. Что, если вы явитесь в Россию с документами югославских партизан?

Говоривший пояснил свою мысль. Они могли попасть к немцам в плен в разное время: одного вывезли в Югославию с немецкими войсками в качестве грузчика на машине; второго заключили в лагерь где-нибудь в Австрии, на границе с Югославией, и он бежал из лагеря и попал к партизанам; с третьим произошло тоже что-нибудь подобное. До партизанского отряда они друг друга не знали и встретились лишь там.

— А если соответствующие органы поинтересуются нами? — спросил Ожогин. — Если они обратятся к Югославии и попросят подтверждения наших слов, документов?

— Ах, вы вот о чем! Это не должно вас волновать. Все будет организовано так, чтобы возможность разоблачения и провала была исключена. Поняли?

Друзья закивали головой.

— Я думаю, что такой вариант самый приемлемый. Свое пребывание в германском плену вам надо сократить до предельно минимального срока. Не возражаете?

Никто не возражал.

— К этому вопросу возвращаться больше не будем. — И американец движением карандаша вычеркнул этот вопрос из числа других, занесенных в блокнот. — Пойдем дальше…

Он объявил, что по приезде в Москву надо отыскать по адресу, который он сообщит, надежного, доверенного человека, по фамилии Блюменкранц. Когда они убедятся, что перед ними именно он, а не кто-нибудь другой, надо попросить его одолжить восьмой номер журнала «Война и рабочий класс» за этот год. Если он принесет журнал и порекомендует прочесть статью «Советско-югославский договор», можно говорить с ним откровенно.

— О чем? — поинтересовался Грязнов.

Главная цель визита к Блюменкранцу будет заключаться в том, чтобы разработать условия дальнейшей связи. Блюменкранц будет их обеспечивать средствами для жизни и поможет найти работу, если на пути к этому возникнут затруднения. Адрес и фамилию его надо запомнить. Американец еще что-то вычеркнул в своем блокноте.

Он считал, что будет правильным, если по возвращении в Советский Союз друзья займутся в первую очередь устройством своих личных дел, выбором местожительства и работы. Он не ограничивает их никакими сроками, не ставит никаких условий — они могут обосноваться, где им угодно.

После того как они окончательно «осядут», можно будет говорить о практической разведывательной работе, поэтому в данный момент он не видел необходимости ставить перед ними какие-то задачи. Они определятся в зависимости от служебного положения каждого. И, кроме того, что актуально сейчас — завтра, возможно, не будет иметь никакого значения. Время и международное положение подскажут, чем и когда придется заниматься. Следует помнить основное: война почти окончена, и то, что было хорошо в военное время, будет ненужно и неуместно в мирное. Пароли остаются прежними.

— Когда вы намерены нас отправить? — спросил Ожогин. — Хотя бы ориентировочно.

— Я скажу точно: первого мая.

— Мы имеем право взять с собой личные вещи?

— Пожалуйста.

— Вы с нами еще будете беседовать?

— Не вижу в этом нужды. Если у вас есть какие-либо вопросы, давайте решим сейчас.

— Мы сами выедем?

— Нет.

Американец пояснил, что первого мая рано утром, часов в пять-шесть, к ним приедет его человек, в военной форме, в звании лейтенанта. Он будет сопровождать их до Югославии и там свяжет с необходимыми людьми. На этом его функции ограничатся.

Беседа окончилась. Друзья распрощались с Гольдвассером, назвавшим себя Альбертом, чтобы больше с ним уже никогда не встречаться.

21

Зацвели сады. Зацвел и сад Вагнера. Яблони и жасмин в бело-розовом весеннем уборе выглядели празднично. Над цветами в чистом, ароматном воздухе звенели пчелы.

