— Объясни получше.
— К несчастью, каждое новое правительство оказывается более демагогичным, чем предыдущее. Прио еще что-то сохранил от революции тридцать третьего года. И если бы ему позволили грабить, все бы сошло благополучно, но нужна прочная гарантия; для экономического развития нужна твердая и осязаемая гарантия.
Панчете Росалес сплевывает коричневую слюну, а Алехандро, заметив пятно на мраморе, поднимает брови.
— Никогда не знаешь заранее, — продолжает Алехандро, — что им движет — каприз или политиканство. Вот ведь и теперь мы не знаем, чем кончится эта затея с соглашением между рабочими и хозяевами.
— Что правда, то правда. Всегда точно по канату идешь.
— А потом этот Чибас, который всех подстрекал.
— Просто смутьян. К счастью, он умер.
— И те, кто идет за ним, такие же смутьяны.
— В самом деле, — сказал Росалес, — так и до анархии недолго.
На галерее, выходящей на западную сторону сада, — Ана Мендоса и Маргарита Новаль, еще загоревшие после сезона, проведенного на Варадеро. Платья на них точь-в-точь модели знаменитой Мелли. Каждая фраза начинается на высоких тонах, а кончается на низких. «Приемы здесь всегда хорошие, но сам дом ужасный. — И виновата в этом сама Кристина. Ты заметила портьеры у входа? — Наверное, еще от бабушки. — Этот дом — родителей мужа, и все тут осталось, как было. — Я бы все это сняла. Как поживает Франсиско Хавьер? — Он очень милый, а вот Карлос невыносим. — Иони такой шикарный. — Мне больше нравится Франсиско Хавьер, он делает убийственные коктейли; в прошлом году у Санчесов на Варадеро он всех споил. Ты слышала про его потрясающий роман с Сильвией? — Нет, нет, расскажи! — Да ничего, просто они всюду появлялись вместе, он страшно втрескался, и дело чуть было не кончилось свадьбой. — Ничего удивительного, Сильвия ужасно расчетливая и видит Франсиско Хавьера насквозь. — Нет, милочка, не так-то все просто».
Алехандро Сарриа разглядывает кончики своих ботинок и остается доволен блеском. На этот счет его слуга специально проинструктирован: чтобы не слишком блестели, но и не были матовыми. Панчете Росалес внимательно слушает.
— На Кубе ничто и никогда заранее не планируется. Я вот на днях читал у Ортеги-и-Гассета…
— Отреги и кого? — спрашивает Панчете.
— И-Гассета.
— Немец?
— Нет, испанец.
— Жалко! Немцы такие организованные. Вот чего нам не хватает — нескольких тысяч немцев.
— Там говорится об испанском правительстве времен Второй республики; так вот вся его деятельность сводилась к тому, чтобы уклоняться от текущих проблем — не решать их, а любой ценой уклоняться, и оттого проблемы эти чем дальше, тем все больше назревали.
— Это у нас?
— Да нет, это я про то правительство рассказываю… в Испании. Но у нас то же самое.
— А что поделаешь, Алехандро?
Они пили коктейль, и розовый цвет жидкости был точно таким же, как свет китайского фонарика на галерее. Маргарита наслаждалась. Еще бы — встретить человека, который не знает этой сплетни, и еще раз с удовольствием рассказать ее. «Ну, ну! Сильвия вроде бы устроила страшный скандал матери за то, что та за ней шпионит, Франсиско Хавьер, видно, привык в Штатах к кутежам. А Сильвия сказала матери, что если она и дальше будет за ней ходить, то ее больше с Франсиско Хавьером не увидят. Старухе не хотелось его упускать, и она сдалась. Они опять начали бывать вместе, и Сильвия стала поздно возвращаться домой. Старуха смотрела на это сквозь пальцы, а Сильвия продолжала свое. — Видно, они занимались там бог знает чем».
— Видишь ли, Панчете, в правительстве Прио полно всякого сброда. Не будь Мачадо[19], Рузвельта и мировой войны, им бы ни за что в правительство не попасть. Но реальная власть — в наших руках, она на самом деле у нас. И в этом причина широты наших взглядов.
— Мне это все ни к чему. Меня волнуют мои дела.
— Ты, Панчете, такой же, как мы. Ты не похож на тех.
— Ладно, но что же все-таки делать?
— В сегодняшнем мире либерализм отмирает.
— Либеральная партия?
— Нет, либерализм. Сосуществовать с врагом означает проявлять слабость. Потому-то я и говорю об организации — она могла бы облегчить нам задачу.
— Какую задачу?
— Захватить власть, Панчете, политическую власть. Мы хотим, чтобы всем было лучше. И собираемся осуществить это на деле. Социальная справедливость тоже необходима, потому что загнанный народ становится злым и ядовитым. Папа Лев Тринадцатый очень ясно это сказал.
— Как, и папа тоже?
— Да, и папа. Вопрос в том, чтобы управление государством оказалось в самых умелых руках — в наших.
Луис Даскаль медленно, точно старая шаланда, плывет по травянистому морю газона; вокруг — молнии искусных улыбок и остроумных замечаний; и в поисках спокойной гавани он скрывается за высокой изгородью, которая отделяет сад от теннисного корта; он идет к деревянной скамье, белой скамье, которую специально привезли со двора какого-то сахарного завода, чтобы создать традиционный колорит; путь приводит его к Марии дель Кармен Седрон, этой цветущей ветви на стволе сенаторского древа.
— Привет, — говорит Даскаль. Он чувствует, что слабеет, но не хочет сдаваться. — Я не видел тебя с Варадеро.
Она не торопится отвечать. Она еще не поняла, что это — простая вежливость, удочка, желание навести мостик или обычная в таком случае фраза. За вступлением — наступление, и разом — к цели.
