— Отчего же ваша сестра ушла от матери? А вы отчего здесь, а не у нее? Разве можно оставлять больную одну?..
— Да ведь я же говорю тебе, что они на барщине.
— Ну, а зачем же вы оставили больную мать?
— Господи, беспонятная какая! — воскликнула девочка, забыв свой страх перед барышней. — Ведь я же барских гусей пасу! Как же мне уйти-то?! Я об том-то и реву. Испить подать некому, — снова завела она свое причитание.
— Гусей пасти мог бы кто-нибудь и другой. Вы бы попросили у… ну, у старосты, что ли.
— Да разве птичня-то старостино дело? Он бы меня так турнул!
— Ну так попросили бы у кого там следует…
— Следовает! Иканомка эфтим делом заведывает. Ничего-то ты не знаешь!
— Ну так и попросите экономку… А я бабушку попрошу.
— Да ты в уме? Да ведь она мне все волосья выдерет! Что ей твоя бабушка! Она ведь аспид… Двужильная.
Акулька повторяла то, что ей приходилось слышать от дворни, но в ее речах была такая уверенность, что Женя поверила ей на слово.
— А где же ваша мать живет?
— На деревне, известно…
— Какая деревня? Где?
— Пантюхино, вон там, за дорогой-то. Только дорогу перейти, да барским полем по меже. Отводок будет, а за отводком прогон и наша деревня. Вот отсель, с горушки, как на ладошке видать.
В голове Жени зародился смелый план.
— Покажите-ка мне, где это?
— Побежим на горушку, так и покажу.
Сказано — сделано. Через пять минут Акулька, горячо жестикулируя, показывала запыхавшейся Жене, где находится их Пантюхино и как туда пройти.
— Который же ваш дом?
— Наш-то? Да вот, с краю. По правую руку, сейчас за прогоном будет.
— Знаете что? Я схожу к вашей матери, узнаю, что ей надобно, а затем все устрою. Пошлем ей и лекарства, и всего.
Женя вспомнила, как дочери пастора, у которого она как-то гостила с теткой, ходили навещать больных, убирали у них, посылали бульон и лекарства, и ей очень понравилась мысль самой поступить так же.
Но Акулька в Англии не бывала и не слыхивала, чтобы баре по избам ходили навещать больных, поэтому она шмыгнула рукавом под носом и проговорила:
— Ну-у?.. А тя не забранят?… Ой, оттаскают за космы-то! Нет, девка, вот что лучше: ты здеся посиди, покарауль птицу, а я мигом домой слетаю! Право слово, в один миг! — и девочка, совсем забыв, что говорит с барышней, дружелюбно хлопнула ее по плечу.
Идти к больной было вполне прилично: это в Англии взрослые барышни делают, а пасти гусей — это что-то небывалое, и Женя не знала, как отнестись к такому предложению.
Но это бы еще ничего: с нарушением приличия она легко бы помирилась, недаром так давно уже уехала из Англии, а вот преодолеть свой страх перед этими большими красноногими птицами, которые так страшно кричали и открывали широкие клювы… этого она сделать не могла, и как ни хотелось ей обрадовать Акульку, она знала, что это выше ее сил. Поэтому она перешла к первоначальному плану и, еще раз расспросив Акулю о дороге, храбро направилась из сада как была, в одном платьице и широкополой шляпе.
Глава VIIIВ Пантюхине
Женя никогда не ходила одна никуда дальше сада.
Поэтому вполне понятно, что ее сердечко замирало, когда, перейдя за дорогу, она очутилась в обширном поле, засеянном рожью. Среди высоких густых колосьев вилась тропочка, по которой она должна была идти до пантюхинского прогона. Она смутно себе представляла, что это значит: «прогон». Если бы она знала, что под этим разумеется узкий огороженный проход для скота, пожалуй, она бы и не рискнула отправиться в путь. Встреча с коровами показалась бы ей страшнее, чем соседство гусей. Но, к счастью, днем прогон был пуст, и она благополучно добралась до деревни, хотя насилу справилась с «отводом», как назывались воротца, через которые проходили, подняв незатейливый крюк.
В деревне никого не было видно. Все взрослые были на работе, а ребятишки играли в конце села, у мелкого, грязного пруда.
«Направо… первая изба — это, верно, здесь», — решила Женя и повернула к небольшой избе в три оконца, выстроенной, однако, из хорошего леса и крытой тесом.
Александра Николаевна Стоцкая считала долгом своей дворянской чести, чтобы ее мужики были хорошо обстроены, и это стоило ей недорого, потому что лесу было много и, за отсутствием сплавной реки, он был очень дешев.
Ей доставляло немалое удовольствие, что все избы ее мужиков были в хорошем состоянии и нигде не было видно соломенных крыш.
Но если снаружи изба казалась приличным жилищем, то ее внутренний вид поразил Женю.
Она робко вошла в дверь, закрытую, но не запертую, и очутилась в каких-то больших темных сенях, где скверно пахло, валялись какие-то ломаные кадушки, ведра, а в углу белело что-то вроде палатки.
Девочка совершенно не знала, как ей найти дверь в жилое помещение. Но немного привыкнув к темноте, она увидела низенькую дверь, к которой и направилась.
Дверь отворилась не без труда. Она не заскрипела, а как-то жалобно взвизгнула и сейчас же откуда-то послышался слабый окрик:
— Кто там?