Вагнер вышел в свой сад. Вооружившись лопатой, он принялся очищать дорожки, рыхлить слежавшуюся за зиму землю вокруг деревьев, на грядках, клумбах, но прежнего увлечения работой, приносившего радость и удовлетворение, не было. Старик то и дело прерывал работу и, опершись на лопату, задумывался. Его, старого человека, пугало предстоящее одиночество. Друзья, с которыми он сжился, которых полюбил, покидали его. А сын его, о котором он думал день и ночь, был еще где-то далеко. Да и вернется ли он домой?

Вагнер очистил дорожки от прошлогодних, сгнивших листьев, усыпал их желтым песком и взрыхлил землю около яблонь.

В полдень к нему на помощь пришли друзья.

Клумбы и грядки были вскопаны и приведены в порядок.

Вечером явился Генрих Фель. Он осунулся, похудел. Когда Никита Родионович спросил его, как ему живется, Генрих уклонился от ответа и заговорил на другую тему.

Следом за ним пришел Абих.

За столом во время ужина обсуждали предстоящий отъезд друзей.

— Я думаю, что и нам здесь торчать нечего, — заговорил Абих.

— То-есть как? — удивился Вагнер.

— Очень просто. Один дом и сад счастья тебе не дадут. Нужно идти туда, где будет создаваться подлинно свободная Германия.

Гуго задел больную тему. Конечно, и дом, и сад, и память о тяжелых и светлых днях, проведенных здесь, не могут еще дать силы для того, чтобы жить. Что, если Гуго прав? Ведь если нельзя будет ходить по своей стране свободно, легко, не мил станет и родной дом.

— Я не согласен с Абихом, — прервал думы старика Фель. — Конечно, тяжело сознавать, что американцы и англичане повели себя не так, как надо. Но настоящий коммунист никогда не станет дезертиром. Мы обязаны продолжать борьбу.

К Генриху присоединились Ожогин и Грязнов.

— Да, может быть, именно тут мы принесем больше пользы, — согласился Вагнер.

Поздно ночью, когда Ожогин, Грязнов и Ризаматов занялись укладкой вещей, в мезонине появился Альфред Августович с чемоданом в руке. Он принес ценности, оставленные на хранение его племянником. Завязался спор. Никита Родионович категорически отказался брать золото. Старик настаивал.

— Эти ценности принадлежат России, — сказал Вагнер. — Верните их своей родине.

— А что вы скажете племяннику, когда он приедет сюда?

Старик нахмурился:

— Мне нетрудно будет оправдаться арестом и хозяйничаньем в доме американцев.

— Все равно, — сказал Ожогин. — Взять золото мы пока не можем. Мы не знаем, как сложатся обстоятельства нашего возвращения. А рисковать нам нельзя.

Пришли к выводу, что золото будет надежно спрятано в доме Вагнера и при первом удобном случае возвращено Советскому Союзу.

Рано утром машина доставила Ожогина, Грязнова и Ризаматова на аэродром. Из-за леса блеснули первые лучи солнца. Они залили огромную поляну и осветили группу самолетов, расположенных вдоль бетонированной дорожки.

— Прошу, господа! — сказал сопровождавший их офицер в американской форме и зашагал к стоявшему в отдалении маленькому чистенькому домику.

В комнате находился всего лишь один человек — сержант. Когда друзья вошли, он поднял от стола голову, зевнул и, не вставая, поздоровался. Офицер сказал ему что-то по-английски и показал на своих спутников. Сержант нехотя встал, поднял сиденье дивана и вынул из ящика несколько комплектов военного обмундирования.

— Переодевайтесь, — коротко бросил офицер. Ожогин взял в руки гимнастерку с незнакомыми нашивками.

— Не удивляйтесь, — успокоил его офицер, — это югославский мундир… Не перепутайте комплекты. Они подогнаны по росту.

Сержант осмотрел каждого с ног до головы и вышел. Через минуту послышался рокот мотора. Он то усиливался, то спадал — самолет выруливал на старт.

Сержант, стоявший у самолета, нетерпеливо замахал рукой, торопя пассажиров. Друзья подошли к машине вместе с офицером, который первым сел в самолет.

На крыльях самолета были те же знаки, что и на обмундировании.

