Она курила яблочный Kiss. Дома Она ходила в длинном махровом халате, я часто видела, как между лацканами халата выглядывает ее грудь с большим розовым соском.
В маленькой съемной квартире Она готовила луковый суп, когда я пришла к ней попрощаться. Проверила на вкус, потом поставила сотейник в духовку и прикрыла содержимое гренками с натертым сыром. Пока суп готовился, Она курила яблочный Kiss. Нам не о чем было говорить.
Она вела себя как матрона, одной рукой держала ворот халата, другой – тонкую сигарету с салатовым фильтром. Мне казалось, Она важничает, потому что живет отдельно от старшей сестры и сама зарабатывает на жизнь. Она гордилась, ведь теперь ее положение самостоятельной молодой женщины намного важнее моих скитаний. Больше мы не виделись.
Теперь Она мне снится. Иногда я вижу ее обесцвеченные пряди. Проснувшись, я слышу ее смех и вспоминаю, какая у нее была кожа – белая, бархатная. От нее пахло пудрой и лаком для ногтей. Она всегда смотрела на меня так, словно я мальчишка-подросток. Подбадривала меня, танцевала со мной.
На днях я видела сон, в котором Она работает в продуктовом. Я подглядываю за ней из-за стойки с чипсами и не хочу, чтобы Она видела меня. Она взвешивает лук и успокаивает своего ребенка, сидящего под прилавком. Ребенок вопит, я вижу, как из носа мальчика-пятилетки две блестящие дорожки соплей тянутся вниз, ко рту. Взвешивая лук, Она устало поднимает сына и держит его одной рукой, тот обхватывает ее талию ногами в лиловых колготках. Очередь в магазине растет, волнуется. А Она все взвешивает и взвешивает лук. Растерянно смотрит на калькулятор, в заляпанную тетрадь. Луковицы скатываются с платформы весов и бегут по прилавку, падают на пол. Ребенок плачет, в истерике хватает одну из луковиц, слепо бросает. Я стою и наблюдаю.
Недовольные покупатели бродят по торговому залу. Кто-то заходит за стойку с сигаретами и, не заплатив, выпивает пакет ряженки. Кто-то запихивает жвачку в карман. Женщины с цветными принтами на синтетических футболках фыркают и выходят из магазина. Покупательница, что пришла за луком, визжит.
Я не выдерживаю суматохи и направляюсь к выходу. Она меня не замечает, в панике ее глаза мечутся, Она разрывается между ребенком и луковицами. С порога я смотрю на ее лицо, Она вымоталась, ее щеки серые.
Мне стыдно, что я ее вижу.
Без вожделения, без чувства собственности, без эгоизма
Семен написал, что утром приедет Мини.
Октябрь, +3, из теплой одежды – флиска, въевшийся запах костра. С собой Мини привезла гитару, туристический коврик и джинсовый рюкзак. Умещается ли в него все необходимое в путешествии? Я прикинула: косметичка (шампунь, дезодорант, станок, мыло, зубная паста, щетка), двое трусов, пара носков, чистая футболка, полотенце, зарядник, что еще? Кажется, этого может хватить на три дня. Но Мини сказала, что выехала в конце сентября, она кинула спальник, из рюкзака достала пакет ранеток. Так что же, она путешествует без шампуня и чистых носков? Я схитрила, сказала, собираю стирку, Мини еще раз залезла в рюкзак и вытащила комок красного полиэстера. А такое можно стирать, спросила она и растянула шаровары, из складок выпал поролоновый лифчик, украшенный пайетками и бисером. Что это? Мини блаженно повела подбородком: это мой танцевальный костюм, постираем? Я обратила ее внимание на кокетку: ты знаешь, боюсь в машинке все стразы отвалятся, такие вещи обычно стирают руками. Ну и ладно, она затолкала костюм обратно.
Я сказала, что можно воспользоваться моим шампунем и дала полотенце. В ванной зашумела вода, я высыпала яблоки в раковину. Паданцы, куда нам столько, подумала я и принялась отмывать от плодов грязь. Перезревшие ранетки пахли кислятиной, я среза́ла гнилые бока. Битые, мороженые, червивые. Яблоки с червями, крикнула я, Мини из ванной выкрикнула в ответ: ну и что, я их уже три дня ем. Как, должно быть, ее пучит, про себя подумала я, ладно потом разберусь.
Мини выключила воду. Ей ведь нужно во что-то одеться, а с собой ничего нет. Я подошла к ванной и спросила, нужно ли ей что-нибудь из одежды. У меня все есть, жизнерадостно ответила Мини и открыла дверь. Она стояла на залитом водой полу, в прежних джинсах и красной майке. На батарее висели малиновые стринги и капроновые гольфы.
Мини спросила, нет ли у меня сигареты, я достала пачку, и мы закурили. Я предложила поесть: у меня были пакетики гречки быстрого приготовления и замороженные овощи. Она удовлетворенно потянулась, я заметила каштановые волосы у нее под мышкой. Конечно, протянула Мини, это волшебно, поесть горячего.
Докурив, она прошла в коридор и вернулась с гитарой. Мини села, пристроила инструмент на бедре и закрыла глаза. Глубоко вдохнула, задержала дыхание и с кивком, который мог означать благодарность, выдохнула. Это пространство, сказала она умиротворенно, приняло меня, дало мне тепло, я хочу вернуть ему энергию, чтобы восстановить баланс. Она еще раз вдохнула и, не открывая глаз, положила пальцы на струны. Лицо Мини расправилось, она приподняла подбородок и улыбнулась. Удивительно, подумала я, почему при таком образе жизни ее зубы все еще белые. Прежде я много раз слышала суждение, что чистота – не вопрос гигиены, но факт уровня духовного развития.