Женя с трудом перешагнула высокий порог в дверях и вошла в жилое помещение избы. Там было еще душнее и пахло еще хуже, чем в сенях. Маленькие окошечки, в которые и без того плохо проникал свет, были сплошь усажены мухами: их в избе было невероятное количество. А по столу, где валялись немытые ложки и стояла грязная деревянная чашка, целыми стаями бегали тараканы. Такого количества мух и тараканов Женя никогда не видала, и ее даже бросило в дрожь от отвращения.
В избе не видать было никого. Женя заглянула за перегородку у печки. Там царил такой же беспорядок, мух же, казалось, было еще больше.
Акулькиной матери не было и там.
Женя задумалась, кого ей спросить. Она забыла узнать у Акули имя больной и теперь стояла совершенно растерянная, недоумевая, что предпринять.
— Ой, лишенько! Да кто же избу-то откутал [9]? — снова послышался голос.
Теперь Женя поняла, что он раздавался из сеней. Она быстро повернулась к дверям и, выйдя в сени, тихонько проговорила.
— Это я… Где вы?
— Здеся, в пологу. Ой, лишенько…
Голос раздавался из угла, где была устроена «палатка».
Она осторожно подошла к ней и увидела, что это был полог из толстой, грубой холстины, и из-под него, приподняв край, выглядывало худое, бледное лицо с горящими от лихорадки глазами.
— Кто же это? Я признать-то не могу, — проговорила больная, не веря своим глазам. Ей так дико было увидеть около себя нарядную маленькую барышню, что она подумала, уж не мерещится ли ей это, как мерещилось во время болезни ее маленькому Федьке.
— Вы — Акулина мама? — спросила Женя.
— Акульки-то, что во двор-то взяли? Да, я ей матка буду… Ай она чего наделала? — с тревогой спрашивала больная, шаря рукой на полу, чтобы достать стоявший около ковш, где было немного воды и плавало уже несколько мух.
— Ах, не пейте, там мухи, — воскликнула девочка, с ужасом отнимая у нее ковш.
— Мухи? Ой, окаянные, ничего с ними и не поделать… Ой, испить хотца. Дай ковшик-то, я их отдую, окаянных, к сторонке.
— Подождите, я вам достану свежей воды… где у вас вода?
— Вон в углу, в кадке, коли есть. Не знаю, успела ли Фроська наносить из родника… К дверям-то, к дверям-то поближе, под доской.
Женя нашла кадушку. Она была покрыта тяжелой доской, которую ей с трудом удалось приподнять. Снять ее она была не в силах.
— Да ты в сторону-то, в сторонку поотодвинь… ковш-то пролезет.
Женя поняла, в чем дело, и, отодвинув немного доску, зачерпнула из кадушки воды.
Вода была чистая, хотя теплая. От кадушки пахло тиной и еще чем-то затхлым.
Больная накинулась с жадностью на воду. Она припала к ковшу воспаленными губами и долго пила, не отрываясь.
— Ну вот, спаси тебя Господи! — проговорила она, ставя слабой рукою ковш рядом с собою на землю.
Женя с ужасом заметила, что больная лежит не на постели, а на какой-то старой овчинной шубе, брошенной прямо на пол.
— Ты чья же будешь-то? — спрашивала ее явно ожившая больная. Как сюда-то попала? Проезжие, что ли, будете? Так у нас не останавливаются. Надо к Еремеичу, — туда дальше, на селе. Около церкви-то.
— Я… меня Акуля прислала. Я бабушкина внучка… Женя.
— Акулька?.. Так вы не из села ли барышня будете? Сергею-то Григорьевичу дочь?
— Да…
— Как же вы сюда-то попали? Барышня, матушка! А я как свою госпожу встречаю!.. Ой, не встать мне… Вся голова в круги, — и пытавшаяся было подняться больная снова опустилась со стоном на подушку.
— Ах, не вставайте! Пожалуйста, не вставайте! — воскликнула Женя. — Вам нельзя вставать. И зачем вы лежите здесь, на полу? Это неудобно…
— Ой, в избе-то нельзя… И душно, и тараканы, и мух туча… А здесь хоть иногда ветерком обвевает.
— Да, но можно простудиться. Вам нужно бы постель и…
Как ни мала и неопытна была Женя, она понимала, что здесь было не до удобств, что не хватало самого необходимого и что ей одной с этим не справиться.
«Надо скорей бежать домой, попросить экономку послать сюда всё и кого-нибудь убрать всю эту грязь», — думала девочка и проговорила довольно робко, сконфуженная своею беспомощностью:
— Я пойду домой… Попрошу бабушку… Вам пришлют всего. А теперь не могу ли я вам чего сделать?
Но больная, потратив последние силы на разговор, впала опять в полузабытье и только отмахнулась рукой, как бы желая сказать, что ей никого и ничего не нужно.
У Жени защемило сердце. Она чувствовала, что всего лучше сейчас же скорее идти домой и рассказать, в каком ужасном положении мать Акульки и как ей необходима помощь.
Поэтому она решила достать еще свежей воды и прикрыть чем-нибудь ковш от мух. Но прикрыть было нечем. Не зная, чем помочь горю, Женя, недолго думая, сбросила с себя соломенную шляпу и прикрыла ею воду.
Больная лежала с закрытыми глазами и тяжело дышала.