Закрылась дверца. Взревели моторы. Самолет задрожал, стоя на месте, а потом рывком устремился вперед по бетонной дорожке.

22

— Югославия! — крикнул в ухо Ожогину сопровождавший их американец.

Ожогин, Грязнов, Ризаматов пододвинулись к окошкам, затянутым целлулоидом.

Внизу медленно, точно несомые тихой водой, проплывали отроги гор, перелески, шоссейная дорога.

Отчетливо были видны взорванные мосты, далекие объезды. По обочинам чернели разбитые и сожженные танки, перевернутые кверху колесами грузовые и легковые автомашины, изуродованные пушки.

Летчик сбавил газ. Теперь шум моторов уже не заглушал голосов. Впереди, слева, показался юрод.

— Белград! — громко сказал сопровождающий и повторил: — Белград.

Город был уже под самолетом и вырисовывался, как на карте, лежащей на столе. Хорошо различались скверы, площади, старая крепость, место слияния Савы с Дунаем.

Самолет, быстро теряя высоту и сильно накренившись набок, сделал полукруг над городом. Улицы его были запружены народом. Потом город скрылся под крылом, самолет пошел на посадку и наконец коснулся колесами земли.

Вплотную к самолету подкатил «бьюик». Все четверо уселись в него: американец — рядом с водителем, друзья — на заднем сиденье.

Когда машина тронулась, американец обернулся и предупредил:

— Запомните: вы партизаны из отряда Бровича.

По улицам сплошным потоком — видимо, к центру города — плыл народ. Люди были с винтовками, ручными пулеметами, автоматами, гранатами; они несли полотнища, портреты, плакаты, красные флаги. Мелькали мешковатые фигуры женщин, одетых в мужские костюмы. Со взрослыми шли дети. Огромное человеческое море плескалось, шумело, пело, ликовало. Машины едва-едва пробирались вдоль узких тротуаров, теснимые живой человеческой массой.

На площади Терезии — главной площади города — «бьюик» встал: ехать далее было невозможно.

Из репродукторов громко лились знакомые советские мелодии.

Вокруг звучала чем-то знакомая, чем-то очень близкая и в то же время непонятная речь.

— Живио СССР! Живио!.. Живио!.. — скандировали тысячи голосов.

— Что происходит? Что за торжество? — ни к кому не обращаясь, поинтересовался Ожогин.

— Сейчас узнаем. — И американец вышел из машины. Через минуту он вновь водворился на место. — Все ясно — пал Берлин, — бесстрастно произнес он и обратился к шоферу: — Трогайте. Сигнальте посильнее и трогайте.

Горячая радость залила сердце Никиты Родионовича. Он посмотрел на Андрея, на Алима. По выражению лиц, по блеску глаз без слов можно было понять, что происходит в душе каждого из них.

Американец сказал: «Пал Берлин». Он не добавил, что пал под ударами советских войск, но это было ясно.

«Вот где довелось услышать радость победы! В Югославии, в Белграде… — подумал Никита Родионович. — Наши воины принесли освобождение Софии, Бухаресту, Белграду, Будапешту, Варшаве. Они ворвались в логово фашистского зверя, ворвались туда, откуда пришла война. Победные знамена армии-освободительницы реют теперь почти по всей Европе».

«Бьюик» вновь остановился. Мужчины, женщины, старики, подростки, взявшись за руки и дружно распевая веселый мотив, исполняли коллективный национальный танец «Коло». Когда огромная живая цепь внезапно распалась на множество мелких кружков и образовался проход, шофер тронул машину.

Около ресторана «Мажестик» машина стала опять. Теперь дорогу ей преградили два сверкающих лаком «кадиллака».

Ожогин отпрянул назад и едва сдержал возглас удивления: в одной из машин он увидел Марквардта.

Ошибка? Нет! Ошибиться нельзя: то же лицо, тот же двойной подбородок, те же глаза.

