Они — выздоравливающие!» Так говорил Заратустра радостно в сердце своём и глядел вдаль; звери же его теснились к нему и чтили счастье его и молчание его.
Но внезапно испуган был слух Заратустры: ибо в пещере, дотоле полной шума и смеха, сразу водворилась мёртвая тишина; нос же его ощутил благоухающий дым ладана, как будто горели кедровые шишки.
«Что тут происходит? Что делают они?» — спрашивал он себя и подкрался ко входу, чтобы незаметно смотреть на гостей своих. О чудо из чудес! что пришлось ему там увидеть своими собственными глазами!
«Все они опять стали набожны, они молятся, они безумцы!» — говорил он и дивился чрезмерно. И действительно! все эти высшие люди, два короля, папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом и самый безобразный человек, — все они, как дети или старые бабы, стояли на коленях и молились ослу. И вот начал самый безобразный человек пыхтеть и клокотать, как будто что-то неизрекаемое собиралось выйти из него; но когда он в самом деле добрался до слов, неожиданно оказались они благоговейным, странным молебном в прославление осла, которому молились и кадили. И этот молебен так звучал:
Аминь! Слава, честь, премудрость, благодарение, хвала и сила Богу нашему, во веки веков!{59}
— Осёл же кричал на это И-А.
Он несёт тяготу нашу, он принял образ раба, он кроток сердцем и никогда не говорит нет; и кто любит своего Бога, тот бичует его{60}.
— Осёл же кричал на это И-А.
Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит Да{61}: так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.
— Осёл же кричал на это И-А.
Незаметным проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нём дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.
— Осёл же кричал на это И-А.
Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда Да и никогда Нет! Разве не создал он мир по образу своему{62}, т. е. глупым насколько возможно?
— Осёл же кричал на это И-А.
Ты идёшь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твоё. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.
— Осёл же кричал на это И-А.
И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей. Детей допускаешь ты к себе{63}, и, если злые мальчишки соблазняют тебя, ты говоришь просто И-А.
— Осёл же кричал на это И-А.
Ты любишь ослиц и свежие смоквы{64}, ты неразборчив на пищу. Чертополох радует сердце твоё, когда ты голоден. В этом премудрость Бога.
— Осёл же кричал на это И-А.
Праздник осла{65}
Но на этом месте молебна не мог Заратустра больше сдерживать себя, сам закричал И-А ещё громче, чем осёл, и бросился в середину своих обезумевших гостей. «Что делаете вы здесь, вы, человеческие дети? — воскликнул он, поднимая молящихся с земли. — Горе, если бы вас увидел кто-нибудь другой, а не Заратустра:
всякий подумал бы, что вы с вашей новой верою стали худшими из богохульников или самыми неразумными из всех старых баб!
И ты сам, ты, старый папа, как миришься ты с самим собою, что в таком образе молишься ослу здесь, как Богу?» —
«О Заратустра, — отвечал папа, — прости мне, но в вопросах Бога я просвещённее тебя! Так лучше.
Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа. Поразмысли об этом изречении, мой высокий друг — и ты скоро убедишься, что в этом изречении скрывается мудрость.
Тот, кто говорил “Бог есть дух”, — тот делал до сих пор на земле величайший шаг к безверию: такие слова на земле не легко исправлять!
Моё старое сердце бьётся и трепещет от того, что ещё есть на земле чему молиться. Прости это, о Заратустра, старому благочестивому сердцу папы!» —
— «И ты, — сказал Заратустра страннику и тени, — ты называешь и мнишь себя свободным духом? И совершаешь здесь подобные идолослужения и обманы?
Худшим, поистине, занимаешься ты здесь делом, чем у своих скверных, смуглых девушек, ты, новый верующий и хитрец!»
«Довольно скверно, — отвечал странник и тень, — ты прав; но что же делать! Старый Бог ещё жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.
Самый безобразный человек виноват во всём: он опять воскресил его. И хотя он говорит, что он его некогда убил, — смерть у богов всегда есть только предрассудок».
