Но те не спешили.
Первым делом христиане опустошили обозы мосульского эмира. Стада баранов пустили под нож, телеги порубили на костры. Истощенные осадой бойцы готовили похлебку из мяса и муки прямо посреди горы вражеских трупов. Даже безумные норманны не занялись своим привычным и любимым при штурме делом – крики насилия не тревожили ушей победителей. Женщин, захваченных в лагере, жен, служанок и наложниц, просто порубили без злобы. Чтобы не было никого, способного ткнуть ножом осоловелых и разморенных победителей. Подгоревшая на костре баранина их манила сильнее женских прелестей, черствая лепешка была желанней ласки горячего тела. Вязать же пленников не было сил и веревок.
Найдись среди бежавших эмиров смелый человек, способный вернуть отряды на поле боя, к ночи он бы взял христиан без всякого сопротивления. Но такого среди выживших сельджуков не оказалось. Отважные сердцем остались костями на полях сражений.
Потом делили добычу: шатры, оружие, лошадей. Пояса кнехтов заполнились монетами, одежды запестрели красками. Налетевшие торговцы делали состояния, превращая груды халатов и посуды в серебро по очень выгодному для себя курсу.
Почти незаметной прошла сдача цитадели. Защитники, пораженные крахом "непобедимой армии", узрев в этом провидение и волю небес, склонили головы перед истинным Богом. Большинство из них, включая сына Баги-зияна, перешли в христианство, став оплотом норманн в чужом мире.
Кнехты отъедались три дня. Потом собрались в путь к Иерусалиму, лежавшему южнее.
Но вожди не спешили.
Снова появились споры о том, кому должен достаться город. Боэмунд требовал следования договору, по которому ему, как открывшему ворота в Антиохию и возглавившему оборону, следовало отдать жемчужину Азии. Тулузец требовал остаться верным клятве басилевсу. Князь Тарентский орал, что Антиохия досталась христианам только благодаря ему, тулузец напомнил о Святом копье.
Кнехты угрюмо гудели и требовали идти дальше. Вожди их не слышали.
Роль Святого копья, как и его святость вновь и вновь ставились под сомнение. Наконец, назначили Божий суд. На площади развели два костра в три человеческих роста высотой и в несколько сажень длиной. Между ними оставили узкий проход. Бартелеми с копьем в руке должен был пройти через пламя.
Петр пошел в огонь, не задумываясь. Лишь преклонил колени для молитвы и укрыл голову. Он исчез в пылающем аде и вышел с той стороны. Под крики толпы поднял над головой ржавый наконечник, символ его победы… И упал на руки монахов. Он умер на следующий день, так и не развеяв сомнений и не прекратив кривотолки.
Тулузец не желал идти дальше, пока в городе оставался Боэмунд. Князь Тарентский же и вовсе считал поход оконченным. Своей цели он достиг.
Кнехты гудели все больше.
И тогда на землю пришел мор. Тысячи трупов лошадей и обобранных до нитки гази оставались под солнцем. Копать твердую землю было тяжело, жечь нечем. Трупы терзали стервятники, мясо гноилось и смердело. Все это под происходило под июльским солнцем. В городе началась эпидемия, косившая недавних победителей тысячами.
Кнехты уже не гудели, они требовали идти, угрожая сжечь город и всех его жителей, чтобы убрать яблоко раздора.
…Костя вел отряд в сторону разрушенного монастыря. Оставаться в городе, где трупы на улицах не успевали убирать, было опасней, чем ночевать за пределами стен. Мусульмане обходили эти земли, не тревожа христиан ни одной вылазкой за целый месяц.
Малышев оглянулся.
Две с половиной сотни людей. Кнехты, рыцари, конные и пешие, шли за ним. Над головой затрепетал багряный флажок с белым крестом, его баннер. Его знамя, врученное благодарным Боэмундом за отличия в битве. Именно они стали костью в пасти, готовой сомкнуться на горле христианского войска. Малой толикой, перетянувшей тысячи судеб. Князь Тарентский ценил тех, кого любили небеса. Еще ему очень нужны были сторонники. В то, что спор с графом Тулузским не дойдет до столкновений верили немногие. Ну а уж в то, что басилевс оставит главную жемчужину своей короны, почти утраченную и вновь обретенную, не сомневался даже последний обозник.
Треть войска составляли норманны. Боэмунд был их кумиром, лидером, человеком, доказавшем, что ему благоволят небеса. Когда он сказал, что завоевание Иерусалима начнется с защиты Антиохии, ему верили. Потомки викингов обживались в крае. Тулузцы его покидали.
Малышев еще раз оценивающе окинул взглядом отряд. С этими людьми им предстояло решить свою главную задачу. Отыскать друга, вернуться, разобраться с теми, кто все еще готовил им западню.
Как и в случае с капищем старой богини, им не пришлось много агитировать. Имена рыцарей, выстоявших против полчищ сельджуков и подаривших атакующим колоннам паломников шанс, были на слуху. Под полученное знамя стекались добровольцы. Бароны и графы гибли в боях, их выжившим людям нужны были новые вожди. Удачливые здесь ценились больше знатных отпрысков. Потому что удача в этом походе – милость Господа, каждая победа – проявление его заботы. Быть с теми, кто мил небесам, значило снять с себя бремя выбора. Думать о том, правильно ли ты поступаешь, не отходишь ли от тех целей, что указал Господь воинству своему. Кнехты не хотели думать, они искали тех, кто возьмет на себя эту обязанность. А им оставит то, что привычней – бой.