В присутствии Мини я чувствовала неловкость, я всегда нервничала, когда оказывалась наедине с незнакомыми людьми. А когда эти люди делали что-то, что не подразумевало моего участия (например, восстанавливали энергетический баланс), я приходила в замешательство. Одновременно с этим на фоне незрелости Мини – так я определяла ее неспособность иметь свой шампунь, чистую одежду и пачку сигарет – себе самой я казалась серьезной.
Я поставила кастрюлю на огонь и закинула мексиканскую смесь в микроволновку, закурила и села ждать, пока закипит вода. Мини с нежностью трогала струны, улыбалась, пела. Она тянула звуки и покачивалась. А я рассматривала оспинки на ее щеках, линию носа, латунную серьгу с облупившейся глазурью.
Узкие плечи, густые каштановые волосы – таких женщин обычно называют миниатюрными. Рядом с ней я почувствовала собственную громоздкость: большая грудь, высокий рост, широкое лицо. Какой у нее размер? XS? XXS? Интересно, мои коровьи сиськи больше ее головы? Что будет, если я попробую натянуть на себя ее красную маечку? Как бы я себя чувствовала, если бы мое тело было как у нее – маленькое, гибкое, упругое? На днях я рассматривала свое отражение в примерочной Pull & Bear: одутловатая шея, дряблые плечи, мерзкий живот. Я ощущала собственную нелепость и огромность. Разве я не знала, чем закончится этот поход? Десятки шопингов заканчивались поражением, но, получив аванс, я все равно перлась в торговый комплекс. Набирала груды вещей, мерила, затем джинсы, футболки и кардиганы натягивала на вешалки обратно. Мне было ужасно стыдно перед работницами магазина: я – одно сплошное уродство, занимаю примерочную, копошусь там полчаса и ничего не покупаю.
Мини тихо пела. Микроволновка щелкнула, я закинула в сковороду овощную смесь, в кастрюлю опустила три пакетика гречки. Я курила и смотрела на кукурузу и красные обрезки болгарского перца. Масло шипело, внутри меня тоже шипело неприятное чувство, я силилась его распознать, и когда оно, наконец, поднялось к горлу, я поняла, что это тяжелая неприязнь к себе. Потому что я завидовала Мини, ее легкому телу, завидовала непринужденности, с которой она относилась ко всему, что меня заботило.
Я поставила тарелки на стол, Мини замолкла и открыла глаза. Она убрала гитару и из заднего кармана джинсов достала бумажный кулек, здесь у меня пряности, хочешь? Я кивнула, она насыпала в мою гречку кари вперемешку с зернами кориандра. Мини заглянула в кулек, ой, кончилось, ну ничего, она развернула бумажку и вытряхнула остатки приправы себе в тарелку. Ом шанти-шанти-шанти, проговорила она и, пальцами помогая загребать как можно больше гречки на вилку, принялась есть.
Последние два года Мини жила в коммуне на берегу Черного моря. До этого я кое-что слышала об Утрише. Из Сибири он казался местом, где живут счастливые и щедрые люди, в свой круг они принимают каждого; сам мир оберегает их – дает еду и пресную воду, нянчит детей. На Утрише при встрече говорят «доброе утро», даже ночью.
Коммуна Мини жила на Утрише круглый год. Все, что нам было нужно, мы имели, сказала Мини. Там происходили чудеса, например, в один из дней я очень хотела персик, но в город никто не собирался, денег нет, да и погода для заработков неважная – два дня подряд шел дождь. Я так хотела персиков, что только о них и думала, не могла медитировать, не могла петь, вообще ничего не могла. Из соседнего лагеря пришла девушка, Лиса, которой я давно обещала мехенди, я рисовала и думала о персике. Можно, я спросила, нарисую персик? Лиса разрешила. Когда узор подсох, я потрогала персик на ее ладони и, представляешь, прям ясно осознала, что мне срочно нужно пойти в бухту рожениц. В семидесятые хиппи там рожали детей. Эта бухта – самая дальняя, идти до нее минут сорок, на моторке, конечно, быстрее, но денег-то нет. И вот я иду, иду, иду и придумываю песню, на ходу пою и хлопаю вот так – она отбила ритм по столешнице – а потом смотрю: на горизонте просвет и радуга! Пришла в бухту, в ней, как всегда, никого. Села на бревно, сижу, пою песню морю. И вдруг! Ты представляешь! Волна выносит три персика! Прямо к моим ногам! Это дар, я просила персик, и Вселенная мне ответила. Я постояла, может еще появятся персики. Но я же знаю – во всем важна умеренность, не проси сверх того, что тебе нужно в данный момент. Один персик я съела, а другие понесла своим. Представляешь! Я несу персики, а за мной – полоса чистого неба.
Мини взяла сигарету из пачки, лежавшей на столе, и спросила, есть ли кофе. Кофе не пила с Уфы, повезло, села в Тольятти к дальнобою, который ехал в Уфу. Я ему играла на гитаре, он мне на каждой заправке еду покупал и кофе. Не знаю, ответила я, на этой кухне все из ниоткуда берется и туда же исчезает. В начале каждой смены я списывала на пробу помола тридцать грамм кофе и приносила домой. Из буфета я достала керамический бо