– Какое? – выкрикнули сразу несколько голосов.
– Кажется, человечье…
– А хотите, скажу, чье у него было лицо? – вдруг загадочно усмехнулась Матрешенька.
– Ну чье, чье?!
– Дяденьки того, что в машине разбился, – прошептала она.
Детей будто ветром сдуло. Больше никто, кроме Али, не смел приблизиться к ужасному овощехранилищу, да и она старалась обходить его как можно дальше. Но не было другой дороги к дому Матрешеньки, стоящему на самом отшибе, а Але нравилось бывать у нее в гостях.
Карлица жила с бабушкой, не по годам резвой старухой, бегавшей в деревне по подружкам.
– О-хо-хо, всего-то за семьдесят имям, совсем девчонки ишшо, а на ноги ленивы, – осуждала подруг бабка, собираясь в дорогу с гладко выструганной клюкой и объемистой сумкой. – Ну, вы тут покукуйте сами, чаю попейте, вот токась свежий заварила со зверобойником…
Дряхлый домик был похож на своих жиличек. Он, наверное, был ровесником бабушки и, как она, охал-покряхтывал. Единственное широкое окно светилось празднично и доверчиво. Время в избенке будто шло-шло, да и остановилось. Опрятные половички покрывали крашенные суриком щелястые половицы. Над столом блестела медная кухонная утварь, и белым лебедем выплывала из середины комнаты нарядная печь. Только деревянную икону в углу так засидели мухи, что лик святого еле угадывался.
– Почему вы с иконы грязь не смываете? – поинтересовалась Аля и получила резонный ответ:
– Мухи на святого садятся и сами святые делаются. Нельзя отмывать.
Матрешенька могла ответить на любой вопрос, хотя никогда не училась в школе. Аля спрашивала:
– Матреш, а чем долганы отличаются от русских, татар и якутов?
Карлица размышляла несколько секунд.
– Они долгие, потому – долганы. Телом долгие и жизнем, до ста лет живут.
– А мандавошки?
– Ну, эти-то – слова. Есть красивые слова – солнце, небо, котенок, а эти – плохие, вредные, я их и сказать боюся. И ты не говори.
– Разве котенок – красивое слово?
– А нешто – нет? Ты же котенков любишь? Ну вот. То, что любишь, – все красивое.
Алю притягивали к Матрешеньке не только ее ошеломительные знания и жгучее любопытство к ее внешней непохожести на прочих людей – главным было то, что карлица рисовала, как никто из Алиных знакомых. На полке над Матрешенькиной детской кроваткой возвышалась внушительная стопка альбомов с рисунками цветными карандашами и акварелью. В них помещались размышления и переживания художницы. Аля любила рассматривать рисунки и слушать, как Матрешенька их объясняет.
– Кто это? – Аля показывала на изображение головастой матрешки, рядом с которой ступеньками спускались еще три. Последняя, правда, выпадала из серии – с пропорционально сложенным телом и славным лицом, в котором чудесным образом угадывалась сплюснутая до нормальных размеров физиономия Матрешеньки.
– Это я.
Вовсе не из-за имени она ощущала себя матрешкой. В каждом воплощении прятался свой секрет: одна матрешка умела притворяться, вторая знала язык вещей, третья видела недоступное другим… Последняя не-матрешка была подлинной, настоящей Матрешенькой.
– Правда – не то, что ты видишь, а то, что есть, – пояснила карлица. – Я нарисовала правду.
По ее словам выходило, что где-то далеко существуют разные миры, и один из них, самый красивый и добрый, – Матрешенькин. Там она и должна была родиться. Но по ошибке ангелов, разносящих младенцев по разным мирам, Матрешенька родилась на этой земле, исказившей ее тело в глазах остальных людей, как в кривом зеркале.
– Потому что я – не тутошняя, и правда у меня другая.
– Покажи картинки о своем мире, – просила Аля.
Но Матрешенька его не рисовала.
– Я же там не жила.
Зато она с охотой комментировала свои «земные» рисунки. С них, сияя яркими глазами, смотрели прекрасные пушистые создания.
– Это цветы, как мы их не видим.
– А это что?
Аля всматривалась в бурные красочные мазки. Несмотря на кажущийся беспорядок, картина имела вполне завершенный вид.
– Музыка.
– А почему у этого человека внутри змея сидит?
– У каждого внутри сидит змея. У добрых малая, а у злых шибко толстая делается, перестает помещаться и глотает их изнутри.