Христовое войско погрязло в раздоре вождей. Кто прав? Тот, кто уже доказал избранность, обрел прозвища "карающего меча Господа"? Или тот, кто повторяет вслух то, что им вложили на далекой родине? Кто требует идти дальше, к Святому Городу?
Воины роптали. Им надоело сидеть на месте.
Малышев еще неделю назад попросил Адемара отпустить их в поход в сторону гор Каспия. Там лежали земли, где исчез Горовой. Костя верил, что им удасться найти его следы. В хаосе, охватившем Восток, десяток всадников с крестами на щитах повергал в ужас тысячу мусульманских воинов. Этим надо было воспользоваться. Паника не будет царить вечно. Пока же на каждого христианина смотрят как на спущенного с цепи пса Божьего гнева, у них был шанс на поиски Тимофея. Даже если след его терялся где-то вдали.
Адемар, пропадавший днями в госпиталях, дал свое благословение. Топтание на месте его раздражало не меньше рядовых воинов. Но и выходить в путь без единства в рядах прелату не хотелось. Так что на небольшую экспедицию с разведывательно-спасательными целями папский легат свое благославление выдал.
К сожалению, это было одно из последних распоряжений немолодого прелата. Подхватив в госпитале лихорадку, епископ тяжело заболел и в несколько дней отдал богу душу. Малышева, пробовавшего пройти в шатер с ампулами антибиотика, развернули ретивые стражи.
Со смертью единственного человека, способного обуздать и примирить провансальцев с норманнами, поход остановился.
3.
– Я устал и запутался, друг.
Улугбек приподнялся на ложе. Ночь еще не забрала небо черной пеленой облаков, посылая в шатер отблески садившегося светила. В багряных лучах лицо ученого казалось еще более отрешенным, чем обычно.
– Я запутался.
Костя отставил в сторону кувшин с разбавленным вином и повернулся к товарищу.
– Опять сны мучают?
Сомохов вытер ладонью лицо.
– Я уже боюсь засыпать… Они терзают меня… Я путаю день с ночью и правду с вымыслом. Я опасаюсь собственного воспаленного разума.
– Дать вина? – Костя протянул кувшин.
Улугбек отмахнулся.
– Пробовал уже. От алкоголя все становится еще обостренней, картины приобретают объем… Они живут, а я… я существую там, среди всего. Я сплю здесь и существую там. Говорю, ем, сражаюсь. Когда просыпаюсь, я думаю только о том, что видел… Иногда могу объяснить, связать виденное с известной историей. Но все чаще эти картины настолько чужие, что даже попытки осмыслить их приносят боль. Крушение стран, гибель людей, войны – все перемешалось…
– Может быть, это дар? Все не так плохо?
– Я устал… Я хочу забыть все.
Костя положил ладонь на плечо товарища.
– Ничего… Ты скоро поправишся. Время лечит.
Воспаленные глаза на осунувшемся лице казались двумя угольками заброшенного костра.
– Ты сам веришь тому, что говоришь?
Улугбек сел на лежанке, свесив ноги на землю.
– Мир никогда не будет таким, как раньше. Мы не будем такими, как раньше…
– Ты о чем? Мы…
Сомохов оборвал успокаивающую тираду друга.
– Я видел очередной сон. Они выматывают меня, изводят, но приходят все чаще.
– Снова что-то из Библии или Ветхого Завета?
Ученый невесело усмехнулся.
– Нет. На этот раз я даже рад тому, что увидел.
Костя ждал продолжения, но ученый только тер заросшие щеки, собираясь с мыслями. Ноконец, Сомохов решился:
– Мне снился Горовой… Даже не так. Я видел Горового. Не спрашивай, как я различаю реальность и видения. Мне просто понятна грань. Так вот… Я видел Тимофея. Он сидел на площадке башни высокого замка в горах. Над замком кружили орлы. У подножия замка текла речка.
– Дальше. Что он говорил, делал?
Сомохов говорил так, будто сбрасывал с плеч камень:
– Он выглядел довольным и никак не походил на пленника. Рядом с ним сидел старик в восточных одеждах, богатых одеждах, кстати. И… Захар.
– Захар? Но… Ты думаешь, что видел будущее?
– Нет! – ученый схватился за голову. – Не знаю! Я был твердо уверен во сне, что речь идет о настоящем, но… Все так запуталось.
– О чем они говорили?
– На этот раз не понял. Даже слова не доносились, только ровный гул бурлящей реки.
Костя нервно заходил по земляному полу шатра.
– Ты… хотя бы можешь описать тот замок, что увидел?
Ученый вздохнул:
– Не знаю. Он казался в легкой дымке, будто прикрытый вуалью… Но я попробую.
Малышев всмотрелся в воспаленные глаза друга, прикидывая насколько можно верить всему, что услышал. Сомохов слаб, он бредит во сне. Вероятней всего, рассудок его нуждается в покое и лечении…
Но это была единственная ниточка, способная повести их дальше.