Она собрала в охапку несколько учебников со стола, какие-то бумаги и пару папок и вылетела из класса, хлопнув дверью. Как только мы остались одни, словно по команде, по кабинету снова пополз шум голосов.
Передо мной сидела девушка с короткострижеными черными волосами, одетая в яркий желтый свитер и короткую джинсовую юбку. Когда она медленно повернулась в мою сторону и устремила взгляд своих подкрашенных голубыми тенями глаз на меня, я поняла, что это именно ее рот издавал эти дурацкие чавкающие звуки, пока она жевала жвачку. Одноклассница принялась разглядывать меня настолько нагло, что раздражение переполнило меня всего за несколько секунд.
– Что-то не так? – вопросительно изогнув бровь, спросила я.
Как только она заговорила, гул вдруг прекратился, и все уже наблюдали за нами.
– Просто хочу понять, зачем ты напялила на свою башку эту тряпку, – произнесла Девчонка-Со-Жвачкой.
Многие в классе засмеялись, пытаясь, наверное, задеть меня этим. Но, как уже было сказано, я давно к этому привыкла, и каждое ее слово пролетело мимо моих ушей.
Опустив взгляд, я принялась рыться в своем рюкзаке, чтобы достать нужный учебник. И это очень не понравилось начавшей доставать меня девчонке спереди: она резко вырвала рюкзак у меня из рук и встала из-за стола, чтобы подбежать к окну. Одноклассники, затаив дыхание, ждали моей реакции.
– Крис! – крикнул кто-то. – Осторожно! Вдруг она потом пожалуется какому-нибудь Мустафе, а потом нас всех завербуют куда-нибудь в Ирак.
Потом все залились смехом, кто-то сел прямо на парту, принимаясь хлопать в ладоши, будто наблюдая за сценой в цирке. А это и был цирк, как иначе объяснить, что толпа, казалось бы, взрослых людей занималась подобной тупостью?
А я просто сидела. Да, сидела и молчала. Наверное, по большей части, потому что мне совсем не хотелось давать им повода продолжать. Очень часто намеренное безразличие спасает от возможных оскорблений и подколов.
Не было у меня времени все это выслушивать.
– Отдай рюкзак, – сказала я, наверное, выглядя не на шутку обозленной. А может, наоборот, казалась слишком послушной.
Кристина ухмыльнулась, и ухмылка эта заставила мою душу вспыхнуть ярчайшим пламенем.
Ненависть к ним, к каждому из них, загоралась в моей душе, испепеляя попытки понять. Никогда не пойму их. Никогда не прощу за все, что они делают со мной без причины.
– А то что? – спросила она. – Знаешь, у меня есть идея. – Кристина открыла окно и продолжила: – От греха подальше.
Мой рюкзак – совсем новенький рюкзак, на который я копила все лето, потея под жаром палящего солнца, – тут же полетел вниз с третьего этажа школы. Я не слышала звука падения: в большей степени потому, что уши мои заложило от злости.
– Упс, – состроив нарочную жалость на своем лице, протянула Кристина и посмотрела на меня, явно ожидая ответа. – Я случайно.
Я смотрела на нее долго, казалось, целую вечность. Разрастающаяся злость кипела внутри, как вода в гейзерах. Она могла бы и вырваться, чтобы обжечь лицо каждого, кто сидел и смеялся надо мной.
Терпение, терпение, терпение, Ламия, звучал внутренний голос. Терпение – это то, что спасет твою душу. Будь терпелива к тем, кто тебя не понимает, и, быть может, они станут снисходительны.
И в душе наступило спокойствие, ведь нечто подобное я слышала из уст читающей Коран матери однажды вечером.
Я продолжала смотреть на Кристину, в мыслях находясь далеко и от нее, и от всех остальных. Но она молчать не стала и издевательски, растягивая каждую буковку и наклоняясь к моему лицу, выплюнула:
– И что же ты мне сделаешь, вонючая эмигрантка?
И ведь действительно, я ничего ей не сделаю.
Глава 3
Когда звонок, оповещая о перемене, громко прозвенел в коридорах, я вылетела из класса со скоростью гоночной машины и вышла во двор школы. Поиски рюкзака заняли минут десять; он валялся под окном класса, успевшего стать для меня филиалом ада.
Сразу после этого я начала думать, где бы мне совершить обеденную молитву, ведь время уже подходило. Но одно дело успешно найти это самое место и помолиться (а наши молитвы сильно отличаются от знакомой всем молитвы христиан), и совсем другое – сделать это таким образом, чтобы никто из мерзких подростков этого не заметил. Вот какая задача стояла передо мной.
Детально осматривая довольно просторный двор школы, кипевший жизнью, я пришла к единственному выводу: намаз у меня получится совершить только здесь, на газоне, в отдалении от беседующих школьников, устроивших на перемене что-то вроде пикника. Во дворе деревьев было в изобилии, и они, как живые навесы, укрывали его. Снег уже давно начал таять, и из-под него проглядывала бледно-зеленая трава.
