Когда над горизонтом всплыло солнце, пошла на работу. И, хотя надо было пройти несколько километров, путь не казался ей утомительным: умытое росой разноцветными огнями поблескивало поле, вдоль дороги чуть покачивался камыш; пенье жаворонка, покрякивание уток, отдаленные голоса людей – все вместе создавало чудесную симфонию, название которой "Жизнь".
Вот знакомое здание. Когда-то в нём на широкую ногу жил казак
Налыгач. Сараи, конюшни, амбары и сам дом – всё было сделано прочно, на века. Но в гражданскую сгинул хозяин в бескрайних степях Кубани.
Семью выслали, а стены его дома впервые услышали крепкое слово бедняка. Здесь возникла вера в крестьянское товарищество. Здесь в судорогах и мучениях рождался колхоз.
Раннее утро, но бухгалтерии шумно: у окна горячо спорит с председателем Оксана; Вера Петровна, что-то доказывая учетчикам, сердито трещит счётами. Люба тоже садится за стол.
– Цифры. Цифры… – горько думает она. – Трудодней много, а что получим?
В обеденный перерыв зашел в контору Игнат. По тому, как глянул,
Люба поняла: быть беде.
Домой явился поздно и навеселе.
– Я ишачу, – напустился он на жену, – а ты в правлении шуры-муры разводишь!
– Шо ты, Игнат, – взмолилась она, со страхом глядя на мужа.
– Святая! Знаем мы таких… Вот этим ты, зараза, и папаше приглянулась…
– Шо выдумываешь, – заплакала Люба. – Завтра побалакаем…
– Нужна ты мне завтра! Сучка гулящая… Вот у меня на Урале была жена… Таня, Танечка… – еле ворочая языком, пьяно чванился Игнат.
Постепенно речь его превратилась в бессвязное бормотание, и он затих.
– Что делать? – тревожно бился в Любиной голове один и тот же вопрос. – Уйти – страшно остаться одной… Терпеть, покориться – хватит ли сил…
Люба сразу почувствовала, что не смогла увлечь мужа, но все же надеялась вниманием и самоотверженностью заслужить хотя бы доброе отношение к себе.
Утром Игнат встал в хорошем настроении и вёл себя как ни в чём не бывало. А спустя несколько дней вновь устроил скандал, только теперь попросил:
– Уйди, Любочка, из правления. В бригаду ступай, шоб я успокоився…
Люба с трудом разогнулась: впереди, в бескрайней серебристой шири, то наклоняясь, то пропадая в зеленых зарослях, то вновь появляясь, работало звено косарей, монотонно повторяя одни и те же движения.
– Счас упаду, – пожаловалась звеньевой семнадцатилетняя Ольга.
– Хоть ты не ной, еще молодая, кровь с молоком… – с завистью сказала Марфа. – А тут здоровья нэма. На корню засыхаю… Даже язык к зубам прылып…
– Оно и видно, як прилип, – отозвалась Мария. – У тебе, худорбы, все позасыхало, а у мене наоборот…
Колхозницы весело взглянули на звеньевую: по ее лицу, шее, пышной груди катились многочисленные ручейки грязного пота.
– Тетю, – залилась в безумном смехе Варя. – Чого у вас ноги полосати, наверно, они постя…
– Ну и дурна же ты, Варвара! – оборвала ее Мария. – Стыда в тебе ни капли…
Но на Варю не обиделась: все считали ее дурочкой. Никто не знал, откуда появилась в станице эта по-мужски подстриженная женщина. То ли контузило её, то ли надругались над нею фашисты, оттого и тронулась рассудком несчастная.
Никто не обижал Варю, только безусые хлопцы, видя, как пропадают зря женские прелести, старались заманить ее подальше от людей в лесополосу и там брали первые уроки любви… Но работала она за четверых.
– Ну, бабоньки, – докашивая свою полосу, сказала Мария, – ржете вы, шо добрые кобылицы, так что счас не ноги задирайте от радости, шо перерыв начався, а поможем Любе: совсем ухоркалась молодица.
– Не стану ей помогать: сама еле ноги волочу… – рассердилась
Татьяна.
– Чёрт с тобой! – вспылила звеньевая. – Мени вон бабоньки поможуть…
По инерции махая косой, Люба шла навстречу колхозницам.
– Шо, дорогая, – шутили они, – косить – не в правлении сидить…
Ну як, тяжел трудодень?
– Ох, тяжёлый… – страдальчески улыбаясь, отвечала им Люба.
Ступая по мягкой, щекочущей ноги стерне, женщины подошли к одинокой акации.
Неизвестно, откуда взялось в степи это дерево. То ли осенний ураган принёс крошечное семя, то ли добрая рука путника прикопала здесь саженец, и он прижился: поднялся ввысь, раздался вширь и не одно лето спасал от зноя уставших колхозников.
Обычно в полдень под ним отдыхали мужчины, покуривая табачок и перебрасываясь крепким словцом. Теперь же под акацией копошились женщины.
Колхозницы развязали узелки и начали обедать.
– Да, сальца бы сейчас, – кусая картошку, мечтательно протянула беременная Шура.
– А колбаски не хочешь? – засмеялись женщины.
– Та замовчите, девчата, – замахала руками беременная. – Не то буду мучиться и днем и ночью.
– А я, – заметила Мария, – як Петром ходила, так три месяца блевала, а потом потянуло на яйца…
– На чьи? – лениво причесываясь, ехидно бросила Татьяна, красивая пожилая колхозница.
