ть.
Весной 1945-го их госпиталь оказался в пригороде Праги, а затем в Германии. Здесь его и угораздило подорваться на мине. Их «Виллис» подбросило и развернуло, да так, что двое, сидевших на передних сиденьях, были убиты. Лишь он отделался контузией и ранением в ногу и на всю оставшуюся жизнь стал ходить, прихрамывая.
Там же, в Чехии и Германии, он испытал потрясение. Нет, не от вида убитых и контуженых, к этому он привык. Потрясение было в другом. Его, как и всю молодежь Страны Советов, учили, что все самое лучшее у нас, где после прогнившего царизма наступила свобода. И что же он увидел? В небольших городах, вроде его родного шахтерского Горноуральска, аккуратные кирпичные домики с садиками. К ним вели убранные, несмотря на войну, улицы. А из женщин никто не ходил в рваных чулках и промасленных спецовках. С грустью и тоской вспоминал он родной городок, бревенчатые дома, покосившиеся заборы и запущенные огороды — все это мало походило на аккуратные, пусть и небольшие особняки в окружении садов, клумб и цветов. А ведь там жили такие же рабочие-шахтеры, как и на Урале. Что же касается деревни, куда он летом приезжал к тетке… тут лучше не вспоминать. Как зло сказал один из раненых: «У немцев свиньи лучше жили, чем люди в его колхозе».
Ну, хорошо, это война. Закончится — восстановим хозяйство и заживем счастливо. Но шли годы. Хозяйство восстанавливалось, а люди как жили, так и жили, за исключением тех, кто проживал в больших городах и относился к категории начальников. Избы, бараки. В лучшем случае комната в коммуналке — это все осталось. А к ним добавились подвалы, землянки и ветхие строения, которые лишь условно можно было назвать жильем.
Он приезжал в свой родной Горноуральск. Родителей в живых уже давно не было. Старший брат погиб в 1941-м под Москвой. И в их доме поселились дальние родственники, тоже шахтеры. Работали шахты, выполняя и перевыполняя план, люди зарабатывали неплохо. Но все пропивали, поскольку купить было нечего.
Он изучал психику человека, и это его притягивало. Особенно его интересовали вопросы: почему самый обычный человек вдруг совершает необдуманный поступок? А с другой стороны, почему недовольство остается внутри человека, а не «выплескивается» наружу? Может, именно поэтому большие массы людей хранят недовольство в себе? Страх? Возможно, но только ли страх? Не только, не только… Нужна искра, взрыв, под влиянием которого страх отойдет в сторону и раскрепостит человека: одного, десять, тысячу, десятки тысяч.
Он сторонился политики, но она постепенно проникала в его сознание. В школе, а потом и в институте он считал, что забастовки, акции протеста присущи странам, «страдающим от гнета капитала». События во Франции, в Италии, в других капиталистических странах были тому подтверждением. Но в 1953 году в ГДР, стране социализма, произошли массовые выступления рабочих, недовольных низкими расценками. Рабочих! А уж затем их поддержали многие другие граждане.
В 1956 году были кровавые события в Венгрии, тоже стране социализма. Как только не клеймили в газетах и по радио тех, кто восстал против существующей власти: фашисты, бандиты, подонки. Но он по-своему осмыслил происшедшее — бунтовали, значит, были причины. А раз так, надо людей не давить танками, а дать им возможность высказать свои требования. И, если они законны, выполнять их.
…Юрий Григорьевич почувствовал голод. Поднялся, приготовил себе яичницу. Снова выпил, закусил, усмехнувшись, что, находясь в плену воспоминаний, забыл яичницу посолить. А воспоминания не отпускали.
В том же 1956 году в стране произошло эпохальное событие. На XX съезде КПСС Хрущев разоблачил культ личности Сталина. Это произвело неизгладимое впечатление. Страх за сказанные слова, за действия, которые могли бы расценить, как враждебные советской власти, стал уходить. Он уже не боялся, что на него напишут доносы за критику начальства, и верил: скоро, совсем скоро люди будут выходить на митинги и демонстрации не только седьмого ноября или первого мая. Но время шло, а люди продолжали возмущаться по поводу плохого снабжения продуктами и убогих условий проживания, а на митинги не выходили.
В следующем, 1957-м, произошли кровавые события в Тбилиси, где народ не принял хулу в адрес умершего вождя и вышел на улицы, устроив беспорядки. А вскоре, отдыхая в санатории, он познакомился с одним человеком, бывшим партийным работником. Иван Анисимович, так того звали, преподавал историю и поведал правду о Кронштадтском и Тамбовском восстаниях 1921 года. Оказывается, не белогвардейцы их организовали, как было принято считать. Сами матросы, сами крестьяне, доведенные до отчаяния, с лозунгом «Советы без коммунистов» взялись за оружие. «Не боитесь такое говорить?» — спросил он Ивана Анисимовича. «А чего мне бояться? — ответил тот. — Я десять лет отсидел. Никого не боюсь».