Вдали шумно ударялся об землю мяч: там находилась спортивная площадка, где старшеклассники, особенно пользующиеся популярностью у девочек, играли в баскетбол, при этом громко вопя.
Я посмотрела на огромные часы, висевшие на фасаде школы. Время на намаз у меня еще будет, а пока следовало бы выяснить, где расположен мой учебный шкафчик, ведь до начала первого урока я этого сделать не успела.
Номер я узнала, а ключик получила еще вчера вечером, когда папа вручил мне листок бумаги со всеми данными, которые понадобятся мне в новой школе. Конечно, туда меня устраивал именно отец, а не мама. При виде ее в кабинете администрации в черном одеянии, – а мама всегда носила исключительно темного оттенка свободные платья, висевшие на ней, словно просторные халаты, и такой же хиджаб, – директору наверняка пришлось бы бороться с весьма заманчивой идеей отказать в принятии ее дочурки. Я почти уверена, что именно мама настояла на том, чтобы в школу меня устроил папа, прекрасно осознавая возможные последствия своего здесь появления.
Вновь оказавшись в здании и игнорируя пялящиеся на меня любопытные глазенки, я быстро нашла свой шкафчик в длинном коридоре и с шумом его открыла. Учебники из рюкзака мигом заполнили его, и места осталось разве что для небольших вещей вроде расчески или косметического набора, если бы он у меня был, конечно. У меня не было никаких других побрякушек и всяких штучек, которыми подростки из американских молодежных фильмов обычно любят заполнять свои шкафчики. Не было и фотографий, на которых я бы улыбалась и махала рукой в камеру, как полная идиотка.
– Слушай, может, тебе наплевать уже на этот долбанный семейный ужин? – прозвучал мужской голос где-то рядом. – Возможно, это наш единственный шанс попасть на чертов концерт! Разве можно его упускать?
Мне совсем не хотелось обращать внимание на чьи-либо разговоры, и я, уверена, так бы и поступила, просто развернувшись и уйдя прочь, однако меня задели плечом, и человек, сделавший это, сам обратил на меня внимание.
– Упс, прошу прощения, – сказал незнакомец, когда я повернулась в его сторону.
Я не уловила в его голосе сарказма или насмешки, которую ожидала услышать. Наоборот. Он вполне искренне, с легкой иронией извинился.
– Чес, глянь-ка, – хлопнув внешней стороной ладони по ребру друга, произнес он.
А еще, кажется, он не удивился моему виду, будто каждый день видит девушек, облаченных в шарф.
– Чумовой прикид, цыпочка, – произнес его собеседник. Он внимательно рассматривал меня, явно потешаясь.
– Да уж, – отозвался первый. – Не каждый день такое тут видишь.
А я, наверное, раскраснелась. Но не от смущения, а из-за очевидного напряжения, которое стало моим верным спутником еще года два назад.
Двое парней, хорошо одетые, опасно привлекательные, кажущиеся старше меня, открывали свои шкафчики, и я ужаснулась тому, что соседствую с ними. Спросите, почему опасно? Да потому что так выглядят только «крутые ребята». Своего рода элита. А от таких ничего хорошего ожидать не приходится.
Парни почти сразу забыли обо мне и громко обсуждали какие-то матчи, концерты рок-групп, новости о последних автомобильных новинках и прочие мальчиковые темы, а я постаралась внимания на них не обращать и вновь вернулась к полкам.
Когда они собрались уходить, тот, что цыпочкой меня не называл, вдруг повернулся и напоследок сказал:
– Добро пожаловать, восточная красавица.
И улыбнулся.
Обычно люди награждают меня косыми взглядами или даже открытым возмущением, но я не думала, что одна-единственная улыбка незнакомца может поднять мне настроение.
Тот, имя которого было Чес, шутливо толкнул друга в грудь, выкрикнув какое-то безобидное ругательство, и, больше не взглянув в мою сторону, они ушли дальше по коридору, заставляя меня неотрывно пялиться на их отдаляющиеся фигуры.
Я была в недоумении: и что это значит?
Обеденную молитву в школе я так и не совершила. Из-за трусости и нежелания вновь услышать в свой адрес какие-нибудь колкости.
Сначала я пыталась называть это иначе, ведь трусость было не совсем подходящим в моем случае словом, но решила оставить все как есть.
Влетев домой, я тут же прочитала намаз зухр[9], но в тайне от мамы, потому что не хотела ее расстраивать. Кроме того, мне было за себя стыдно.
За ужином, состоявшим из традиционной арабской приправы в виде пасты из перца, сирийского печенья к чаю, салата табуле[10] и таваю[11] в качестве горячего блюда, собралась вся моя небольшая семья: папа во главе стола, справа от него мама, а остальные два места заняты мной и Кани. Мой младший брат по обычаю сметал все, что клали на его тарелку, запивая еду большим количеством воды. Несмотря на то что мама – весьма умная женщина, проводившая достаточно много времени за изучением книг о здоровом питании, – строго поглядывала в его сторону каждый раз, когда мальчишка хватал стакан, его совсем это не смущало, а будто даже наоборот, подзадоривало.
Я же не притронулась к своей порции. И все это, конечно, заметили.