Андрей, приблизившись к Никите Родионовичу, крепко сжал его руку выше локтя и тихо, но взволнованно спросил:

— Вы видите, кто сидит во второй машине? Вон тот, в штатском…

— Вижу, вижу! — не менее взволнованно ответил Никита Родионович.

— Ну, поехали! — сказал сопровождавший их офицер, когда оба «кадиллака» скрылись.

Все уселись. Машина тронулась.

Андрей молчал, но Никита Родионович чувствовал, что он думает о том же, о чем и он: как объяснить присутствие в Югославии видного гитлеровского разведчика Марквардта?

Машина стала на малолюдной улице, возле тенистого сквера. Американец вышел.

— Прогуляйтесь. Я сейчас, — сказал он, пересек улицу и вошел в двухэтажный дом.

Ожогин, Грязнов и Ризаматов тоже покинули машину и направились в сквер. Узенькая, усыпанная свежим песком аллея шла мимо нескольких могил. По надписям, сделанным на черных дощечках, видно было, что здесь похоронены югославские партизаны и бойцы Советской Армии. На каждой могиле теплились лампады. Друзья сняли головные уборы и несколько минут постояли в молчании.

— Хэллоу! — крикнул американец. Он стоял возле «бьюика» с неизвестным мужчиной в штатском. — Идите сюда.

Незнакомец был костляв и невысок ростом. По виду ему можно было дать за пятьдесят.

— Золотович, — назвал он себя, пожимая поочередно руку каждому. — Прошу за мной.

Говорил он по-русски чисто, но с акцентом.

Американец распрощался и заторопился на аэродром, где его ожидал самолет.

Друзья, следуя за Золотовичем, вошли в дом, в котором уже побывал сопровождавший их офицер, и поднялись на второй этаж.

В первой комнате, куда они попали, стояли две широкие тахты, несколько кресел, круглый стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью. Стол украшала высокая, большая мраморная ваза с живыми цветами. В открытых окнах плескались от ветра легкие шелковые занавеси.

— Вас предупреждали, за кого себя выдавать? — спросил Золотович, усадив гостей.

— Да, — ответил за всех Ожогин. — Мы партизаны из отряда Бровича.

— Как попали в отряд — знаете?

— Знаем.

— Учтите, что отряд Бровича здесь пока еще мало известен: он еще не сошел с гор.

Золотович подробно рассказал, где оперировал отряд, из кого он состоял, какие бои провел с гитлеровцами, как погиб его командир, Брович, и кто его заменил.

— Это на всякий случай, — добавил Золотович. — А сейчас вам представится возможность видеть мистера Клифтона, который знает вас как Юпитера, Сатурна и Марса.

Золотович скрылся в одной из дверей и вернулся в сопровождении человека намного выше его ростом, с большой головой и узким лицом. Встав посреди комнаты и глубоко засунув руки в карманы, Клифтон холодно, с брезгливой миной кивнул в сторону гостей и сразу заговорил по-английски. Его речь была краткой. Перевел ее Золотович. В Белграде друзья не останутся, а поедут в Загреб. Сопровождать их будет Золотович. Послезавтра Золотович, уже в Загребе, вручит им всем троим официальные документы, подтверждающие «участие» их в народно-освободительной борьбе югославских партизан с фашистскими захватчиками. Документы будут скреплены официальными подписями и печатью. Кроме того, все трое получат по югославскому партизанскому ордену за мужество и доблесть, проявленные в боях, грамоты к ним и необходимую сумму денег, чтобы не нуждаться первое время в средствах. Из Загреба местные власти отправят их советским самолетом на родину.

Аудиенция закончилась. Клифтон дождался, пока Золотович окончил перевод, и, видимо, довольный тем, что ему не задали ни одного вопроса, кивнул точно так же, как при встрече, и удалился.

В Загреб попали поздно вечером следующего дня. Все тот же «бьюик» остановился на набережной Савы.