В конце того же 1957 года, будучи в командировке в Ленинграде, он узнал о событии, которое его очень заинтересовало. Оказывается, в мае в городе, который считался колыбелью революции, произошел бунт. Бунтовали… футбольные болельщики. А причина была простая: любимая команда проигрывала 1:5. И когда до окончания матча оставались считаные минуты, кто-то из болельщиков, явно под хмельком, выскочил на поле, оттолкнул вратаря и встал вместо него в ворота. Милиция его скрутила, но на помощь самозваному вратарю бросились десятки пьяных болельщиков, благо спиртное в буфетах стадиона свободно продавалось. Местные власти к такому повороту событий были не готовы, в результате чего завязалась массовая драка. Многие из болельщиков были арестованы, но информация дальше Питера не пошла.
Ну ладно, матросы, крестьяне — они из далекого прошлого. Немцы и венгры — европейцы, они какое-то время жили при демократии. А когда же наши советские граждане заявят о себе? Жители Тбилиси не в счет: причина их выступления не экономика, а личность Сталина. И питерские болельщики тоже не в счет — чего не сделаешь с пьяных глаз.
И советские люди заявили о себе! Волей случая конференция врачей-психиатров проходила в Ростове-на-Дону в сентябре 1962 года. То, что он услышал от местных коллег, которые, рассказывая, оглядывались по сторонам, повергло его в шок. Оказывается, в соседнем Новочеркасске в начале июня было восстание рабочих! Да-да, именно восстание, а не забастовка, хотя с забастовки все и началось. Причина — ухудшение снабжения продуктами и понижение расценок по оплате труда. Восстание было подавлено, были суды, расстрелы и смертные приговоры. Ночь он не спал, все не мог поверить в случившееся. «Значит, можем!» — повторял он самому себе.
В партию он не вступил, хотя ему, как участнику войны, предлагали. И, узнав о Новочеркасских событиях, был рад, что не вступил, ибо считал, что за все происходящее в стране несет ответственность правящая партия. И ни в какую другую политическую организацию не вступил, если бы предложили, ни сейчас, ни позже. Он понимал, что не создан для работы с большой группой людей. Он одиночка, врач. Что может один человек? Может, и очень многое. Архимед один сжег римский флот. Создал систему зеркал, сфокусировал солнечные лучи и навел на противника. Один! Другой пример. Все думали, что Солнце вращается вокруг Земли, а Галилей считал, что наоборот. Один! И оказался прав. Это в действительности, в истории. А в литературе? Его любимым литературным героем был инженер Гарин, который за счет изобретенного гиперболоида мог сжигать целые заводы.
И он взялся за дело. Его мечтой было создать препараты для управления психикой человека. Он ясно понимал, что такие давно уже существуют, но хотел создать что-то свое, присущее только ему. И в первую очередь препараты, с помощью которых можно было бы зомбировать людей.
Зомби — человек, полностью потерявший контроль над собой и своим телом и подчиняющийся чьим-то приказам. Он начал осваивать искусство гипноза, но вскоре понял, что не каждому дано гипнотизировать людей и, с другой стороны, не каждый человек может поддаваться гипнозу. Нет, таблетки, гипноз — этого мало. Нужен еще какой-то дополнительный фактор. Но какой?
И тут он вспомнил 1945 год, Германию. На окраине городка, где располагался их госпиталь, был обнаружен секретный объект, представлявший собой полуразрушенное здание с дополнительными постройками казарменного типа. Кое-где сохранилась ограда из колючей проволоки, опоясавшая объект по периметру. Оказалось, объект был некой секретной физиологической лабораторией. Он вспомнил, как его, тогда еще молодого врача, включили в комиссию по обследованию лаборатории, вернее, того, что от нее осталось. Уходя, немцы все основательно разрушили. Глава комиссии — врач с погонами полковника НКГБ — тщательно через переводчика расспрашивал жителей города. Но никто ничего о секретной лаборатории не знал, даже бургомистр. А ведь на ком-то испытывали создаваемые препараты. На заключенных? Но в окрестностях городка не было ни одного концлагеря. На местных жителях? Но такие о себе не заявляли. И все же ответ нашелся. В соседнем, таком же небольшом городке, каких в Германии много, был военный госпиталь, в котором среди прочих лечились солдаты и офицеры с психическими расстройствами. Таких у немцев было ничуть не меньше, чем у нас.
В развалинах физиолаборатории долго копаться смысла не было. Интерес могли представить разве что полуобгорелые журналы-дневники наблюдений, которые плохо сохранились, хоть и были упакованы в металлические ящики. Но глава комиссии, потратив несколько часов на изучение, испытал разочарование: ничего интересного! Применение первитина? Так о первитине, как о стимулирующем препарате, являвшемся средством борьбы с усталостью, в немецкой армии было давно известно. Еще в 1938 году его рекомендовал Отто Ранке, директор Института общей и военной физиологии Берлинской академии военной медицины. Что еще? Что нового? А новым, по обрывкам записи, был создаваемый препарат под названием «чудо-таблетка». Он проходил проверку и был синтезирован на базе того же первитина с добавлением кокаина и оксидона. Чудом сохранилась запись о том, что «чудо-таблетка» прошла проверку в концлагере Заксенхаузен в 1944 году. Ясно, что на заключенных. А результаты? Данные о результатах не сохранились.