– Та не на Степановы… А жила тогда у свекрушки, борщ хлебай из общей миски, яки там яйца… Но родила хлопчика хорошего… Погиб мий Петенька в Польше… – Мария на мгновение замолчала, на глазах у неё появились непрошеные слёзы, и она их вытерла украдкой, а потом неожиданно обратилась к новенькой:
– А ты чого, Люба, не кушаешь?
– Я утром хорошо поела…
– Да кто счас, дочка, хорошо исть, – грустно вздохнула звеньевая.
– Одни – кугу, други – мамалыгу, третьи – картошку… На, – дала она ей кукурузную лепешку. – Не то ноги протянешь…
Утомленные работой, женщины притихли.
Подложив под голову руку, сладко посапывает Шура. Прислонившись к акации, дремлет Варя. Делятся женскими бедами Марфа и Татьяна. Их внимательно слушают Настя и Вера. Чуть покачивая головой, грустит
Мария. Люба баюкает израненные ладони.
После перерыва работалось тяжело, но постепенно усталость улетучилась, настроение поднялось, и по-прежнему под поющие косы падали густые сочные травы.
Для молодых ночь – прекрасное мгновение, но забрезжил рассвет – и пора вставать. Надо делать ежедневную работу: подоить корову и выгнать её на луг, почистить баз, приготовить завтрак.
Когда Люба вошла в дом, все уже проснулись.
Кряхтя на кровати, любовно поглаживает белую бороду Пантелей
Прокопьевич. Фёкла натягивает на ноги-палочки заштопанные чулки.
Игнат, сидя на стуле, почёсывает тощую волосатую грудь.
– Папаня, – ласково обратилась к свёкру Люба. – Дайте хоть ложечку масла…
– Шо ты, дочка, – замахал руками старик. – Там и так трошке осталось.
– Опять будем закрашенную воду хлебать, – вмешался в разговор Игнат.
– Не плачь, казак, – сурово ответил ему отец. – Чего Бога гневишь? Не тридцать третий год! И хлебец есть, и сахарок по праздникам пробуем, и на грядках все соком наливается… Не пропадем, сынок! А ежели оголодал, так дам вам сегодня по куску хлиба…
Не спеша Пантелей Прокопьевич подошел к сундучку, вынул из кармана замусоленный шнур с висящими на нём ключами, сунул один из них в замочную скважину, повернул его, приподнял крышку и достал полбулки хлеба, чёрствого и заплесневевшего.
– Вот так и в тридцать третьем, – упрекнул отца Игнат. – У Петра корова була… Помните: приполз он к вам и плаче: " Тато, шо робыть?
Помираем с голоду: и я, и жинка, и диточки…" А вы шо сказалы: " Да разве ж можно на кормилицу руку поднять? Скоро отелится… Жди,
Петя, жди…" Ну, и вымерли к весне все… Так и счас… Все под замочком, все преет, а мы голодаем…
– Замовчи: ишь як разговорывся, – сердито оборвал сына Пантелей
Прокопьевич. – Да открый я сундук, так Феклини вороны все расхватают… Вот колы смерть!
– Шо Вам мои диты так ненавистни, – оскорбилась Фёкла. – Из-за
Вас, из-за вашего хозяйства своих диток, як собачат, побросала: кого в наймы отдала, кого в пастухи… И стилько на Вас горб гну, а Вы упрекаете… А диты придут, так Вы все под замок!
– У твоих дитей уже свои диты, а накормить хлибом твою ораву я не в состоянии. И хватит лаяться: пора завтракать.
На столе дымился чугунок с борщом, но никто не садился: старик читал молитву. Фёкла, шатаясь от голода, быстро и небрежно перекрестилась и теперь недобро поглядывала на мужа, старательно бьющего поклоны.
До молодых, нетерпеливо ожидающих конца молитвы, доносились фразы напевного шёпота:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое… да будет воля Твоя и на земле, как и на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день… избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки. Аминь.
Наконец сели за стол. Пантелей Прокопьевич ел не спеша, с наслаждением. Лицо Фёклы, как всегда, было суровое и угрюмое. Игнат не скрывал своего недовольства:
– Ну и готовишь же ты!
Швырнул ложку и вышел из-за стола в сенцы. За ним выскочила Люба, сунула мужу узелок с картошкой и виновато предложила:
– Подожди. Пойдем вместе.
Шли молча. Он и она упрямо разглядывали землю. Сухую.
Потрескавшуюся. Ждущую влаги. Пожелтели травы. Закурчавились, покрылись коричневыми пятнами листья.
– Скоро все выгорит, – тоскливо подумала Люба. – И я, как эти растения, согнусь и почернею.
– Эй, сони! – вспугнул тишину чей-то голос, неожиданный, звонкий, весёлый. Из-за кустов сизого терновника выбежали колхозницы и окружили молодых.
– Опаздываешь, – укорила Любу звеньевая. – В другий раз не будем дожидаться…
– Та у их же медовый месяц, – нараспев произнесла Татьяна и игриво добавила:
– Ну, шо, Игнат, сам будешь мед мини носить или тебэ проведать?
– Та шо у нас за мед, – смущенно ответил Игнат и, припадая на правую ногу, заковылял по дороге.
– Пора и нам за дело приниматься, – сказала Мария.
– Ох, неохота, – грустно вздохнула Ольга. – Полешь после дождика
– земля як свежий пряник. А сейчас – шо камень.
– Вот если бы это поле полить… – мечтательно произнесла Люба.
– Ах, если бы да кабы, да во рту выросли грибы, тогда бы был не рот, а целый огород, – язвительно рассмеялась Татьяна.