— Видите вон тот домик? — Золотович указал пальцем на маленький коттедж, стоявший шагах в двухстах. — Там живет некий Марк Рибар. Он учитель, коммунист, всю войну партизанил. Хорошо владеет русским языком. Вам надо самим попроситься к нему на ночлег. Мне с вами показываться неудобно.

— А если он не пустит? — спросил Грязнов.

— Тогда я вас не направлял бы к нему, — ответил Золотович. — Объясняйтесь с ним по-русски. Скажите, что вы из отряда Бровича, спустились с гор первыми. Болтайте о чем угодно. Он будет рад таким гостям. А когда в дом к нему придет человек с перевязанной левой рукой и спросит, где живет доктор по детским болезням, — знайте, что это посыльный от меня. Найдите предлог и уходите из дому. Следуйте за ним на расстоянии.

— У меня вопрос, — сказал Ожогин.

— Да?

— Вы считаете, что нам обязательно надо остановиться в этом доме?

— Обязательно. Устраивать мне вас невыгодно. Сами понимаете: как партизаны, вы должны остановиться у патриота.

— А если ваш посыльный появится в наше отсутствие?

— Этого не случится… Идите. Стоять здесь со мной неудобно. — И он открыл дверцу машины.

Аккуратный небольшой домик, отгородившийся от тротуара кустами жасмина, глядел на улицу тремя оконцами, затянутыми тюлевыми занавесками. Ожогин, подойдя к парадному, постучал. Дверь открылась, и на пороге появился пожилой белоголовый мужчина.

— Мы русские. Ищем ночлега, — заговорил Ожогин.

— Русские? — удивленно по-русски переспросил хозяин.

— Да, русские.

Хозяин с улыбкой обвел внимательным взглядом всех троих.

— Я вижу… я понял… Очень рад! — заговорил он взволнованно. — Входите, входите, будьте моими гостями! Давно у нас в Югославии?

— Только что с гор. Мы партизаны из отряда Бровича… — Никита Родионович солгал и почувствовал себя неловко.

— Бровича… Бровича… — Хозяин потер лоб, силясь что-то припомнить. — Отрядов было так много, что не удержишь все в голове. Да это и не важно… Вот сюда проходите, — указал он. — Я ведь тоже партизан… и жена.

Никита Родионович счел нужным пояснить, что их отряд базировался очень далеко, почти у границы с Австрией.

— Давайте знакомиться! — уже не скрывая радости и усаживая гостей, произнес хозяин. — Я Марк Рибар. — И он подал всем тонкую, худую руку.

В доме было бедно, но чисто: стол, покрытый цветастой клеенкой, несколько разных стульев, обветшалый шкаф для посуды. Горела керосиновая лампа.

Сразу завязалась непринужденная, почти дружеская беседа.

Ожогин, не подавая виду, внимательно разглядывал хозяина. Уж не ставленник ли он американцев и, в частности, Клифтона? Но специально ли, в целях очередной проверки, направил их сюда Золотович? Сомнения усиливались еще и потому, что Рибар, когда разговор касался внутреннего положения в стране, многого не договаривал и часто заканчивал фразу загадочным «но». Складывалось впечатление, что он сам не верит тому, что говорит.

— Скоро я вернусь к своей профессии, — сказал хозяин. — Я учитель. Преподавал до войны родной язык, а сейчас, если удастся, стану преподавать русский.

— Почему «если удастся»? — поинтересовался Грязнов.

— Да как вам сказать… — со странной улыбкой ответил хозяин. — Ведь раньше русский язык не разрешалось преподавать. Пока все идет хорошо. Пока — да, а потом, кто его знает, мало ли как может обернуться…

Что было в этих недомолвках? Стремление вызвать гостей на откровенность или опасение раскрыть собственные мысли?

Добрые глаза Рибара, его открытое лицо давали право надеяться, что это честный человек, не способный на подлость.

Когда подошло время ужинать, из второй комнаты появилась старая, лет шестидесяти, женщина с заспанными глазами — мать хозяина. Бесшумно и молча двигаясь по комнате, она накрывала на стол.