– Ой, и здесь змея под землей!
– В земле тоже своя змея. Видишь – люди радуются, пляшут, дома у них пригожие… А разозлят змею – и она всю землю заглотает вместе с людями.
Картина почему-то называлась «Такое красивое солнце».
Все существа на рисунках слегка смахивали на саму Матрешеньку – с большими головами на тщедушных телах. Это был все-таки не земной, а волшебный мир, где очеловеченная природа улыбалась разными лицами. В нем, отмеченном наивным очарованием, жили кроткая правда и смутная тревога, жила любовь… Аля узнала, что делают взрослые люди, деревья и звезды, когда остаются одни. Все их выпуклости вкладываются в дырочки друг друга, чтобы совсем слиться, и они танцуют любовь. Матрешенька безмятежно сообщила:
– После танца рождаются детки, цветы и звездочки.
Вечером, задыхаясь от невыносимой нежности открытия, Аля рассказала о нем маме.
– Что?! – Мама отшатнулась от нее и убежала в комнату к папе.
Аля забеспокоилась. Перед сном она на цыпочках подошла к кухне. Мама, кажется, что-то не так поняла, и девочка подбирала слова, чтобы объяснить снова, не теряя всей прелести… Родители говорили о Матрешеньке. Аля притаилась.
– Карлицей она стала из-за матери, – говорила мама отцу, – та прятала беременность до последнего, перетягивалась жгутами. А ребенок оказался живучим. Ну и бросила бабке, уехала куда-то, с тех пор не показывалась.
– Сколько лет этой уродке? – спросил папа.
– Ой, не знаю. Чуть старше меня, наверное.
– Следовало бы поднять вопрос об ее вредном влиянии на детей.
– Оставь, – вздохнула мама. – Надо девочкам няньку нанять…
Больше Аля к Матрешеньке не ходила. Сестер вообще никуда не выпускали – ни к дворняге Зинке, ни на речку к рыбному водопаду, а от Ликиных восторгов по поводу побоищ на «круглом» месте мама пришла в ужас.
Неделю девочки сидели дома взаперти. Потом появилась няня Анисья Николаевна. Они проводили с ней все свободное от школы и садика время, прежде такое радостное и раздольное, а теперь обмелевшее до неузнаваемости.
…Время свернулось в снежный ком. Сестры не заметили, как покатились по нему, словно в пущенных с горы санках. Санки мчались вперед быстро и все быстрее, затем чуть спокойнее, медленнее, вбирая в себя дни, месяцы… годы… Однажды, сидя в Алиной кухне, сестры вспоминали деревню и детство. Встречались они редко – у обеих были семьи и куча работы, включая общественную.
– Помнишь танцы? А «Ятрусы» помнишь?
Они смеялись, смеялись, и вдруг Лика резко замолчала.
– Знаешь, – проговорила она спустя минуту, – я письмо от одноклассницы получила. Пишет – Матрешеньку убили…
– Как?! – закричала потрясенная Аля.
– Бабка умерла, Матрешеньку некуда было девать, и поместили ее в дом инвалидов. Она сбежала, вернулась в деревню. В домике, конечно, не смогла жить одна. Стала побираться по людям. Летом на магазинском крыльце сидела, рисовала, собирала копеечки. Там ее какой-то алкоголик походя стукнул по голове, шейка свернулась… У нее же была тонкая шейка… Рисунки по всей улице валялись, пока их не растоптали…
Лика заплакала.
– Матрешенька была мудрой, – тихо сказала Аля.
– Да, – шмыгнула носом Лика, – благодаря ей я научилась видеть правду…
– Когда? – удивилась сестра. – Ты же с ней почти не общалась!
Лика улыбнулась сквозь слезы:
– Еще как общалась. Можешь считать меня фантазеркой, но я думаю, Матрешенька умела растягивать время. Она находила его по отдельности для нас и для многих других.
– Почему ты никогда не рассказывала об этом?
– А ты?
Лика ушла. Аля помыла посуду и зашла в детскую. Четырехлетний Димка сосредоточенно что-то рисовал, но, увидев мать, бросился к ней:
– Ма, смотри, какое у меня получилось красивое дерево – с глазками и с ротом!
У нее замерло сердце.
– С ротом?..
– Ну, с губами такими.
– У деревьев есть глаза и рот?
– Есть, – уверенно кивнул малыш. – Разве ты не знаешь?