— «И ты, — сказал Заратустра, — ты, злой старый чародей, что наделал ты! Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов?
То, что ты делал, было глупостью; как мог ты, хитрый, делать такую глупость!»
«О Заратустра, — отвечал хитрый чародей, — ты прав, это была глупость, — она достаточно дорого обошлась мне».
— «И даже ты, — сказал Заратустра совестливому духом, — подумай же и приложи палец к своему носу! Разве здесь нет ничего противного твоей совести? Не слишком ли чист дух твой для этих молений и для фимиама этих святош?»
«Есть нечто, — отвечал совестливый духом и приложил палец к носу, — есть нечто в этом зрелище, что даже приятно моей совести.
Быть может, я не имею права верить в Бога; но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне ещё наиболее достойным веры.
Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит. Так долго и так глупо, как только возможно; с этим можно, однако, идти очень далеко.
И у кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра!
Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом.
Не идёт ли и совершенный мудрец охотно по самым кривым путям? Как доказывает очевидность, о Заратустра, — твоя очевидность!»
— «И ты сам наконец, — сказал Заратустра и обратился к самому безобразному человеку, всё ещё лежавшему на земле и протягивавшему руку к ослу (ибо он поил его вином). — Скажи, ты, неизречённый, что ты сделал!
Ты кажешься мне преображённым, твой взор горит, плащ возвышенного облекает безобразие твоё, — что делал ты?
Правду ли говорят они, что ты опять воскресил его? И к чему? Разве он не был с полным основанием убит?
Ты сам кажешься мне воскрешённым — что делал ты? что ниспровергал ты? В чём убеждал ты себя? Говори, ты, неизречённый!»
«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты — плут!
Жив ли он ещё, или воскрес, или окончательно умер, — кто из нас двоих знает это лучше? Я спрашиваю тебя.
Одно только знаю я — от тебя самого однажды научился я этому, о Заратустра: кто хочет окончательно убить, тот смеётся.
“Убивают не гневом, а смехом” — так говорил ты однажды. О Заратустра, ты, скрывающийся, ты, разрушитель без гнева, ты, опасный святой, ты — плут!»
Но тут случилось, что Заратустра, удивлённый этими плутовскими ответами, бросился ко входу в пещеру свою и, обращаясь ко всем своим гостям, крикнул громким голосом:
«О, все вы хитрые проныры и скоморохи! Что притворяетесь и скрываетесь вы предо мной!
Как трепетало сердце каждого из вас от радости и злобы, что вы наконец опять стали, как дети, благочестивы, —
— что вы наконец опять поступали, как поступают дети, именно молились, складывали крестом руки и говорили “Боже милостивый!”
Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и биение ваших сердец!
Конечно: если не будете вы как дети, то не войдёте вы в это Небесное Царство». (И Заратустра показал рукою наверх.)
«Но мы и не хотим вовсе войти в Небесное Царство: мужами стали мы — и потому хотим мы царства земного».
И ещё раз начал говорить Заратустра: «О мои новые друзья, — говорил он, — вы, странные, вы, высшие люди, как нравитесь вы мне теперь, —
— с тех пор как стали вы опять весёлыми! Поистине, вы все расцвели: мне кажется, что таким цветам, как вы, нужны новые праздники,
— какая-нибудь маленькая смелая чепуха, какое-нибудь богослужение и праздник осла, какой-нибудь старый весёлый дурень — Заратустра, вихрь, который дыханием своим надувает вам души.
Не забывайте этой ночи и этого праздника осла, вы, высшие люди! Это изобрели вы у меня, это принимаю я, как доброе знамение, — нечто подобное изобретают только выздоравливающие!
И если будете вы вновь праздновать этот праздник осла, делайте это из любви к себе, делайте также из любви ко мне: и в моё воспоминанье!»
Так говорил Заратустра.
Песнь опьянения
Но тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вёл за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у пещеры своей. И вот наконец они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо было на земле; а тайна ночи всё глубже проникала в сердца их. И снова думал Заратустра про себя: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!», но он не сказал этого, ибо чтил счастье их и молчание их. —