После еды сразу улеглись спать. Обменяться впечатлениями прошедшего дня не удалось.

Утром отправились вместе с хозяином осматривать город. Забрались на гору Цмрок, откуда Загреб — столица Хорватии, — окаймленный, точно зеленой рамкой, садами и виноградниками, был виден как на ладони. На восточной окраине его виднелся большой парк с прудами и длинными тенистыми аллеями. От города с сохранившимися узкими улочками, переулками, тупичками веяло стариной.

— Вон Театральная площадь, — показывал и объяснял Рибар. — На ней оперный театр. А вон здание университета. Наш город — хранитель вековой культуры хорватского народа.

Хозяин долго и много говорил о страданиях и борьбе хорватов с германцами и итальянцами за свою свободу и независимость, называл имена писателей и поэтов, воспевавших дружбу между славянами, призывавших народ на борьбу с угнетателями.

— А там видите заводик? — показал он в южную часть города. — Ранее этот заводик принадлежал немцу Сименсу. Он выпускал телефонные аппараты, трансформаторы, электрооборудование. Теперь хорватский народ будет его хозяином…

Ожогин слушал Рибара, а думал о своем. Тайные тропы, начавшиеся в партизанской зоне, довели их до Югославии — до Белграда, до Загреба. Но и здесь они не кончались. На этих тропах друзья столкнулись с предателями интересов родины, с матерыми гитлеровскими разведчиками, с гестаповцами, с представителями секретной службы США. И тропы тянулись дальше. По ним пошел на советскую землю изменник Саткынбай, на них приютились Клифтон, Марквардт, Золотович. Наследство гитлеровцев осваивалось подозрительно быстро.

Перед обедом Рибар сказал:

— Я достал у друзей бутылочку отличной сливовицы, и мы ее сейчас разопьем.

Старуха подала на стол отварной картофель с приправой из жареного лука, кислое молоко.

Хозяин разлил сливовицу по маленьким стаканчикам.

— За встречу и за дружбу! — сказал он. Чокнулись и выпили. Рибар предложил новый тост:

— За партизан! За тех, кто сложил свои головы. За мою жену Лолу…

Когда выпили, послышался стук в дверь. Рибар вышел из-за стола в прихожую и через несколько секунд вернулся.

— Среди вас детского врача нет? — спросил он.

— Нет-нет! — ответил Ожогин.

— Значит, я не ошибся.

Выждав некоторое время, чтобы хозяин не мог связать их уход с появлением посыльного Золотовича, друзья объявили, что им надо обязательно попасть в советскую комендатуру, и покинули дом. На другом конце квартала их ожидал человек Золотовича с забинтованной рукой.

Часа через полтора-два Ожогин, Грязнов и Ризаматов уже беседовали с советским комендантом в звании майора. В их карманах лежали обещанные Клифтоном удостоверения, югославские ордена, грамоты к ним и советские деньги, врученные Золотовичем.

— Выходит, отвоевались? — улыбнулся майор, возвращая просмотренные документы. — Насчет вас я получил предписание из Белграда. Можете не волноваться: завтра будете в Москве. Скажите свой адрес. Я раненько утром пришлю машину, а то до аэродрома далеко. А пока отдыхайте.

… Как и в прошлую ночь, хозяин разостлал на полу плотный войлок, покрыл его грубошерстным одеялом, простынями, положил подушки.

— Ложитесь пораньше, коли рано вставать, — посоветовал он и ушел во вторую комнату.

Друзья улеглись, и почти сразу в комнате водворилась тишина.

Никита Родионович проснулся от чьего-то прикосновения и, открыв глаза, увидел перед собой склонившегося хозяина с лампой в руке. Он был бос, в ночном белье.

— Я бы очень хотел поговорить с вами — ведь завтра вас уже не будет… Я попрошу вас о маленькой любезности…

Не задавая вопросов, Ожогин быстро встал, оделся.

Сели за стол. Некоторое время молчали. Хозяин, видимо, думал, с чего начать.

