— Князь был? — проговорила она, озабоченно сдвигая брови.
— Был.
— И опять с тобой танцевал?
— Он ни с кем не танцевал, — краснея от смущения, ответила девушка.
— Что же еще? Чего краснеешь?
— Мне стыдно вспоминать про это, бабинька, — вымолвила Людмила, пряча смущенное личико в коленях прабабки.
— Опять к тебе приставал? Да? Как же мог он наговорить тебе глупостей, когда ты с ним не танцевала? Я наказывала тебе не отходить от матери между танцами.
— У меня, бабинька, после менуэта башмак развязался…
— С кем танцевала менуэт?
— С Плавутиным.
— Где же могла ты с тем-то наедине очутиться?
— Мне Варенька Мещерская предложила пойти в уборную, а там, пока девка пришивала ленточку к башмаку, она ушла, и я должна была одна вернуться в зал, через боскетную. Князь там был и загородил мне дорогу. Уйти некуда было, он стал перед дверью. Я, бабинька, чуть не расплакалась, у него были такие страшные глаза!
— Негодяй! — вырвалось у старухи. — Что же дальше? Он, я надеюсь, не осмелился дотронуться до тебя?
Девушка порывистым движением откинула назад голову, и глаза ее сверкнули.
— Я бы закричала, бабинька, если бы он позволил себе дотронуться до меня! Будет и того, что он позволяет себе уверять меня в любви… уж и это так оскорбительно… К счастью, вошел Василий Карпович, и я могла убежать в зал.
— Спасибо доброму человеку, что выручил, — со вздохом заметила княгиня.
— Светловы оба ко мне очень добры, добрее родных. Надежда Александровна ждала меня у двери, и я весь вечер от нее не отходила. Маменька играла в карты, а сестрица Елизавета Алексеевна ко мне неласкова. — И вдруг, вспомнив про приезд брата, о котором она забыла, Людмила изменилась в лице и прибавила дрогнувшим голосом: — Братец приехал, бабинька! Вот беда-то!
— Слышала, доложили уж мне. Пожаловал! И конечно, не для того, чтобы нас с тобой с ангелом поздравить, — прибавила старуха с усмешкой. — Ну, чего всполошилась? — поспешила она ободрить побледневшую от испуга девушку. — Нечего заранее труса-то праздновать, робостью ничего не возьмешь. Смелым-то Бог владеет, а Бог не выдаст — свинья не съест. Так-то, птичка!
— Бабинька, не выписала ли братца сестрица Елизавета Алексеевна, вот я чего боюсь, — заметила сквозь слезы Людмила. — Недаром грозилась она на Владимира Александровича ему пожаловаться.
— А что Левка за начальство Владимиру Александровичу?
— Он может наделать ему много неприятностей, бабинька, вы братца знаете, — заметила, опуская глаза и краснея, Людмила.
— Знаю, что Левка на всякую мерзость способен, но и Владимира Александровича знаю как человека, который в обиду себя не даст. Не бойся за него! Такие, как он, не пропадают.
— Быть беде, бабинька, золотая! Недаром сердце у меня ноет! — все не успокаивалась девушка.
— Перестань, не будь дурой, я этого не люблю! — властным тоном отрывисто вымолвила старуха. — Встань, вытри глазки, перестань плакать и будь умницей, такой, какой я учила тебя быть, чтобы и самой быть счастливой и чтобы твой суженый не пожалел никогда, что на всю жизнь тебя избрал.
Людмила повиновалась, поднялась с колен, вытерла слезы и, усилием воли подавив рыдания, рвавшиеся из груди, с улыбкой устремила умоляющий взгляд на прабабку.
— Вот так-то лучше! Теперь с тобой можно как со взрослой говорить, — сказала, смягчаясь, старуха. — Теперь можно тебе передать привет от одного человечка.
Людмила опять зарделась, но на этот раз не от обиды покрылось румянцем ее личико, а от радостного волнения.
— Вы его видели, бабинька? — спросила она, снова опускаясь на колени перед старухой и устремляя на нее восторженный взгляд.
— Видела.
— Бабинька!
— А ты, птичка, очень-то не радуйся! Ничего нового не произошло, и как стояло ваше дело с весны, так и до сих пор стоит. Мудреное ваше дело, вскорости его не оборудуешь, и много вам придется еще вытерпеть, прежде чем родители вас благословят. А потому я и говорю: молиться надо, чтобы Господь вас подкрепил претерпеть до конца; все в его святой воле!
— Я не увижу его сегодня? — спросила Людмила.
— Увидишь, птичка, увидишь: он придет ко мне во время вечерни. Я ему от дома не отказывала, — прибавила старуха с усмешкой. — А теперь ступай одеваться, сейчас к обедне ударят, а у тебя и куафюра еще не сделана. И вот тебе мой подарочек, — прибавила она, вынимая из бархатной розовой коробочки бриллиантовое колье и подавая его своей любимице.
— Бабинька, это уж слишком, я не стою! — воскликнула девушка.
— Это тебе в приданое, — заявила старая княгиня.
Людмила кинулась обнимать ее.
— Так вы думаете?.. Вы, значит, уверены? Мы можем надеяться? Они согласятся? — проговорила она прерывающимся от радостного волнения голосом.
— Молись Богу, птичка! Не хотела я тебе до поры до времени говорить, да уж, так и быть, нельзя тебя ради праздника не обрадовать: его вчера опять во дворец требовали.
