— Ты, матушка, девочка, тебе следует вести себя благопристойно, как подобает барышне! — толковала она внучке при малейшем проступке.
Конечно, Женю возмущала такая несправедливость, и она не раз со свойственной ей прямотой высказывала бабушке, что та к Грише пристрастна.
— Скажите, указчица какая! Значит, Гриша больше заслужил, если я его больше ласкаю! А тебе до этого дела нет, мала еще рассуждать-то!
Вообще Женя заметила уже через несколько дней, что она бабушке не особенно нравится, и, оскорбленная в своем самолюбии, стала от нее удаляться и держаться в стороне.
Александру Николаевну это сердило.
— Холодная она у вас, неласковая… — говорила старушка с неудовольствием сыну и невестке.
— Девочка очень застенчива… — вздумала было заступиться мать.
— Ну уж этого я не замечаю! Напротив… слишком смела в другой раз!
— Но шалит она мало…
— Я шалостей не боюсь, нашалит ребенок — я прощу, а вот уж строптивости или дерзости не потерплю!
Впрочем, дети мало были со взрослыми, а больше проводили время в саду.
Дом у бабушки, как и сад, поражал Женю своими размерами. Блуждая по длинным коридорам и разным закоулкам дома, девочка иногда воображала себя в каком-нибудь аббатстве, описания которых читала в детских английских книжках. Только в этом аббатстве было слишком много людей и мало таинственности. У бабушки «дворня» — так звали тогда штат прислуги — состояла из ста с лишком человек. Одних горничных было больше двадцати; бабушка гордилась, что таких вышивок и кружев, как у нее приготовлялись, не было во всем уезде.
Гришу и Надю все это нисколько не удивляло, они бывали здесь много раз, и ничем особенно, кроме кладовой, в доме не интересовались.
— Что ты все разглядываешь шкафы с книжками да картины? Ты вот попросила бы лучше кладовую тебе показать, — заявил как-то Гриша.
— Кладовую? Что же в ней интересного?
— Да уж поинтереснее книжек!
— Только надо туда попасть, когда бабушка экономку куда-нибудь ушлет… Сходить туда с Алей-ключницей, — проговорила с загоревшимися глазками Надя.
И вот как-то, воспользовавшись отсутствием сердитой экономки, дети выпросили у бабушки позволение показать Жене кладовую.
— Чего ей там смотреть? — говорила бабушка: — Она за границей и не то, может, видала. Ну, идите уж… Только, чур, не объедаться сластями… Слышите! Алевтина, дашь им там чего, только понемногу.
Дети с радостью побежали за ключницей, добродушной Алевтиной, маленькой старушкой с румяными, точно яблочки, щечками и острыми карими глазками, окруженными тысячью мелких морщинок. Она рада была всегда побаловать ребят.
Кладовая, действительно, поразила Женю и своими размерами, и множеством запасов. Чего там только не было! Большие липовые кадки с медом, громадные банки с вареньем, смоквами, цукатами, мешки с орехами, бесчисленные гирлянды сушеных плодов под потолком, кадки с маком, с пастилой всяких сортов. Все это приготовлялось здесь, дома, или доставлялось из других бабушкиных усадеб. У детей даже глаза разбежались, а Гриша, не теряя времени, запихивал всюду, куда было возможно, и орехи, и смоквы, и цукаты, не забывая в то же время угощаться и на месте. Надя тоже старалась не отставать.
— А вы-то что же, Женюшка-с, Евгенья Сергеевна? Кушайте, матушка, и с собой возьмите-с, здесь всего столько, что убыли и незаметно будет, — уговаривала ее Алевтина, сама навязывая себе узелки всякой всячины из сластей. — Это ведь сквалыга-то наша, экономка, над всем, прости Господи, трясется, сгноит, а человеку не даст!
Но Женя удовольствовалась тем, что всего попробовала и не только не набрала с собой ничего, но еще укоризненно покачала головой, заметив запасы Гриши.
— Ну ты, недотрога-царевна, уж не умничай, пожалуйста! Да не вздумай бабушке рассказывать, я от всего отопрусь, меня и Надя, и Аля поддержат… Вон она сколько себе навязала!..
— К чайку, батюшка, побаловаться с кипяточком! Да зачем же барышня станут пересказывать-с? Они у нас не доносчицы-с!
И старуха подобострастно ловила поцеловать ручку Жени.
— Что вы, не надо… Это нехорошо! Поцелуйте лучше меня! — протестовала Женя, пряча руки.
Потом, в саду, она стала доказывать брату, что брать потихоньку нехорошо и стыдно входить в такие сделки с прислугой.
— Пойми же, ведь это все равно что воровство! — убеждала она.
— Вот-то глупости! Это у вас, по-заморскому, так, а у нас не так, у нас попросту!
— Съестное брать не грех! — торжественно заявила и Надя, научившаяся этой премудрости у Гриши.
Женя начала доказывать, горячилась, и дело, как всегда, кончилось ссорой.
Но в усадьбе было так просторно, сад был так велик, что случаев для столкновений было меньше.
У всех детей были свои любимые занятия: Гриша бегал с целым полчищем дворовых мальчишек, Надя избрала себе тоже маленьких подруг, а Женя наслаждалась чтением.