Наконец, преодолев внутреннее волнение, он заговорил нерешительно, полушопотом:

— Почему я решил сказать вам кое-что? Я думал, много думал. Прошедшую ночь я не спал, все думал… Ведь вы русские, советские, там у вас все ясно… и мне вы можете поверить. То, что вам совершенно ясно, здесь нам, мне, в частности, и кое-кому из моих друзей, очень неясно и даже непонятно…

Ожогин, напрягаясь, вслушивался в слова Рибара.

— У меня была жена. Я жил с ней четырнадцать лет. Мы вместе были в партизанском отряде. Она была связной и в прошлом году бесследно исчезла.

— Как?

— Так… исчезла. Она пошла с пакетом к Ранковичу и не вернулась… Нет-нет, — видя, что Ожогин хочет задать еще вопрос, предупредил он, — в пути она не погибла. Я все узнал после… Она дошла, вручила пакет Ранковичу, а потом… потом ее расстреляли. Она была коммунистка. Я в нее верил, как в себя… Но это мое личное дело. Вы можете по-всякому думать… Я уже все пережил, перестрадал. Но если бы только это было непонятно! Если бы только это! За нею, за женой, было одно преступление…

— То-есть?

— Она отказалась выполнять секретные поручения американского капитана Рейда. Вам это непонятно, но так было. Рейд являлся представителем США при главном партизанском штабе в Хорватии. Он дважды вызывал жену, и дважды она отказалась от его поручений. Так неужели за это?

Ожогин молчал. Он не знал, что сказать; он отлично понимал, что доверчивость с его стороны может привести к разоблачению его и друзей и задание, почти выполненное до конца, может быть сорвано.

— А за что погиб мой друг Иован? — продолжал Рибар. — Неужели за то, что много знал? Он знал, что люди Ранковича только в сорок третьем году прервали переговоры с немцами о перемирии. Или такой факт: зачем перед самым концом войны по приказу маршала Тито была уничтожена железнодорожная линия и все сооружения на ней от Скопле до Белграда? Зачем, я спрашиваю? Это же сотни километров! А вы знаете, что в сорок первом году Ранкович был арестован гестапо? Нет? Вот видите, а мы знаем. Был арестован, а как остался жив — непонятно. Вукманович-Темпо, член ЦК, проживал, не скрываясь от немцев, и тоже остался жив. А всех коммунистов в это время расстреливали. Комиссара нашего отряда убили в спину за то, что он всегда, ведя нас в бой, кричал: «Да здравствует Сталин!»

Хозяин приводил такие факты, от которых Ожогину делалось не по себе, которые ему, конечно, не были известны и на которые он не знал, как реагировать.

Высказавшись, Рибар умолк, как бы смутившись от обилия сказанного, а потом заговорил вновь:

— Просьба у меня к вам необычная. Я хочу описать все и письмо дать вам в Москву.

— Кому? — спросил Ожогин.

— Там, в Москве… Вы знаете кому…

— Хорошо, — сказал Никита Родионович.

Когда он вновь улегся в постель, в голову пришла мысль: «Не кроется ли за всем этим какая-нибудь провокация? Уж очень невероятно все».

Он видел, как хозяин уселся за стол, загородил свет лампы развернутой книгой и начал писать; Ожогин долго слышал, как скрипело перо о бумагу и как часто и тяжело вздыхал Рибар. Потом Никита Родионович уснул…

А перед рассветом Рибара арестовали. Старуха-мать билась в истерике. Рибар внешне был спокоен и, пока трое полицейских копались в доме, молча сидел на табурете. Когда его стали уводить, он попрощался с друзьями и заговорил по-русски:

— Они опередили меня. Я этого ожидал… Письмо я не дописал, и оно попало к ним…

Полицейский грубо приказал прекратить разговор.

В восемь утра друзья заняли места в многоместном советском самолете. Через десять минут самолет оторвался от земли, сделал круг и лег на курс. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее…

Часть третья