— Опять? Да неужто?
— Да. Рисунок его царице понравился, и она другой ему заказала. Расспрашивала про его родных, про состояние, дивилась, что он при скудных средствах изрядное воспитание получил, великому князю Александру Павловичу в пример его ставила, спрашивала, не желает ли за границей побывать. Ну иди теперь, ничего больше я тебе не скажу, иди! — повторила княгиня так настойчиво, что внучка опрометью выбежала из комнаты, в восторге забыв про драгоценное колье.
Пред светлым лучом надежды, сверкнувшим в ее душе от сообщенного известия, все бриллианты в мире должны были померкнуть.
Старая княгиня взяла забытый на ее коленях подарок и с задумчивой улыбкой вложила его обратно в футляр из выцветшего бархата, в котором он более пятидесяти лет покоился без употребления.
II
А в противоположном конце дома, в просторной, светлой и убранной по-модному комнате, служившей спальней супругам Дымовым, происходило свидание между матерью и сыном.
Оно было неожиданно. Льва Алексеевича раньше Рождества никто не рассчитывал увидеть в Петербурге, и немудрено, что к радости, с которой Дарья Сергеевна узнала о приезде сына, примешивались испуг и беспокойство.
Лев Алексеевич был молодой человек с умным, смелым и пронизывающим взглядом и выдающимся, как у матери, подбородком на продолговатом, худощавом и старообразном лице. Голос у него был громкий и резкий, движения порывисты, и природная строптивость нрава, хотя и смягченная воспитанием и служебной дисциплиной, просвечивала беспрестанно в его словах и движениях сквозь напускную сдержанность.
Впрочем, со своими домашними (за исключением отца, перед которым он всегда выставлял себя почтительным и покорным сыном) Лев Алексеевич не стеснялся, и едва успела остановиться у крыльца его бричка, как уже его повелительный голос стал раздаваться по всему дому. Растерявшаяся и сбитая с толку бесчисленными приказаниями челядь забегала по коридорам и лестницам. В мезонине же, в комнате рядом с комнатой его сестры, таскали вещи молодого барина, сновали взад и вперед казачки и лакеи с принадлежностями блестящего мундира, в котором Лев Алексеевич должен был явиться во дворец. Суетясь и хлопоча, люди обменивались между собой отрывистыми фразами шепотком, с тревогой во взгляде и с боязливой осторожностью в движениях, старательно избегая попадаться на глаза молодому барину и обращаясь с приказаниями и донесениями к его камердинеру, молодому парню с наглыми глазами, которого в доме величали Александром Григорьевичем.
Лев Алексеевич вошел к матери свежий и надушенный, в щегольском халате, без всяких следов усталости от долгого пути. Видя его таким бодрым, трудно было поверить, что он целых две недели скакал с быстротою фельдъегеря, день и ночь, по тряским и ухабистым дорогам, останавливаясь лишь для того, чтобы перепрягать лошадей.
Почти тотчас же, наскоро ответив на излияния нежности, которыми встретила его Дарья Сергеевна, он заговорил о причине, вызвавшей его неожиданный приезд в Петербург.
— У вас тут новости? Пановы пошли в гору, светлейший часто у них бывает в доме, чтобы встретить нашу Людмилу? — спросил он, притворив предварительно все двери и заглянув за обитую штофом перегородку, за которой стояла двуспальная кровать его родителей.
— Ах, Левушка, как хорошо, что ты приехал! Я просто не знаю, что и делать. Как между двух огней. С одной стороны Лизанька, — ты знаешь, какая она отважная и вечно с прожектами, а с другой стороны папенька! — жалобно протянула Дымова, сухопарая желтолицая женщина с беспокойно бегающими глазами. — Чистое наказание! Папенька на меня гневается, вторую неделю я от него ласкового слова не слышу; таким он медведем смотрит, что хоть сквозь землю провалиться! — прибавила она плаксиво, поднося платок к сухим глазам.
— Так правда, значит, что Людмила серьезно приглянулась князю? До меня такие слухи дошли, будто уже в городе про это говорят.
— У нас, известное дело, разве оставят в покое? Как узнали, что папеньке дали аренду, так весь город у меня перебывал с расспросами. Гагарина со злости чуть не заболела. Князь за ее дворюродной сестрой волочился, да, говорят, скоро она ему надоела: мужу командировку приказал дать, брату — чин не в очередь, а самой-то — парюр из рубинов с бриллиантами.
— Для такой дуры и этого достаточно, — с раздражением прервал мать молодой человек. — А мы парюром не удовольствуемся. Много сватается женихов за сестру?
— Да только двое декларацию делали.
— Кто да кто?
— Рославлев…
— Ну про этого не стоит и говорить: весь в долгах и дурак. А другой кто?ъ
— Гревсен.
— Ему давно хочется быть воеводой, знаем мы это. И этого побоку. Совсем отказали?
— Обоих папенька благодарил за честь и сказал, что Людмила слишком молода, чтобы выходить замуж.
— Ну понятно, она не такую может сделать партию. А только долго прохлаждаться нечего: с Турцией дело расклеивается, а здесь Зубовым светлейший поперек горла стоит; того и гляди на юг наш покровитель укатит, тогда всему конец. Надо ковать железо, пока горячо. У папеньки никого нет на примете?