Только в дождливые дни дети собирались все вместе, и тогда устраивались совсем особые игры. Для развлечения детей призывались взрослые девушки из горничных, так как ребятишек бабушка в дом пускать не позволяла.
— Еще грязи нанесут, да поломают что… На улице сколько угодно их муштруй, а уж в комнаты не пущу! — отвечала она на приставания Гриши.
В один из таких дней с Женей приключилось неприятное происшествие, после которого она совсем отошла от брата и подчинявшейся ему во всем Нади. Девочка стала после этого еще более одинока.
Глава IVПортрет императора
— Бабушка, нам скучно! Прикажите девкам с нами поиграть! — приставал в дождливый день Гриша к бабушке.
— Подожди, вот как смеркнется, так и велю к вам пялечниц [4] отрядить.
— Бабушка, да скоро ли стемнеется?.. Мне до смерти скучно, — ныл Гриша.
И властная старуха, никому никогда не уступавшая, говорившая «ты» и архиереям, и губернаторам, не могла устоять против приставаний любимого внука.
— Ну, ладно уж, баловник, иди, зови.
— А скольких позвать? — спрашивала Надя.
— Ну, Машку, Аришку.
— И Кальку, бабушка, с ней всего веселее.
— Самую-то лучшую вышивальщицу? Ни за что, ни за что.
— Мне, бабушка, без Кальки скучно!
— А мне без Аришки, — заявляла Надя, и, добившись нехотя данного разрешения, дети неслись с хохотом и шумом в девичью.
— А ты что же, Женюшка? — спрашивала бабушка у Жени. — Иди, мать моя, выбирай и себе подружку. Иди, иди… Нечего книжками глаза портить. — Совсем она какая-то неживая. И на ребенка не похожа, — прибавляла бабушка, когда Женя неохотно следовала за детьми.
А в девичьей Гриша и Надя вытаскивали пялечниц из-за пялец, причем многие из них ворчали.
— Вот теперь играй, а потом выговор будет, почему мало нашили… Уроки надбавлять станут!
Калька, настоящее имя которой было Аскитрея (у бабушки была слабость давать дворне необыкновенные имена и еще необыкновеннее их сокращать), худенькая девушка лет 25, цыганского типа, не ворчала. Она знала, что ее работой дорожат и даром бранить не станут, и была радехонька разогнуть спину после целого дня сидения за пяльцами.
Играть отправились в залу. Это была огромная комната в два света [5], с белыми стульями по стенам, старинным роялем и тусклыми зеркалами в простенках. У каждого зеркала стоял столик на тоненьких ножках, а на нем или канделябры, или часы, или ваза — вообще, что следовало по тогдашней моде.
В самом углу залы на затейливой подставке стоял акварельный портрет императора Александра I с его собственноручной надписью, пожалованный Григорию Сергеевичу Стоцкому, дедушке Гриши, в честь которого внук и был назван.
Этот портрет хранился в семье как святыня, и им немало гордились и старшие, и младшие.
Сперва игра заключалась в фантах, пении, хороводах, но это скоро надоело Грише, и он начал требовать, чтобы играть в жмурки.
— Ну, ладно, баринок хороший, Григорий Сергеевич, — поддержала его Аскитрея, — только, чур, посередке бегать, а то как раз этого тонконогого черта спихнешь, — засмеялась она, показывая на подзеркальные столики.
— А ты при барском дите не чертыхайся, охальница этакая! — проворчала няня, сидевшая с чулком у окна.
— Извините-с, нянюшка, с языка сорвалось.
— А вас, нянюшка, Алевтина Платоновна звали вниз чай пить-с, — заявила только что объявившаяся толстая, неповоротливая Маша, с которой ни Надя, ни Гриша не любили играть именно за ее неповоротливость.
С уходом няни игра стала еще шумнее и веселее.
Аскитрею Грише никак не удавалось поймать, хотя ему, несмотря на протест Жени, требовавшей во всем справедливости, платок завязали так, что он мог одним глазом взглянуть. Ловкая девушка так быстро увертывалась, что мальчик начал выходить из себя.
— Да дайся ты ему, чего барчонка гневить, того и гляди нажалуется, — шептали ей подруги, а она только смеялась и повторяла, сама увлекаясь игрой:
— И в жисть не дамся… Назвался грибом, так полезай в кузов… Ну, Григорий Сергеевич, барин разумный, лови же… Неча мух ртом имать…
Насмешки девушки еще более раззадорили Гришу. Он носился по зале без всякой осторожности и, думая поймать Аскитрею в углу, где стоял портрет, разлетелся туда со всех ног. Он уже протянул руку, чтобы схватить ее за платье, но та снова увернулась, а мальчик, не рассчитав расстояния, налетел на стоявшую у самой подставки Машу.
Послышался крик ужаса. От сильного толчка Маша не устояла на ногах и упала прямо на подставку. Подставка грохнулась, а портрет императора отлетел чуть не на середину комнаты…
— Батюшки! Ах, беда какая!!. Ну, девоньки, смерть нам теперь!.. — послышались восклицания девушек, а Гриша, поднимаясь с полу, сердито бурчал:
— Это не я! Это Машка толстомордая! Я не виноват!
Аскитрея тем временем бросилась к портрету, думая, нельзя ли скрыть беду.
Но это было невозможно. Тонкое стекло лопнуло, а от рамки отлетел уголок.