— Однажды вечером… в «Каваме».
«Кавама» — это ключ: возникают нужные ассоциации.
— В «Каваме»? — спрашивает Мария дель Кармен.
— В конце августа.
— Правда, я была там.
— В воскресенье, в последнее воскресенье августа.
— Я уж точно не помню.
— А я помню, — настаивает Даскаль.
— Почему?
— Потому что в тот день мне на ум пришла одна сказка.
— Сказка?
— Да, сказка.
Ана зовет ее в дамскую комнату, и Маргарита соглашается. Надо проветриться. За полчаса, что они здесь, на галерее, никто не подошел к ним. Галерея на отшибе.
Там они заканчивают перебирать неудачи, постигшие Сильвию в любви и в свете, и принимаются обсуждать моральные последствия подобных опрометчивых поступков. «Я просто в себя не могу прийти от этой истории. — Да нет, все было там же, в машине Франсиско Хавьера. Не понимаю, как это некоторые девушки сами себя губят. — Ну положим, камень в нее бросать рано. — Ах, милочка, я вовсе не говорю, что надо быть святой, но хотя бы скромной. Каждый раз, когда я увлекаюсь молодым человеком, я чувствую себя будто грязной, сама не знаю почему. — Ничего, исповедник это дело уладит. — Конечно, только отец Иньиго говорит, чтобы я больше этого не делала, но стоит подвернуться случаю, как я опять за свое. — Ты исповедуешься у отца Иньиго? А мне он не нравится, слишком уж выспрашивает. — Зато он добрый, в нем чувствуешь защитника, с ним хорошо. — Ой, а мне рассказывали о нем жуткие вещи. — Я ни слову не верю. Просто весь высший свет исповедуется у него, и потому ему завидуют. — Я у него не исповедуюсь только потому, что его церковь далеко от нашего дома и мой исповедник такой славный… — Они все славные. — Так что же случилось с Сильвией? — Ничего, просто Франсиско Хавьер объелся ею, и весь пыл его угас. — Что ты говоришь! Так значит, порвал он? — Ну да, он. Вот потому-то я и стараюсь далеко не заходить. Не говоря уж о моральной проблеме, мужчине женщина надоедает. Да еще ославит тебя. — Ничего, стоит выйти замуж, как все забывается. — Смотря что. У Зиты Беренгер вон уже второй ребенок, а ничего не забылось. — Но Зита перешла все границы, помнишь, как ее видели под навесом у Яхт-клуба? — Тут очень многое зависит от воспитания. И от семьи, ты же знаешь, какая у Зиты мать. — Вся Куба это знает».
Алехандро Сарриа уже приготовил ловушку и ждет только, когда жертва неосторожно сунет туда руку или ногу.
— В наше время самое главное — иметь газету.
— Только дорого.
— Не так уж и дорого, Панчете. Газета — это очень важно. Надо нам собраться и все обсудить.
— Во сколько это обойдется?
— Не так уж страшно, тебе по карману.
— Ты не знаешь моих дел.
— Очень хорошо знаю, потому-то и посвятил тебя в этот план. И потом, есть еще люди, заинтересованные в этом.
— Кто?
— Илисара, Мендоса, Новаль, Бермудес, Санчес Моррис.
— Солидная поддержка.
— Есть и еще, но эти основное ядро, включая, конечно, тебя и меня.
— А они знают, что ты говорил со мной?
— Они-то мне и поручили.
— Так сколько же?..
— Не волнуйся, не разоришься. Не идешь ты в ногу со временем. Ведь, кроме промышленности и торговли, есть на свете пресса, радио, телевидение, пропаганда и еще — политика. Это обойдется тебе не дороже того, что ты раздаешь на милостыню.
— Ты не равняй, на милостыню я трачусь из страха перед богом. Если человек не боится бога — он погиб.
— Само собой, религия прежде всего. Нам надо вовлечь и средние слои, которые всегда поддерживали церковь. Очень многие, кто не знает другого пути, могут пойти за нами. Но для начала им надо что-то предложить, вот тут и нужна газета…
— Очень важно дать политическую программу.
— На Кубе никто не голосует за политическую программу, голосуют за людей. А к тому времени, когда придет пора заняться организацией партии, мы успеем подобрать людей, способных привлечь избирателей.
— Ладно, я с вами, — говорит Панчете и шарит в кармане, отыскивая зажигалку, чтобы зажечь потухшую сигару.
— И не раскаешься, Панчете. Мы единым духом и навсегда покончим на Кубе с насилием и демагогией.
Мария дель Кармен улыбается. Пожалуй, это новый метод, свежий и действенный.
— Как это — сказка?
— Сказка, — повторяет Даскаль.
— Расскажи мне ее.
— Так вот. Жил-был на свете монах, жил он в монастыре, в плодородной долине, где было множество разных животных и растений. Каждое утро монах сидел в саду и размышлял о рае, только о рае, и ни о чем другом. Однажды он увидел на ветке прекрасную птицу, перья у птицы были золотые, и она сладко пела. Птица полетела к лесу, и монах пошел следом. Птица все пела и пела, а монах все слушал. Потом птица улетела, а монах, радостный, отправился в монастырь. Но когда он подошел к монастырю, то заметил, что и вход и сам монастырь очень изменились. А войдя внутрь, не узнал никого, и монахи его не узнали. Он назвал свое имя, они отыскали его в книгах, и оказалось, что он жил триста лет назад, ровно столько, сколько продолжалась песня той птицы. Порешили, что это козни дьявола, и инквизиция приговорила монаха сначала к пытке на колесе, а потом к сожжению заживо. Когда костер стал разгораться, умирающий монах сказал: «Вот какую цену заплатил я за то, что видел рай».